ЛЮБОВЬ

      Иногда время как будто останавливается. Проживая какой-то момент, человеку кажется, что вне его — пустота. И только лишь одно единственное чувство, самое яркое, горит внутри, то ли сводя с ума, то ли, наоборот, помогая остаться в здравом рассудке.       Это был стыд. Словно яростный пожар, он разгорелся внутри, притупляя все остальные чувства. Даже смешно, только вот нет сил улыбнуться. Внезапно резкий скрип открывшейся двери, и среди какофонии смеха, стонов и воя ветра за окнами четко послышалась уверенная, тяжелая поступь. Вот и оно. Оцепеневшему, точно олень в капкане под тяжелым взглядом охотника, Филиппу страшно было даже вздохнуть. И эти глаза, глаза хищника, как всегда ледяные и пустые, все это время не выпускали принца из поля зрения. Он знал это, чувствовал всем телом.       — Ваше Высочество, нелегко же нынче вас отыскать. — Глубокий баритон, не раз доводивший Филиппа до дрожи, так и сочился желчью. — Позволено ли мне будет обратиться к вам, мой принц?       Да, иногда время будто останавливается. А потом оно оборачивается вспять, унося мысли в прошлое в глупой надежде понять, как же все дошло до такого.       Всё началось давно, если подумать. Как младший брат короля и наследник престола, принц Филипп Орлеанский имел в жизни в общем-то только два пути: либо поднять восстание и свергнуть Людовика ради власти и, скорее всего, умереть, либо же доказать всем, что ему совершенно не интересно все, что связано с правлением, превратив себя в безоговорочного слугу. Как бы то ни было, у Филиппа никогда не было и шанса вырасти кем-то еще. Тут еще и не в меру находчивая матушка озаботилась этим выбором за принца, решая вырастить из него изнеженного повесу, который и думать не желал о престоле. Во имя любви и благополучия семьи королева Анна сломала любимого младшего сыночка, в будущем не раз жалея об этом решении.       И вот, окруженный бессчетным количеством нянек и придворных дам, Филипп рос отныне излишне женственной и тонкой натурой. Наивно грезил о любви из сказок и пьес, которые запойно слушал изо дня в день, пока его выряжали в рюши и кружева. Был ли он обижен на матушку за такое воспитание? И да и нет. Ранило ли его в последствии желание брата ограничить его образование, дабы не взрастить в принце жажду власти? Да, но проще было принять свою судьбу, ибо Филипп безумно устал сопротивляться. Вопреки дикости происходящего, было так комфортно и легко не думать ни о чем, а просто жить. Едва познанный мир искусства пленял и манил. Принцу хотелось не просто существовать послушной марионеткой Короны, он жаждал жить. Особенно эта жажда вскипела в нем после всего пережитого во время Фронды. Даже удивительно, как, несмотря на все невзгоды и ужас случившегося, принц Филипп так и остался легким и спокойным.       Второй шаг в ожидающую его агонию принц сделал в юности. Встретив герцога Неверского, Филиппа-Жюльена Манчини, которого ласково звал Жюлем, и Шевалье Филиппа де Лоррена-Арманьяка, принц открыл для себя новый запретный, но волнительный мир, поддавшись пленительной неге итальянского греха. И с тех самых пор в мечтах его поселился образ идеального партнера — сильного волевого человека, который станет крепкой опорой даже в самые ужасные времена, но при этом страсть его будет дикой. Впрочем, как раз о таком муже и мечтали все женщины. Филипп же прекрасно понимал, что мужа у него не может быть в принципе. И все же наивно надеялся, что таким партнером станет Жюль, пока в один прекрасный день судьба без жалости отрезвила мечтательного юнца. Первым усвоенным уроком взрослой жизни стало понимание, что сказки — лишь жестокий способ убежать от реальности и ничто больше.       Не было сюрпризом, что такому неправильному во всех аспектах союзу не суждено было продлиться долго. Жюль покинул принца, забрав с собой таинство первой любви и оставив после себя только холод и печаль. Принц же стал мудрее, сдержаннее. Он на отлично выучил, как стоит вести себя в обществе, где за каждый проступок могут стереть в пыль злыми языками и насмешками. И тем не менее он снова и снова нарушал все моральные устои и был рад сбрасывать свои маски хотя бы в момент полного единения с партнером. Больше он не любил, но сердце его пленило новое чувство. То была влюблённость. Нежная, ненавязчиво-свежая, как чистый горный воздух, и не требующая ничего взамен. Принц влюблялся часто, бурно или же лениво и неспешно. В этом обманчиво ярком маскараде принц всегда был на вершине, окружённый льстецами, и в то же время сокрытый от мира ширмой недалекости. А там, за закрытыми дверями своих покоев, он был жив и свободен от оков любви. Нет. Очередное заблуждение. Он не свободен и никогда не был. Ни тогда, ни сейчас.       Но чего он ожидал от своей жизни? Филипп был и до сих пор являлся ничем иным, как тенью. Просто эпатажный младший брат Короля-Солнце, которого привлекают только балы, выпивка и романы. Поэтому принц не ждал ничего. А потом… Потом Филипп пропал, не имея даже крошечного шанса на спасение. Полюбил того, кто всю жизнь смотрел сквозь него на короля. Смотрел так, как никогда не взглянет на Филиппа. Да, это звучало до омерзения драматично, но Филипп мог бы справиться с чем угодно, кроме своих чувств к камердинеру Его Величества Александру Бонтану. Как же так? Он знал его почти всю жизнь и вдруг так оступился! То была не влюбленность, а самая настоящая безжалостная и жестокая любовь. Та самая, о которой он столь отчаянно грезил в детстве.       Вот оно, проклятое чувство стыда. Оно ворочалось под кожей, перекатываясь, точно клубок змей в игривой попытке ужалить ещё больнее. Трещало в костях под напором здравого смысла, вынуждая метаться во сне от удушающей боли в груди. Но Филипп не показывал вида. День за днем, год за годом. Кровь жгла, точно лава, а принц просто улыбался. Филипп не стыдился своей любви к Александру, он стыдился себя. Как мог он проявить такое неуважение к человеку, который всю свою жизнь отдал во служение Людовику, кто никоим образом не проявлял к Филиппу даже малейших признаков простейшей человеческой симпатии? Любой собаке было известно, что эти чувства могли стоить Александру всего. Они были как две стороны одной монеты, слишком разные, но соразмерно одинокие. Что принц считал весельем, Александр находил пустой тратой времени и уважения. Однако, все, что прощалось Филиппу, Александра могло упечь в Бастилию. Закрывая глаза на свиту принца Орлеанского, король не стерпел бы такого поведения от верного слуги. Александр Бонтан был чуть ли не святым. Он являл собой образец благочестия, преданности и ответственности. С самого начала зная о пристрастиях принца, он ясно дал понять, что не приемлет такого, что все эти увеселения ему претят. До сих пор Филипп помнил, как однажды, еще до того, как влюбился, смел пошутить насчет излишней преданности Александра королю. Тогда месье Бонтан взглянул на принца с неприкрытым гневом, вежливо прося впредь не очернять его имя подобными намеками. Так что, узнай он сейчас об этих низменных чувствах… Господи, Филипп боялся даже представить это. Он не перенес бы ненависти в и без того пустом взгляде.       От того он любил молча. Тайно наблюдал, не выдавая себя, старался не попадаться Александру на глаза во время увеселений. Филипп давно смирился с тем, что, как и брат, Александр не видел в нем кого-то серьезного. Филиппа даже не пугала новость о собственной свадьбе с Генриеттой Английской так, как из года в год с содроганием ожидаемое страшное известие о свадьбе камердинера. Жизнь стала пыткой. Яркий, заводной и беспечный днем, ночами один на один с этим ядом Филипп лишь молчал, глядя в никуда и пытаясь выстроить в сердце рухнувшие за день стены, чтобы суметь не сорваться на следующий день. А сезоны за окном всё сменяли друг друга в бесконечном хороводе.       Филипп до сих пор не понимал, как это произошло, но четко помнил, в какой момент он потерял все. До той злосчастной охоты принц все спрашивал себя, теряясь в водовороте бурных романов, от чего же всегда он ищет не то и не там? На Александра он даже не смотрел, отмечая при этом его стать и красоту. Просто не видел смысла. А потом Филипп заметил Александра под сенью орешника на вороном жеребце, озаренного полуденным солнцем, что игривыми лучиками проникало сквозь зеленый полог и плясало бликами на камзоле, теряясь в тёмных кудрях. Филипп пропал, как умалишенный, жадно глазея на статную фигуру в чёрном. Он наконец увидел его. И вот тогда, осознав, что произошло, принц провалился в черную яму, где холодные острые лозы крепко обвили глупое сердце. В тот день Филипп испытал ни с чем не сравнимый ужас от осознания, что эта долгожданная любовь никогда не будет взаимной.       Он пытался сблизиться с Александром, чтобы хоть как-то растопить лед между ними, но быстро понял, что смешон. Эти прекрасные глаза всегда смотрели с безразличной вежливостью. Редкие реплики при людях превращались в односложные резкие ответы наедине. Неужели он настолько ненавистен Александру? Но и это было не ново. Филипп лишь грустно усмехался, стоило им остаться наедине в неловкой тишине, и уходил, даже не удостаивая Александра банальными отговорками. Тому ведь было плевать. Филипп был и навсегда останется лишь «единственным братом короля».       Последний, третий шаг привел Филиппа прямо в лапы ревности, когда Александр привез в Версаль свою протеже, мадемуазель Рене де Ноай. Она была чертовски красива и раскована, имея при этом острый ум и зоркий взгляд. Они с Александром всегда были рядом, о чем-то перешептываясь и улыбаясь одним им известным шуткам. Александр ускользал. В этот сезон сердце Филиппа не выдержало напряжения. Он напился, не заботясь о том, кто рядом и чего не следует говорить. То была странная ночь, из которой он запомнил лишь мужчину, в чьих объятиях в тени алькова он надрывно распинался, рыдая, что любит его, и любовь эта слишком жестока. Наутро же в холодном поту понял, что проговорился не кому-то из свиты, а признался в своих чувствах самому месье Бонтану. Хотелось умереть незамедлительно. Особенно после того, как лишь взглянув на Александра на приеме, Филипп убедился, что это точно был он, выслушавший слезную тираду и не проронивший ни слова. Камердинер Его Величества показательно не смотрел в сторону принца, избегая даже намека на беседу о нем. Именно тогда принц сорвался окончательно. Отослав свою преданную свиту, он уединился где-то в глубине Версаля с малознакомой компанией актеров и кутил, заливая боль целыми бочонками Бургундского. Прошли дни, прежде чем Филипп смог мало-мальски успокоиться.       Всего три шага, и вот он здесь, окруженный пьяной толпой и парой особо преданных незнакомцев: юная прелестница с одной стороны и статный красавец — с другой. Поцелуи не уменьшали боли, оголенную кожу жгло огнем от стыда, но хуже всего было не это. Взгляд, тяжелый до дрожи, что вперился в него, не отпуская ни на секунду, терзал яростнее дикого зверя. Филиппу ничего не оставалось, кроме как взглянуть в ответ, робко и затравленно. Это и правда был он. Александр стоял в дверях, сжимая ручку в побледневших от напряжения пальцах. И он был зол.       — Оставьте нас. – На удивление голос прозвучал величественно и четко, однако силы покинули принца, и он откинулся на спинку кушетки, устало проводя по волосам дрожащей рукой. — Сейчас же!       Компания нехотя послушалась, не решая спорить с принцем, который и так позволил им зайти дальше положенного.       Зала опустела. За полуприкрытыми гардинами разбушевалась стихия, но раскаты грома были практически не слышны — так громко шумела кровь в ушах.       Это конец.       — Его Высочество еще не устало…веселиться? — Мог бы он хоть раз обратиться к принцу без желчи в голосе?       — Нам обоим известно, что от меня ждут только этого. — Было глупостью считать, что за все эти годы Филипп не раскусил замысел матушки и брата.       Александр внезапно ухмыльнулся, закрывая за собой дверь и подходя ближе. Его внимательный взгляд изучал принца, явно не упуская ни одной детали. Он тихо вздохнул, качая головой.       — Думается мне, что вы вспомнили недавнее пьяное ночное приключение, мой принц, – начал он, но Филипп больше не мог держаться.       — Ваш?! — горестный восклик прозвучал громче в давящей тишине залы. – С каких пор? Ах оставьте, месье Бонтан! Хватит этой мнимой вежливости. Мы оба знаем, что для вас я ничто.       Александр молчал, все так же внимательно глядя на принца. Не встречая возражений, Филипп продолжил:       — Что ж, ничего не попишешь. Я сболтнул лишнего, вы узнали. Конец. Незачем это обсуждать.       Филипп закрыл глаза ладонью, отвернувшись. Господи, как же он устал!       — Вы любите меня. — Даже не вопрос.       — Это вас беспокоит? — Резкий разворот к Александру. — Уверяю, я не позволил бы себе ничего дурного.       Филипп, даже разбитый и пристыженный, поймал себя на мысли, что снова разглядывает Александра, как нечто, сошедшее с гравюр великих художников. О, как же красив был Александр Бонтан! Эти точеные скулы, волевой подбородок и прямой нос — черты темного ангела возмездия, обрамленные шелковистыми кудрями. А этот тяжелый, пронзительный взгляд из-под густых темных бровей! Проклятье, он был точно ожившая скульптура, к которой хотелось приникнуть губами.       — Вы меня слушаете? — Боги, принц зажмурился, понимая, что прослушал всю тираду, глазея на красиво очерченные полные губы. Смешон, в который уже раз. — В таком случаем позволю себе повториться. Это даже не ваша свита, а кучка жадных проходимцев. Великий риск подпускать к себе таких сомнительных личностей.       — Повторюсь и я, месье Бонтан. Вас это так беспокоит? С каких пор?       Взгляд Александра в миг потяжелел, и помимо гнева в нем вдруг расплескалось еще что-то неуловимо знакомое. Но принц был слишком заведен, чтобы заострять на этом внимание. Он вскочил с кушетки, зашатавшись от выпитого алкоголя, и встал напротив Александра. Филиппа абсолютно не заботило, что на нем были лишь расстегнутые штаны, да распахнутая на груди рубашка.       — Вы! — Он с силой ткнул Александра пальцем в грудь. — Именно вы с самого детства дали мне понять, что я вам в принципе не интересен. Если вы думаете, что мое «веселье» повредит брату или вам, то уверяю, я ни в коем случае не стремлюсь насолить никому из вас. Я четко знаю границы и никогда их не перейду. Так что можете быть спокойны. Портить вам репутацию совершенно не входило в мои планы. В связи с чем прошу прекратить этот бессмысленный разговор!       Полутьма давила. Растворившиеся в ней краски потускнели, сменяясь унылой серостью, присущей драматичным картинам с изображениями страданий. Едва чадящие огарки свечей в канделябрах практически не освещали небольшую залу с кушетками и роялем, от чего участившиеся вспышки молнии были единственным источником света в наступающих сумерках. Усталость навалилась внезапно, выбивая из колеи. Принц потянулся за бокалом, но рука замерла на полпути. А смысл? Даже обжигающий алкоголь уже не спасёт его от этого позора. Реальность попросту распадалась на части.       — Ах, чего же стоит эта тишина?! Уйдите же! — Александр опустил взгляд на стиснутый в напряжении кулак принца, после переведя его на что-то за его спиной. Снова смотрел сквозь. — Вы понимаете меня, месье Бонтан?       — Вас так тяготит любовь ко мне, простолюдину, что вы разбиваете себя на подобных вечеринках? — Спьяну казалось, что говорят они совершенно о разном, но в то же время все это вело к одному. — Так нравится подпускать к себе кого угодно? — Ах, эта неизменная поучительная строгость в голосе.       Филипп отступил на шаг, запрокидывая голову и оглядывая Александра с ног до головы. Горькая усмешка застыла на стиснутых губах. Его ведь только что назвали шлюхой, верно?       — Я все же не понимаю, зачем вам знать о моих чувствах. Для вас они разве не проказа? — Принц судорожно вздохнул, усмехаясь. — Я достаточно опозорен. Прошу, Александр, позвольте мне достойно принять свою ошибку. Я знаю, как это, должно быть, противно осознавать, что такой порочный мужчина, как я, посмел испытывать к вам эти нелепые чувства. Я понимаю это.       Слезы душили, но пролить их означало бы пасть в глазах Александра на самое дно. Если он уже не там.       — Мой принц, – Александр приблизился, замирая напротив. — Могу ли я говорить без прикрас?       Мой принц. От чего же опять это его «мой принц»? Никогда Александр не обращался к нему так. То, как он произносил «мой», с едва заметным придыханием и чуть глубже, интимно. То, как смотрел. Что же это происходит? Но любопытство перевесило страх быть отвергнутым официально, и принц развел руки в стороны, словно открывая себя для последнего удара в сердце.        — Можете, месье Бонтан. Мы ведь здесь для этого. Вот он я, ждущий последний гвоздь в крышку своего гроба. Прошу, рубите резко, не медлите. Лучше так, чем снова прозябать в страхе ожидания. Я так устал!       На последнем предложении голос надломился, а в ногах стало слишком легко. Принц пошатнулся, готовый упасть, но пойманный в крепкие объятия. Время замерло в который раз, позволяя принцу с удивлением отметить, как застыл Александр, разглядывая красный след на груди под белоснежным шелком рубашки. И тут Филипп увидел ее в глазах Александра — ревность, горящую огнем в глубине льдистых омутов.       — Александр. — Нет, это мираж, самообман. Не мог же Александр и правда ревновать его?       Камердинер замер, жадно втягивая воздух носом. Стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Мутный взгляд хаотично метался по лицу принца, но Александр молчал, судорожно ища слова. Молчал и Филипп. Что он мог сказать? Что крайне удивлён поведением месье Бонтана? Что снова и снова позволяет себе надеяться на взаимность, ощущая, как крепко держат его руки любимого? Или, быть может, сказать, как больно на сердце?       — Отпустите меня, Александр, — Все, что смог выдавить из себя принц, борясь с желанием обнять в ответ. Но Александр не отпустил.       — Они смеют метить вас так свободно. Смеют шутить над вами, словно вы одного с ними уровня! — Принц не ожидал услышать шипение, сорвавшееся с побледневших губ. Как не ожидал и дрожащего прикосновения к метке на груди. А когда горячая ладонь заскользила выше к шее, и вовсе обмер. — Они смеют считать вас своим, тогда как кто-то столько лет душит в себе простое желание назвать вас по имени. Они обнимают вас, пока кто-то стискивает кулаки, чтобы ненароком не коснуться вашей руки. — Пальцы зарылись в волосы на затылке, лишая Филиппа возможности пошевелиться. — Они ласкают вас, целуют, пока кто-то сходит с ума в одиночестве, доводя себя до исступления. И им ничего не будет за это, тогда как кому-то это может стоить жизни.       Александр говорил это, хотя скорее рычал, пока рука его сильнее прижимала принца к твердой груди, где, утянутое тканью, неистово билось сорвавшееся на галоп сердце. Он не сводил с лица принца безумного взгляда, улавливая каждую эмоцию, что рождалась от этих надрывных фраз. О чем же это он говорит?!       — О ком вы, месье Бонтан? — Ох, как же так?       — Любить вас опасно, вы знали? — Филипп не понимал, дрожит ли сам или эта дрожь исходила от Александра. — Опасно позволить себе желать человека, чья семья даровала тебе кров и благополучие. Непростительно жаждать заполучить не кого-нибудь, а принца в свои ничтожные объятия, когда сам — мужчина.       — Александр, ответьте! — Неужели он говорит о себе? Ох, боги, сжальтесь!       — От чего же у судьбы такое извращенное чувство юмора? Это невыносимо. — Запрокинув голову, Александр судорожно вздохнул, перебарывая себя и будто ломаясь под натиском чувств. — Вы знали, что часто смотрите в пустоту, так устало, когда думаете, что никто не видит? А иногда безумно мило улыбаетесь своим мыслям. И очень хочется знать, о чем же они.       — Кому хочется знать? Кто этот человек? — Ну же!       — Я.       Одно слово, и жар в груди вырвался из-под контроля. Александр его любит!       — В моих руках столько власти, но я не имею ни малейшего права хотеть вас. Как же это сводит с ума и злит! А знаете, что злит больше? — Ладонь переместилась с затылка на шею: большой палец замер под подбородком, приподнимая голову. — То, как вы отзываетесь о себе, как принижаете. Ваши чувства отнюдь не проказа или что-то омерзительно-противное. Наоборот, то, как трепетно вы относитесь ко мне, боясь навредить, не может не потрясать. Вы, подвергшийся таким принудительным изменениям, последний, кто должен извиняться за подобные пристрастия. Я знаю все, мой принц, я не слепой. И мне так жаль, что вы пережили столько несправедливости.       Стон, сорвавшийся от напряжения, упавшая на плечо голова, стиснутый в дрожащих кулаках шейный платок — они оба потеряли все силы в объятиях друг друга. А гроза за окном набирала обороты, хлопая ставнями и громом отдаваясь в бурлящей крови.       — Что вы испытали, узнав о моих чувствах? — голос более не казался жалким писком. Он сел от переизбытка чувств. — Чего вам хотелось в тот момент?       — Того же, чего жажду и сейчас. — Александр обхватил его лицо ладонями и заглянул в глаза, наконец позволяя себе робкую улыбку. — Я так хочу…       Его губы застыли так близко, но так далеко. Вздох, сорвавшийся с них, опалил кожу, мурашками спускаясь по спине и уносясь в пах, где уже было тесно.       — Я и представить себе не мог, что однажды проснусь и пойму, что младший брат моего господина мне дороже всего на свете. Потребовалось так много времени, чтобы признаться самому себе, что все эти чувства реальны. Еще столько же потребовалось, чтобы принять желание признаться вам. И все же. Я рожден лишь служить, так от чего же внезапно захотел большего?       — Все мы люди, Александр, а людям свойственно проявление эмоций. И мы не бездушные вещи, мы имеем право поддаваться желаниям. Ваш отец, я знаю, был человеком твердым и бесчувственным, однако же матушка была чудесной женщиной. Почему бы не брать пример и с нее?       — Я не мог и подумать, что любить так тяжело и безумно одиноко. А еще хуже видеть возлюбленного с другими и лишь молчать, делая вид, что все равно. — Александр вздохнул, нос в нежном жесте скользнул по алеющей скуле принца. — Признаюсь, я до безумия завидую тому, как вы и ваши миньоны не скрываете своих предпочтений, наслаждаясь каждой секундой жизни. Я же не такой. Я, как вы подметили, был воспитан в строгости, рано познал ответственность. А вы так далеки от меня.       Филипп поджал губы, смаргивая непрошенные слезы. С какой теплотой говорил Александр о своих чувствах! И это его принц считал бесчувственным чурбаном? Дикость.       — Выходит, меня вы не считаете ошибкой? — робко уточнил он для верности.       — Отнюдь. Вы яркий лучик света в этом пропитанном ложью карнавале. Знаете, когда-то давно вы жестоко пошутили, приписав мне любовь к вашему брату. Я до сих пор помню, как сжалось сердце от ваших слов.       — Уже тогда?! — В порыве Филипп схватил Александра за запястья, придвигаясь ближе. — Александр! Словами не передать, как я корю себя за те дерзкие слова. До сих пор вижу в кошмарах ваше искаженное гневом лицо и слышу фразу: «Прошу не приписывать мне ваши дикие фантазии, Ваше Высочество. Это непристойно и низко».       Печальная нежность разбила волнение на лице Александра. Он мягко улыбнулся, глядя в окно.       — Стало быть, мы оба страдали от той ситуации. Приношу свои извинения, мой принц. Мне не стоило быть таким резким. Но что поделать, любил-то я вас. И до сих пор люблю, пусть и не смею этого делать. Даже сейчас нарушаю все мыслимые и немыслимые устои. Прошу, простите мне эти вольности!       Филипп рассмеялся, пожимая плечами.       — Свидетели нам только полутьма и буря за окнами. Не бойтесь быть собой, хотя бы наедине со мной. Окажите милость.       — Смею ли я?       Взгляд Александра горел сомнением и готовностью. Но сам он будто ждал разрешения или же приказа сорваться в порочную бездну. Вышколенный и обученный лишь служить, он явно никогда не позволял себе просто жить. Что ж, Филипп готов был обучить Александра быть собой.       — Знали бы вы, что творится сейчас в моем сердце, не спрашивали бы. Каким, думаете, будет мой ответ, учитывая, что половину жизни я провел в безуспешных попытках забыть вас, чтобы не причинить вреда этой любовью?       — Я буду корить себя за это, буду стыдиться взглянуть в глаза вашим матушке и брату. И уж точно я буду содрогаться, переступая порог церкви. Но, мой принц, Филипп, — Александр закусил губу, краснея и отводя взгляд. — Я больше не могу так. Если вы чувствуете то же, если я вам не противен и если вы готовы, то, прошу, научите меня, как пойти на поводу собственного эгоизма и получить, хотя бы раз, то, чего желаю я. Молю!       Филипп оборвал его, с жадностью приникая к желанным полным губам и теряясь в жаре поцелуя. Принц целовал как в последний раз, принимая и отдавая все, что мог и как мог. И когда он снова очутился в крепких объятиях, готовый рухнуть от эйфории, сердце его почти вырвалось из грудной клетки в небеса.       — При одном условии, месье Бонтан, — прошептал он в гостеприимно распахнутые губы.       — Все, что угодно.       — Вы станете моим, а я — вашим. Как идеальный тандем, свет и тень. Я сохраню эту любовь в безопасности, чтобы никто не смел ее разрушить. А вас прошу быть хоть сколько-нибудь мягче на публике. Невыносимо видеть эту безразличную вежливость на таком прекрасном лице.       Смех Александра пьянил хлеще вина. Он кивнул, целуя тыльную сторону его ладони.       — Я ваш, мой принц. Моя любовь, мое сердце и душа — все это давно ваше и всегда им останется.       — Докажите!       Александр прижал его к себе так крепко, что не составило труда почувствовать, насколько он возбужден и готов. Уха коснулись горячие губы, оставляя на коже цепочку мокрых поцелуев к ключицам.       — Тогда позвольте взять вас, и пусть сумерки станут свидетелями моей клятвы. Я жажду тепла вашего тела, мой принц. Жажду ваших прикосновений, вашей любви. Вы ведь позволите?       Ощущая себя таким хрупким и драгоценным в сильных руках возлюбленного, принц молча развязал и стянул с Александра шейный платок, изгибаясь и приникая губами к пульсирующей венке под ухом.       — Я приму все, что вы готовы мне дать, любовь моя, — прошептал он, вдыхая такой знакомый аромат мыла и ванили. Прикусив мочку уха, он скользнул губами по линии челюсти и снова поймал губы Александра в сладком поцелуе.       То была любовь, прошедшая сквозь невзгоды и выстоявшая все битвы. Яркая, пронзительная и необъятная, она горела в их сердцах, придавая сил и обещая, что все будет хорошо, пока они есть друг у друга.