***
В один из дней он и загадочный человек из Строгановского дворца все же пропускают по стакану. В Зазеркалье, конечно же. Человек представляется Поэтом, и Сергей тут же отвечает, что это глупое, очевидное, самоназвание — на что Поэт вспоминает, под каким именем десять лет назад Разумовский выигрывал все эти свои соревнования. Шпилька очень острая, но Сергей искренне смеётся. Поэт должен быть постарше его, но не сильно — но его лицо, отдающее синеватой бледностью, выглядит постаревшим. Не от возраста, когда время оставляет на коже следы всего пережитого опыта, что– то иное; иногда человек переживает за день трагедию, стоящую нескольких лет жизни, и этот грубый отпечаток стирает все тонкие детали черт. У Поэта пропитые глаза. Когда Сергею было двадцать семь, его предупреждали, что если он не завяжет употреблять и пить, то сгорит за пару лет, и некоторые вещи не исправить ни за какие деньги. Эти же вещи делают человека просто отличным собутыльником. — Сашенька? — Поэт опирается на барную стойку. Зал заполнен битком; места рядом с ними свободны. — Нам четыре, как обычно. Хотя знаешь, давай просто бутылку и два бокала. Его глаза сверхают малахитовой зеленцой, Сашенька — двухметровый такой Сашенька — бросает взгляд исподлобья, но вдруг как– то смягчается, не по– доброму, скорее как обкатанное морем стекло, матово и пусто; Поэт садится обратно и подпирает голову рукой. На нем очень дорогой костюм, такой же изумрудный, как в Строгановском, но туфли — убиты до такого состояния, что и не поймешь, дорогую ли кожу он так испоганил или клеёнку. Смотрит — выжидающе. Ну рассказывай. Мы же одинаковые. В случае необходимости мы убьем друг друга способами попроще. Шпильки заканчиваются на втором бокале коньяка, потому что на самом деле язвить очень утомляет — и хочется иногда просто говорить по– человечески, а не фехтовать словами; Сергей искренне задает вопросы, узнав, что Поэт тоже вырос в детдоме, не успевая осознавать слова, вылетающие из его рта. — Это, знаешь, странно, что мы вообще не встретились тогда, всех же сгоняли на эти обязательные елки– линейки, всякую ерунду городскую, — говорит Поэт, допивая одним махом, — я б тебя запомнил. Он кивает и указывает пальцем на его голову. Волосы. Сергей прыскает. — Не узнал бы, — он наклоняется вперед с видом, будто сообщит страшную тайну о себе и глаза Поэта блестят смешливым интересом. Сергей говорит полушепотом, — Я вообще– то крашеный. Они смеются, почти столкнувшись лбами, рукавами, коньяк выплескивается из бокала и брызгает на рукав. — Слушай, ну ты же помнишь, как там кормят и чем ты голову моешь. Всего себя моешь же — я еще тогда настойчиво стричься не давал, поэтому на голове вечно была такая, пакля блеклая. Олег как– то в этом рыжину разглядывал, ну и еще все, кто про дедушку лопатой вспоминал — а так… я пока свои деньги не начал зарабатывать, со стеной сливался. Или с Олегом. Коньяк переливается красивым золотистым омутом в бокале. Шумно — но вокруг них все еще никого. — Ты что на первые деньги покупал? — спрашивает Сергей, — Еду, тоже? — Да вспомнить бы, — Поэт облокачивается на свою руку сильнее и Сергей понимает, что тот пьянеет быстрее; надо догонять. — Кажется, вообще первым делом я пошел за домашней ерундой какой– то. Ну там приличное полотенце, зубная щетка, бельё, что действительно нравилось. Все зеленое купил. Решил, что раз живу самостоятельно, то в квартире все будет по– моему. Я тогда снимал однушку с желтыми бабкиными обоями, дизайнер из меня был такой себе, — он пожимает плечами и они одновременно слабо улыбаются, — А, а потом бутылку советского шампанского. Потому что оно же самое вкусное, — и теперь они уже оба смеются, качая головой, и все очень легко, ноги не касаются земли на высоком барном стуле. — Мне кажется, если бы не Олег, я бы так его и пил. Вообще ничего не понимал в алкоголе, это его кулинарные изыски — ну, тогда мне казалось, что подбирать красное к мясу, а белое к рыбе это высший пилотаж — вообще не разбирался бы. — они наполняют бокалы снова. Сергей едва чувствует вкус того, что пьет. Поэт смотрит на него, прищурившись. — Он мне пачку краски рыжей притащил, когда… забрал, — осекается Сергей, но ему ужасно надо рассказать. Хотя бы кому– то. — Вроде правда так поддержать хотел, чтобы я быстрее в себя пришел. — Он для тебя очень важен, — то ли спрашивает, то ли утверждает Поэт; на самом деле он говорит — «знакомая заноза». Внутри его грудной клетки — глубокий, черный колодец, в который никогда не заглядывает свет; черная вода волнуется и поднимается все выше. «Знаешь, когда заноза очень глубоко и её не вытащить, приятно бывает надавить на неё посильнее. Так очень больно, но почему– то приятно». — Да. А я — для него, — автоматически кивает Сергей. Ему нужно хотя бы кому– то высказать; потому что его единственный друг и есть его любовник. — Мы выросли вместе. Это настоящая семья — ну, ты понимаешь. — Неа, — мягко отвечает Поэт, поглядывая из– под полуприкрытых век, — у меня не было друзей. Тишина вокруг них кажется ощутимой, но Сергей не видит ни одного взгляда, обращенного на него, кроме малахитового. — Почему я вообще тебе все это рассказываю? — фыркает он, — Опять гипноз? — Ты просто пьяный и… на чем ты там? Кветиапин? — Не знаю, — флегматично отвечает Сергей, опрокидывая в себя еще один бокал, — что он дает, то и пью. Он отмахивается на вопросительный взгляд, и Поэт ничего не говорит вслух. В какой– то момент они берут такси и катаются по городу. Достают таксиста громкими возмущениями его музыкальным вкусом, высовываются из окон в теплую белую ночь — Зазеркалья недостаточно. Поэт говорит — помнишь, как в юности, надо просто по Гороховой от начала до конца проползти — и не было у них такой юности, тем более — общей; но так можно совершенно отвратительно смеяться, заливать в себя исключительно чистый алкоголь. Пьют на брудершафт в крошечной рюмочной с низким потолком, целуются очень крепко, но быстро — и Сергей понимает, что правда успел отвыкнуть целовать других людей, но от этого как– то легко внутри, и он смеется, закусывая ломтиком яблока под неодобрительный взгляд бармена. Им это обоим нравится. Они не говорят ни о чем обстоятельном и важном, так, заумно чирикают, как две красивые птицы на ветке, но Сергею так легко — он идет, не чувствуя собственных ног, как будто летит над асфальтом. Непонятно, куда они торопятся, но просто так надо; они — праздник, они — фейерверк, с ними приходит настоящая вечеринка, и держать на лице улыбку естественно и просто. Пока они бегут, глухая пустота колодца внутри не завывает от хлесткого ветра. Неон и диодные фонари дрожат и плывут. Ночь не стихает, а ноги сами приходят к центру — завернув на Рубинштейна, оба кривятся, а потом хохочут несказанной шутке. — Давай за то, что этот ублюдок так ничего про нас и не понял, — Поэт салютует своей банкой, чокаются с глухим звуком. Пьют пиво, потому что это пивной уличный бар, и Сергею хочется гребанного гозе. — Я его сам не понял. Чего он вообще хотел, мудак этот, — фыркает Сергей в рукав, — конченый. Надеюсь, он сдох. — Тебя он хотел, — Поэт балансирует на шатком стуле, — так, что искалечил, и еще десятки людей впридачу, когда ничего не вышло. Хотя, говорят, Грому помогло. Что– то в нем хорошо сломалось. — Он? — Сергей ставит банку на стол, — Нет, блядь, я так скажу — полгода в тюрьме были адом. Потом — было еще хуже. Но чтобы он, искалечил меня — нет, дорогой, я до него переживал такое, что его архаровцы и его колеса это так, неприятности. Он — никто из них — не сделал меня таким, — Сергей осекается, — я таким родился. Поэт смотрит на него, как будто видит все незажившие следы. Худшие из его ран — просто следы прикосновений, вспыхивающие, как новогодняя гирлянда, прямо у кожи, ожогами. — Ага, — кивает он, — всегда был таким. Они идут дальше. Поэт просто тянет его под руку в какие– то улицы, повороты, кажется, что они ходят не по той карте, которую помнит Сергей — но все, что он помнит, откликается в нем единовременно, весь пережитый в этих местах опыт — в одном; и когда они стоят перед сияющим синим куполом дома Зингера, Сергей чувствует призрачных бабочек, как когда он и его команда смотрели снизу на их новый офис, как его ноги готовы привычно повернуть к переходу, зайти во двор, чтобы подняться к себе в кабинет после ночного загула и проспать до рабочего дня прямо на диване; как он выходит поздним вечером, и шрам на груди ноет и болит, и это — последний раз, о чем он еще не знает — — Хочешь залезть на крышу? — спрашивает Поэт. Люди врезаются в него плечами и руками, потому что город спешит веселиться, а он стоит на узком тротуаре, как вкопанный — и не узнают его в лицо, потому что Сергей Разумовский мертв. Сергей Разумовский здесь, в Петербурге, не может быть жив.***
В какой– то момент, когда они подпевают какой– то ужасной песне, доносящейся из открытой двери клуба, обнявшись за плечи, Сергей говорит: — Я знаю. Я хочу поехать… в одно место, сейчас, — достает телефон и буквы сильно плывут перед глазами, но недостаточно, чтобы не заметить, что Олег уже успел ему написать. Он не сразу вспоминает адрес, но уверен, что так дойдет, если будет близко. Поэт ничего не спрашивает. Он сегодня тоже очень легкий. Пока они едут в машине, целуются — у Поэта рот на вкус как очень дешевый табак, но он кусается и держит его за затылок тонкими пальцами, и это помогает думать только о поцелуях. Модерн сменяется брутализмом, центр — спальными районами. Они едут на юг, залитый оранжевым светом фонарей и пахнущий зеленью и мусорными летними цветами. Здесь очень тихо. Они вываливаются из машины к подъезду; нагревшийся за день отцветающий жасмин пахнет как и каждым летом. Без Сергея здесь ничего не изменилось. — Видишь? — Сергей цепляет Поэта за талию и показывает вверх. — От этот балкон, белый, где еще ящики цветочные. Мы квартиру здесь первую сняли. Цветов тогда не было, но вот тут… Мы тут жили. Его ноги помнят, что надо не зацепиться за поребрик носком, потому что он слишком высокий; рука тянется вперед, прикладываешь ключ и домофон пищит, и за тяжелой дверью — знакомая, пахнущая сыростью прохлада подъезда, и дверь норовит ударить по спине, когда пытаешься занести что– то тяжелое, доводчик вечно сломан; черная вода подступает к горлу и он утонет; кошки испуганно мигают глазами из– под бетонной скамейки — а теперь им кто– то поставил поилки с водой, наверное, это уже дети тех самых испуганных кошек, которых очень было жалко, но правда нечем кормить; он сидел на этой скамейке, один; он также сползал на этот поребрик, и плакал, когда — — Понимаешь, наш дом… мы разъехались после выпуска. Как я в Питер вернулся, у меня ничего не было, все деньги уходили на работу. Я для нас смог… я снял нам эту двушку, и тут, — Сергей захлебывается. Его легко держат за плечи, — тут все было очень плохо. Мне было так плохо, я не ел и не спал, я только работал, но он был рядом. С каждого ебучего своего выезда приезжал, и мы ругались, но он оставался. Он никогда не оставался так долго, когда я мог дать ему все — блядь, ему вообще не надо было работать было бы. Никогда, — он утирается рукавом, но из носа льет еще хуже, — Почему он рядом, когда я на самом дне? Почему я не нужен ему был, когда мог дать все, что угодно? Он говорит, что хочет, чтобы мне было лучше, но я, — я, — он начинает задыхаться. Бутылки катятся по асфальту. — Я знаю, — Поэт приваливается к его плечу, — Он мог бы получить все, от настоящего меня, каким я всегда хотел быть — но он любит мою жалкую, старую кожу, выползок, и старается меня убедить, что надо вернуться в него обратно и сгнить в нем. Я ненавижу человека, которого он полюбил. Его голос звучит чуть громче ветра, и так же глухо. — Я не знаю, хочу ли я, чтобы стало лучше, — Сергей устало прислоняется к его виску, — Он — все, что у меня будет, хотя я хочу большего. — Это такое блядство, согласись, — вторит Поэт, — получить все, что хотел, хотя на это не было шансов, и обнаружить, что в этом нет никакого смысла. Потому что он хочет тебя печальным. Печальнее. Все кошки от них разбежались; птицам, запевающим с рассветом, все равно. Поэт у его плеча холодный и жесткий. — Можешь их всех не гипнотизировать, знаешь, — подает Сергей, — ну, в Зазеркалье. Тебе и так нальют. Людям проще контролировать тебя, когда ты под чем-то. Им это проще. Когда тебя боятся.***
В какой– то совершенно неприличный час утра Сергей приползает домой. Тут же вваливается в туалет — его рвет и трясет крупно. На грохот прибегает Олег, отчитывает его, размахивая телефоном. За звуком собственного скручивающегося желудка Сергею шепота не слышно. Его рвет до желчи, это все не прекращается, и это так больно, что приходится держаться за край унитаза, и колени трясутся. Олег замолкает; садится рядом и гладит по затылку. Краем глаза, залитого слезами, Сергей замечает, что тот уже в разгрузке. — Ну всё, всё, — рука в перчатке собирает его волосы назад, — все будет хорошо. Я рядом. — И как же ты этому рад, — выплевывает Сергей вместе с кислотой. Олег делает вид, что не слышит.