истинное празднование

      глаза коли такие невозможно-невозможно голубые, как и их обладатель, собстно. и мутные, потому что лида окончательно и бесповоротно пьян, пахнет от него немножко спиртом и ананасовой ашкой, подаренной малолетней альтушке, которую сейчас эдик самозабвенно дерет в туалете. губы его растресканные, и он улыбается — горько и больно по вкусу, а на руслана, собственного токсичного айдола, смотрит так, что у того ноги подкашиваются и он давится алкогольной бурдой из пластикового стаканчика; буквально пассивно насилует его взглядом — хоть и находится просто на другом конце зала, который был арендован на день рождения леры.       а лера красивая — хвост в стиле арианы гранде, блестящее платье цвета металлик, красные губы, каблуки и все такое. и парень у неё чертовски красивый. её парень сейчас смотрит на тушенцова и взглядом умоляет выебать его. а рус и ебëт его — мысленно вытрахивает из него здравый смысл, оставляя только дурь, алкоголь и тексты тупых песен.       всюду вспышки — любят же люди фоткаться всей толпой, как стадо баранов, честное слово. руслану такое претит, но коля – тот прямо в своей тарелке — обхватывает одной рукой тонкую талию своей девушки, которая ослепительно улыбается и кладет голову на его плечо, пальцы другой складываются в знак виктори. закатывает глаза, дует губы, как девочка-анимешница, раздувает щеки. для пары фотографий он вполне себе дурашливо улыбается. и как руслану ни неприятно это признавать, они хорошо смотрятся вместе. руслан наблюдает за милыми гримасками коли в объектив.       для траха коля слишком милый, но слишком пошлый для целомудренности.       но, тем не менее, руслану похуй, потому что только в такие моменты он может почувствовать ромадова истинно своим.       смн путается в кудряшках коли пальцами, пытаясь пропитаться чужим запахом, хлеставшим одуряющей волной, а куда они ввалились — это похоже на столовую, но абсолютно не важно. а ромадов — такой, блять, ромадов, будто нервно смеётся и пытается руса отпихнуть:       — да ты ебанутый, ты что…       — что?       — да тебе показалось, наве-       — показалось?       заднюю дает, а похоть разъедает тела обоих, ромадов горячий и мягкий в его руках и трëтся носом о висок, податливый, как воск, шепчет о том, что нахуй надо и что руслан настоящий еблан — видит того, чего нет, а сам трёт коленкой чужой стояк.       ароматная шея слишком близко и руслан, не отказывая в себе в такой маленькой слабости, проводит кончиком носа по татуировке на шее, втягивая запах этанола, ашкудишек с самыми разнообразными запахами, подрезанными у всех гостей. и даже больше: разгоряченной мягкой кожи – шумно и со свистом, а потом опять шепчет свое «показалось?» прямо в обрамленное мягкими завитками волос ухо коли.       — да.       а глаза лиды масляно блестят, по губам скользит насмешка, почти откровенная провокация и он облизывает собственные сухие губы. и целует первый. даже не целует — грызёт мякоть губ руслана, слизывает выступившую кровь, будто пытаясь ею напиться, позволяет татуированным рукам скользить под толстовку с иисусом, задевать напряжённые соски и царапать торс к хуям, будто по нему кошки бегали. как можно грубее.       наверное, чтобы запомнить, потому что запомнить это важно.       коля ебанутый, раз позволяет трахнуть себя в столовой дома, в котором сейчас отмечают день рождения его девушки.       а руслан — гость так себе, раз позволяет себе трахнуть парня хозяйки вечера.       похуй на то, что услышат, заметят, расскажут лере, похуй если хватятся, похуй даже на то, что задницу колют крошки, а вместо смазки сливочное масло, сейчас гори все синим пламенем колиных глаз. чувствуя на губах кровь и сладкий привкус ананасовой одноразки, рус насаживает его на себя рывками, вжав донельзя миловидным ебалом в стол, и каждый раз подтягивая за волосы, а лида цепляется побелевшими от напряжения пальцами в край стола, отчаянно, запрокидывает голову, навстречу чужим рукам, спину выгибает и тянет руку к члену, отдрачивая себе в такт грубым толчкам хуя в заднице. тушенцов оставляет свои метки на его спине, будто выжигая цепочку кровоподтëков, так, чтобы было как можно больнее, так, чтобы наворачивались на глаза слезы, впивается в бока до синяков, так, чтобы лида запомнил его руки на своем теле даже тогда, когда их там не будет. пот заливает закатывающиеся глаза, рука остервенело двигается, слезы текут по щекам и дрожащим губам и руслан должен это увидеть, поэтому переворачивает его на спину. ромадов будто обдолбанный: губы красные, искусанные почти что в мясо, ногти, скребущие стол, полузакатившиеся глаза, а щеки мокрые. декаданс, как он есть. ебаный извращенец, потому что все равно стонет, громко и хрипло, хнычет и пытается насадиться на член самостоятельно, а руслан и не против, собстно, сдаться этой повелительной шлюшке, которая плачет от боли и удовольствия и хочется трахать его как можно жёстче. жестко и вечно. ведь любит же. тянет от коли цветочным духами и кое-где тушенцов замечает следы от затëртой красной помады, и ярость топит разум в красном тумане. конечно, он его, блять, просто ненавидит. хочется избить его, сплетая его язык со своим в очередном, поцелуе, потому что их всегда мало. хочется выпотрошить его, обняв до боли и почти забраться в него, потому что объятий и просто члена в заднице тоже преступно мало. хочется орать громко, до срыва голоса к хуям и шептать ему в самые красивые в мире уши о том, какой же он охуенный и как сильно руслан его ненавидит. хочется вытащить ему позвоночник и повесить его, как гирлянду. и уже на это руслану уже не хватает нежных альтернатив, но коле они уже и не нужны, котому что он кончает себе на живот и его чуть ли на вырубает от оргазма.       до позвоночников конечно, не доходит, хотя оный трещит после всех изгибабельных маневров ромадова, а смесь крови и дьявола мешает рационально оценить ситуацию. потом мир раскалывается, как темное зеркало, сознание заливает серебром и никаким ярким краскам уже там не место, кроме чистейшего удовольствия.       мокрые и обессиленные, они лежат на залитом спермой столу. коля морщится и пытается сесть на свежеоттраханный зад и со стоном валится обратно на руслана и тот ловит его во влажные объятия и сцеловывает кровь на чужих губах, задевая собственные, едва свернувшиеся корки эритроцитов. больно и нежно. нежности, блять. нежность тоже была болезненной, потому что задевает все грубые метки, но теперь от коли пахнет алкоголем, похотью, страстью и кровью. болью и их общим безумием. не лерой.       хотя бы на время, только от этого не легче.       — вот блять, — сорванным голосом хрипит ромадов, — мне торт выносить. поможешь? — и смеётся истерично.       руслан помогает. зачем-то помогает. и натянуть коле толстовку, и застегнуть ширинку и подтереть жопу, подтекающую его спермой, и, воистину огромный торт вынести тоже. двадцать семь свечей для именинницы руслан поджигает своей зажигалкой. злая ирония, однако.       после он глушит не слабоалкогольный коктейль как до этого, а виски — крепкий и терпкий, держа одноразовую тарелочку с кусочком ванильного торта, меланхолично глядя, как выебанный коля, специфически хромая, носится по залу с лерой, улыбается и смеётся, и чувствует каждую грубую метку, оставленную смн на его теле. наверняка, чувствует, даже – скорее всего. но он не с русланом, но этот факт, как бы ни было горько, похоже, все же придется признать.       руслан топит глухую горечь в алкоголе. хотя вымыть им неповторимый вкус поцелуев лиды, смешанным в металлическим вкусом крови и химозного ананаса не получается. как будто ебаный ромадов за эти полчаса пустил в него корни и пророс в мыслях, как раковая опухоль.       забитые руки смотрятся правильно только тогда, когда их обхватывают его руки — тёплые и сильные, с просвечивающей сеточкой голубых вен.       а ведь все нормально, все окгуд, но почему так херово-то, а, русь?       обманывай кого угодно: хуй-знает-кого гостей, леру, даже этого кучерявого чудика, но себя не выйдет.       вереницей огня сходится-схлопывается вечеринка в его голове, будто сворачиваясь детской книжкой-раскладкой с трахом в столовой, алкоголем и колей – все рейтинга 0+, конечно же, отдаваясь колкостью глиттера во рту и темнотой в голове, потому что сигнал сознания потерян. напиться до отключки – самое легкое и, пожалуй, лучшее, что руслан может сейчас сделать. не думать, не чувствовать, не ощущать ни-че-го.       просыпается он один, одетый полностью, даже в ботинках, в своей постели.       и даже когда тушенцов, подорвавшись с постели, блюёт мешаниной алкоголя, желчи и незамысловатой жрачки, перед глазами все равно муть колиных глаз, когда он смотрит на него через весь зал, так безошибочно находя его собственный, заставляющий вскипать его кровь.