Мысль изречённая

Мысль изречённая Мысль изречённая есть ложь… (Ф.И. Тютчев. Silentium!) Толстенный том пах пылью, едва уловимыми отголосками корицы и разочарованием. Дженни купила его в крохотной, от пола до потолка забитой подержанными книгами лавчонке у угрюмого старикашки. Хозяин бдительно ходил за покупательницей шаг в шаг, подслеповато щурился сквозь залапанные очки и бормотал торопливой скороговоркой на любую попытку открыть и вчитаться: «Два монета, три монета, а за такой большой – пять монета!». Дженни хотелось скорее удрать на воздух и солнце, и она опрометчиво решила, что под тяжёлой, с остатками позолоты обложкой обязательно должны скрываться загадочные истории и волшебные сказки. Неотступно стоящий у неё над душой торговец стал богаче на «пять монета» – пять блестящих кругляшков, скопленных девчонкой на школьных завтраках. Книга оказалась скучнейшим лингвистическим справочником. Самым интересным в ней был рисунок от руки на первом форзаце – ведьмочка в островерхой шляпе, склонившаяся над магическим котлом. Впрочем, чернила выцвели от времени, страница смялась, и лицо колдуньи лишь угадывалось едва заметным абрисом в переплетении бумажных заломов. Вечером Дженни разгладила пальцем страницу, посмотрела на чернильный набросок склонив голову так и эдак, полистала книгу, повздыхала. На следующий день после школы она снова потащилась на городскую окраину, где в своих бесцельных блужданиях недавно обнаружила книжную лавчонку. Дверь была заперта. Дженни подергала ручку, постучала в облупленные доски сперва кулаком, потом сбитым носком форменной туфли. Надежда вернуть никчемную покупку обратно и отбить хотя бы часть денег таяла на глазах. Дженни расплющила нос о грязное дверное стекло: внутри помещения было темно, мрачно и пусто. – Чего ошиваешься тут?! – крикнула ей из-за палисада неопрятная старуха. – Стянуть чего хочешь, гимназистка?! Это «гимназистка» неведомым образом прозвучало как изощренное ругательство, но Дженни спросила очень вежливо: – Давно закрылась лавочка? – Какая такая лавочка? Ты мне зубы не заговаривай! Иди давай, куда шла, ишь ты… Мысленно распрощавшись с монетами, Дженни снова потащила книгу домой. Верно, торговец покидал свой нехитрый скарб в повозку да и отбыл, пока Дженни корпела над арифметикой и неправильными глаголами. Что ему ловить в их убогом городишке, особенно с таким – Дженни тщательно, вслух, проговорила слово – ассортиментом. * Монет было отчаянно жаль, потому что толку от книги не случилось никакого. Читать ее Дженни не смогла, путалась в хитросплетениях научного текста, от одной-единственной еле заметной картинки толку тоже было чуть. Правда, приковыляв дождливым понедельником из школы в весьма скверном настроении, Дженни за неимением другого собеседника заявила чернильной ведьме: – Хорошо тебе! Сидишь в своей книге, никто не тронет. А меня Бенни опять толкнул так, что упала, чулок разорвала да еще обозвал коровищей, чтоб руки у него отсохли да и язык! Руки Бенни, разумеется, остались при нем, но разбил он их уже во вторник, запнувшись спортивной бутсой на ровном месте, знатно. Ещё и язык прикусил. Дженни в душе ликовала. У неё как-то незаметно повелось говорить с ведьмочкой на картинке. Раньше она изливала душу ленивому полосатому коту, но тот пропал однажды, а нового мама не взяла. Дженни говорила о наболевшем, а жизнь как будто налаживалась. Анника, что жестоко высмеивала её за обнесшие щёки прыщи, подхватила ветряную оспу, навсегда оставившую уродливый след на нежном личике. Мисс Шойти, жестоко карающая учеников за грязь в тетрадках, вдруг сделалась удивительно неуклюжей, дважды опрокинула чернильницу на классный журнал, получила суровый выговор от директора и присмирела. Оценки Дженни улучшились, мама устало улыбалась, читая табель, и даже купила шоколадных конфет. Шепелявый Бенни сам стал предметом насмешек и сделался безопасен. Дженни радовалась переменам и всё чаще говорила с нарисованной подружкой, разглаживала смятую картинку теплыми смуглыми пальцами, дышала на нее, чтобы вышло ровнее. Ведьмочка на рисунке становилась ярче, обретала черты – вероятно, постепенно смывалась налипшая на бумагу пыль. * Дженни думалось, что будь у нее папа – «добрый чтобы, трезвый и нежадный» – жизнь стала бы легче и веселее. Маме, поди, не пришлось бы вечно пропадать на работе, стараясь хоть как-то свести концы с концами. Она шептала это своей нарисованной подружке в отливающий сепией локон. Мама познакомилась с Августом. Он был молчалив и на все руки мастер. Молодой бездетный вдовец – любая бы за него не раздумывая выскочила. Гляди ж ты, шептались кумушки, встретил на рынке Марту и присватался, несмотря на нагулянную беспутницей по малолетству дочь. Дженни недолго нравилось, что у неё есть отец. Август был добр, не скуп, но оказался строг. Он требовал, чтобы Дженни не болталась впустую по улицам, тщательно выполняла домашние задания и помогала по дому и в огороде. Модную юбку-коротайку, несмотря на слёзные просьбы, он ей не купил, а обнаружив, что падчерица тайком красит губы, сурово отчитал и назвал «вертихвосткой». Дженни затаила обиду. Дома, правда, теперь был достаток, и мама смеялась, но Дженни жалела своей утраченной полубеспризорной свободы. – То ли ещё будет, – со знанием дела протянула товарка Валери, старшая сестрица двоих постоянно орущих погодок. – Вот нарожают своих деток, а ты будешь нянькой и на побегушках. Дженни не хотелось на побегушки. Ей грезилась короткая юбка в ржавую клетку, помада на жарких губах и долгие летние прогулки в запущенном городском саду. – Не хочу отчима! Не нужен он мне совсем! Пусть мама его разлюбит и выгонит! – обиженно бормотала она, уткнувшись в книгу. Ничего не происходило. – Пусть бы сгинул! Надоел совсем! – зло шипела Дженни. – Пусть! Бумажная ведьмочка, разглаженная сбивчивым горячим дыханием, косила глазом из-под шляпных полей. * На излёте лета в городе объявился маньяк. За три недели его жертвами пали две окрестные девушки. Две очень молоденькие девушки. Над городом чернильным облаком повис страх. Непривычные к беде власти сбивалась с ног. Полиция ходила по домам с вопросами, однажды постучались и к Дженни. Родители в душной гостиной говорили, что никого подозрительного не видели и что дочь одну не выпускают. Дженни сидела в своей комнате, бесилась из-за даром проходящего лета, из-за самоуверенного голоса Августа, который смеет говорить о ней «дочь» и запрещать гулять, наряжаться, и… – Он меня трогал! – заявила она, встав в дверном проёме. – Трогал под платьем, когда мама спала. Мама не знает, она крепко спит. Ей доктор прописал пилюли. А этот… он меня трогал, а потом уходил куда-то надолго, до утра. Через миг звенящей тишины в голос зарыдала мать. Поднявшийся многоголосый шум поглотил попытки Августа отрицать слова падчерицы. Молоденький стажёр всё пытался сунуть задыхающейся от слёз женщине стакан воды. Полицейские задавали тысячу вопросов, Дженни отвечала ожесточённо, чётко. «Пройдемте, сэээр!» – сделалось точкой окончательного невозврата. Коротко лязгнули наручники. «Я не хочу, чтобы он возвращался! Никогда!» Дженни впервые взяла книгу в постель, сунула себе под бок, как живое существо, утешителя или сообщника. «Я хочу, чтобы настоящий маньяк исчез, я хочу, чтобы Август исчез тоже!» – раз за разом в горячечном полубреду, уткнувшись пылающим лбом в разворот фолианта. Она так сильно этого жаждала, что примерещилось, будто нарисованный ведьмин глаз блеснул, точно живой. * Следующим утром на площади у церкви обнаружили мертвого. Немолодой толстячок из дома с гортензиями, видимо, вышел на раннюю прогулку и упал замертво – то ли сердце, то ли ещё какая напасть. Дженни была уверена, что он и есть маньяк и что теперь убийства прекратятся. Так и случилось, но общественность связала это не с тихой смертью мирного обывателя, а с тем, что Август сидел под замком. Из местечкового участка его перевели в город, а там после нескольких допросов и ночей с однокамерниками он вскрыл вены припрятанным осколком стекла. Дженни вздохнула с облегчением, но жизнь не вернулась в привычное русло. Мать впала в депрессию. Она ходила и действовала, как автомат. Приходила с работы и сидела, уставившись в одну точку. Почти не ела, почти не спала. Не интересовалась дочерью. Совсем никогда не смеялась. «Хочу, чтобы мама снова стала весёлой!» – шептала Дженни, накрыв ладошкой улыбающееся лицо нарисованной ведьмы. Сепия с рисунка давно сошла, теперь на листе ярко выделялись чёткие чёрные линии. Мать запила и, кажется, не только. От нее пахло странным, сладковатым, притягательным и противным одновременно. Мама надолго уходила, возвращалась, блестя неестественно расширенными глазами, хохотала на одной ноте, многословно и бессвязно говорила. Мама стала странной и чужой, работу, кажется, бросила, но деньги время от времени приносила. Встречные укоризненно качали головами, священник однажды плюнул вслед. Дом зарастал грязью. Дженни тосковала по тишине, вкусной домашней еде и отсутствию необходимости разыскивать мать в подворотнях и кабаках. Как-то, набегавшись под моросящим дождем, еле-еле приволочив домой поющую надтреснутым голосом разухабистую песню мать, Дженни в голос зарыдала над раскрытой страницей старого фолианта: «Я хочу нормальный дом! Хочу, чтобы обо мне заботились!». Капли слёз падали на рисунок, скатывались, не впитываясь, с плотной бумаги, и казалось, что чернильная ведьмочка зло и язвительно гримасничает. Утром Дженни разбудила пронзительная трель дверного звонка. – Собирайся, – сказала затянутая в тёмно-синий твид немолодая дама. – Соседи и учителя сообщили, что твоя мать ведет аморальный образ жизни. Муниципалитет передает тебя, Дженнифер, на попечение закрытой женской школы под патронатом дамского совета просвещения. Это очень хорошее учебное заведение. Там о тебе позаботятся. Собери вещи, дорогая. Получасом позже Дженни стояла у порога с небольшой дорожной сумкой. Твидовая дама написала записку для спящей тяжелым сном матери и оставила на трюмо, присовокупив официальную бумагу из мэрии и пару ярких буклетов реабилитационных программ. – Можно я возьму с собой книгу, мэм? – Конечно, дорогая. О, теория семантического поля. Не сложно для тебя? – Сложно, – обезоруживающе улыбнулась Дженни.– И рано. Но я её люблю. Устроившись на заднем сиденье крохотной серой машинки, Дженни в последний раз оглянулась на свой запущенный дом, но не испытала печали. Привычно откинула тяжёлую зелёную обложку и благодарно погладила кончиками пальцев щёку ведьмочки на рисунке. – Это ты рисовала? – благожелательно поинтересовалась дама-попечительница. – Очень похожа на тебя. Одно лицо.