У самого синего моря...

Драться Ванька умел. И не то чтобы любил, но вот как-то оно само по жизни получалось. Вначале маленькой Мухе приходилось отвоёвывать место под солнцем, точнее под асфальтовым чаном. Потому что не все беспризорные ватаги отличались справедливостью жизнеустройства, и выжить там можно было только при очень большом желании. Ни в одной из них Иван надолго не задержался. Не лучше было и в детприёмнике, куда он попадал не раз. Там тоже шла борьба за кашу, кроме того над пойманными беспризорниками простиралась равнодушная воля взрослых. А произвола над собой Ванька не терпел, потому и сбегал неизменно. В банде и вовсе приходилось жить волчонком, всегда держа наготове клыки. Убить могли хозяева квартир, куда он беззаконно проникал по поручению Жихаря. Застрелить могла милиция при облаве. А могли прибить по пьянке свои же жиганы. Нравы в банде были суровые. Атаман покровительствовал ему и одергивал тех, кому нравилось жестоко шутить над мальчишкой. Может потому Иван к нему привязался, дрался с чекистами за него, умереть был готов. И всё же за четыре месяца в банде он так и не проникся философией жиганов. Лазал в форточки, потому что это давало возможность быть в тепле и сытости. Опыт всей его прошлой жизни учил, что вежливость и следование законам – это признак слабых людей. А доброты не бывает вообще. Потому и не поверил учительнице с красивым и добрым лицом, зачем-то приехавшей за ним в Тверь. И с порога нахамил старорежимного вида седому барину с тросточкой, к которому она его привезла. Он же не знал тогда, что именно со Штольманами суждено ему узнать, что такое сила. И радость. Жиганы жили по тем временам мало что не роскошно. Еда, выпивка, одежда из выпотрошенных чужих шкафов, а иногда и снятая с беззащитного фраера в подворотне. И горе этому фраеру, если он решит сопротивляться! При этом в банде люто ненавидели «мусоров» – за то, что те могут жить ещё лучше. У них оружие, мандат и власть – бери, что хочешь! Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что семьи милиционеров Штольмана и Смирного жили, как все – на картошке. У Штольманов и дома-то своего не было, пока Анна Викторовна не привезла Ваньку; тогда подсуетился Егор Рыжий, и совдеп выделил им квартиру. Когда же бате пытались сунуть взятку, это надолго становилось предметом семейных шуток. У Штольманов шутили постоянно, в том числе друг над другом, и никто не думал обижаться. Даже в тот самый первый день, когда Ванька надерзил Якову Платонычу, тот только качнул головой и невозмутимо осадил его острой репликой про ремень. Но драться не стал, вместо этого повёл Ваньку отпаривать в бане. И там Иван впервые не понял даже – почувствовал, что такое по-настоящему сильные люди. Два очень спокойных мускулистых мужика, разомлев в горячем пару, лениво мечтали пойти на рыбалку, а Ванька смотрел во все глаза на шрамы, покрывавшие тела обоих. Его и колотили часто, а однажды, драпая от дворника, он распорол локоть стеклом. А потому мог представить, каково им пришлось, когда раны были свежими и болели. Но они этому не придавали значения, даже стеснялись как будто. Это была какая-то иная сила – не выставляемая кичливо напоказ, чтобы боялись нападать те, кому вдруг захочется. Но Ванька поручился бы, что желающих напасть нашлось бы очень немного: спокойствие обоих было пуще прямой угрозы. Штольман и Смирной, случись у них такое желание, запросто могли убить или покалечить дурака, который встанет у них на дороге. И пусть тот дурак бога благодарит, что такого желания у них не возникало! Иван дураком не был. И положил себе непременно завести такие плечи, такие кубики на животе, такое непрошибаемое спокойствие. Позже он с удивлением увидел ту же невозмутимость в добрейшей и светлой Анне Викторовне. Легко быть спокойной за надёжной спиной Штольмана, но как оказалось, она и сама обладала этой силой, хоть женщине оно вроде и не положено. Чего стоила одна та история, когда бандиты захватили их с батей, и мать хладнокровно застрелила самого страшенного из них. Став Штольманом, Ванька нечасто дрался. Разве что в тот самый первый день, когда он беззаконно присвоил себе фамилию сыщика в разговоре со Стёпкой. После той потасовки они стали лучшими друзьями. А ребята в городе не очень-то и стремились его задирать. То ли падал на него отсвет немеркнущей батиной славы, которая не стала меньше даже после того, как начальника угро несправедливо сняли с должности. То ли и впрямь Ванька отрастил уже себе если не плечи, то железное спокойствие. Потому что бояться теперь и впрямь было нечего. Его любили и защищали ни с того, ни с сего люди, ставшие ему по-настоящему родными. С севастопольскими ребятами драться без нужды не хотелось. Ему здесь нравилось. Но чтобы приходить впредь запросто, разговаривать с Шурой, рассказывать байки малышам, надо было сегодня поладить миром. А для этого требовалось не дать слабину и доказать своё право на существование. Успокаивало то, что пацаны не полезли в драку сразу. – Мальчики, это Ваня! – сунулась вперёд Шура. Но слушать её особо не стали. Паренёк, выглядевший старше и солиднее других, строго сказал ей: – Александра, веди мелких обедать. Там Аркашка уже шумит. – А вы что же? – с тревогой спросила девочка. – А мы тут ещё поговорим, – хладнокровно ответил вожак. – С Ваней. Честно говоря, Ивану на мгновение показалось, что Шура останется. Но она бросила на него непонятный взгляд, словно опасалась не за него, а чего-то в нём самом, и повела своих цыплят на кухню. Ослушался только непослушный Карасик, так и продолжавший стоять недалеко от Ваньки и глазеть, приоткрывши рот и блестя глазами. Иван оценил своих потенциальных противников. Пятеро – это всё же многовато. Да ещё и Карась этот, чью сторону он возьмёт? Народ был вполне себе пролетарский. Очевидно, что матроска Штольмана и его отглаженный галстук в их глазах доблести ему не прибавляли. Обнадёживало только спокойствие вожака. Он вообще Ивану понравился: коренастый и жилистый, с открытым скуластым лицом, прямым взглядом, полными губами и ямкой на подбородке. Видно, что не слабак, не дурак. Однако же разговор начал вовсе не он. – Гляньте, ребята, скаут пионером прикинулся! Это сказал мальчишка Ванькиного роста и комплекции, с треугольным, невероятно конопатым лицом. До сих пор Иван думал, что такими конопатыми бывают только рыжие, но волосы у мальчишки были тёмными. А взгляд – вызывающим. Ладно, видали мы таких! – Ты такой дурак всегда, или только по пятницам? – невозмутимо откликнулся Штольман-младший. И заложил руки за спину в отцовской манере. – А ты пионер? – продолжил атаку Конопатый. – А есть основания сомневаться? – хладнокровно ответил Иван, не меняя позы. – Буржуйский сынок! – Это из чего следует? – Да видел я твоих родителей! Барин в шляпе. Небось, дома фигли-мигли, «маменька-папенька», бланмаже всякие! Уэ! – Конопатый сделал вид, что его тошнит. – Бланманже, – поправил Иван с таким видом, словно и впрямь пробовал знаменитый десерт. – Ну, ты тоже шляпу надень, если хочешь. На кого похож будешь? – На пугало! – внезапно ворвался в разговор дерзкий Карасик. И демонстративно скрестил руки на груди. – Юрик, ты на обед иди, – без угрозы, но с некоторым нажимом посоветовал командир. Но наглый малёк его опять не послушал. – Со мной разбирайся, а родителей не трожь! – жёстко сказал Ванька. – Они люди хорошие. Мать у меня учительница, а отец – милиционер. – Правда, что ли? – будто бы заинтересовался вожак. – Да ты его слушай больше, трепло столичное! – взвинтился Конопатый. – Дюша, может, врежем ему, чтобы не задавался? – Ну, давай, врежь! – Иван двинулся вперёд, демонстративно засучивая рукава. Но вожак не позволил начаться драке. Он отодвинул Конопатого и сам встал перед Ванькой: – Алика не тронь, у него туберкулёз! Знаешь, что это такое? Про туберкулёз Ванька знал. Недаром же собирался стать врачом. А когда доктор Зуев предупредил отца, что если тот не будет лечиться, то непременно заработает чахотку, Иван выпросил у Николая Евсеевича книгу, где всё про эту болезнь было написано. Бить чахоточного Алика сразу расхотелось, но симпатичнее он от этого не стал. – Хочешь драться – со мной дерись, – предложил ему Дюша. Иван подошёл к нему вплотную, посмотрел снизу вверх и с усмешкой ответил: – Так ты меня, наверное, по полу размажешь. Только и ты уж не обижайся, отобью тебе… это самое… докуда достану! Вожак неожиданно расхохотался и взглянул на Ваньку уже куда более дружелюбно: – Ты, правда, из Москвы? – Не, тверской. – «Красных дьяволят» видел? – А то! Четыре раза. Пацаны придвинулись, всячески выражая одобрение. – А я – пять, – не очень уверенно сообщил круглолицый русый парнишка, выглядевший немногим старше Карася. – Героем ты от этого не стал! – срезал его неумолимый Алик. – Говорят, продолжение делать будут, – примирительно заметил Ванька. Мальчишки радостно загалдели и принялись смаковать особо полюбившиеся моменты. Дипломатические отношения, кажется, устанавливались. Севастопольские аборигены сочли, что не может быть скаутом человек, четыре раза ходивший на «Красных дьяволят». – Эй, а тебе кто больше всех нравится? – дёрнул его за штанину неугомонный Карасик. – Том Джексон. – Акробат. А сам, поди, высоты боишься? – иронически скривился Алик. Ванька неопределённо пожал плечами: дескать, думай, как хочешь. Высоты он не боялся. Зря, что ли, форточником работал? Не испытывал ни малейшей дрожи, прыгая с раскачивающегося каната в Затонь. Однажды они со Стёпкой собрались проверить себя и сигануть с железнодорожного моста в Волгу. Отправились ночью, но их шугнул охранявший мост красноармеец с ружьём. Потом Николай Евсеевич пояснил Ивану, что в таком бесстрашии нет никакой его собственной доблести. – У меня вестибулярный аппарат хороший. – Чего? Это поджилки, что ли? – Это такая штука в мозгу, – беззлобно пояснил Иван. – Для равновесия. У кого она крепкая, тот высоты не боится. Пацаны уважительно примолкли, кто-то даже тихонько присвистнул. Дюша спросил: – А ты откуда знаешь про этот… вестиляторный аппарат? – В книжке читал. Я врачом буду. Кажется, этот ответ прибавил ему очков в Дюшиных глазах. Только Алик продолжал задираться. – Так ты высоты не боишься? – Ну, не боюсь, – осторожно ответил Ванька, пытаясь понять, куда он клонит. – И с Греческого Зуба прыгнуть можешь? – Это со скалы, что ли? – Иван оглянулся в сторону мыса с развалинами древнего города. Не так уж там высоко. – Ну, прыгну, если надо. – Айда, проверим! А то опять брешешь, поди? – прищурился Конопатый. Ванька снова пожал плечами. Дюша посмотрел на него не слишком одобрительно, словно что-то сказать хотел. Так же укоризненно глянул на Алика. Но промолчал. Зато остальные радостно загалдели и потянулись всей ватагой к берегу. – Костик, ты не ходи, – сказал вожак тому, кто пять раз смотрел «Дьяволят». Но тот только передёрнул тощими плечами: – Я не боюсь! – Ещё как боишься, – скривился Алик. И хотел добавить что-то ещё, но Дюша осадил его взглядом. Костик как-то судорожно сглотнул, дёрнул головой и торопливо затопал следом за остальными. * * * – Это отсюда вы прыгаете? – Иван едва сдержался, чтобы не присвистнуть. Затея отдавала явственным безумием. Оказывается, Ванька совершенно не ведал, на что подписывался. Вчера они с родителями не дошли до этого места, свернули, чтобы уберечь мать от духов убитых белогвардейцев. А если бы дошли, нашёл бы он способ увернуться от самоубийственной затеи? Ивану уже приходилось рисковать жизнью, чего стоила одна та история с бандой Углова! Но погибнуть вот так, из зряшной удали?.. Если смотреть снизу, берег казался не то чтобы слишком высоким. Но на краю всё выглядело совершенно иначе. Свежий ветер бил в лицо, ерошил волосы, трепал края галстука и воротник матроски. Внизу беспокойно ворочалось море, такое же сверхъестественно синее, как и вчера. Только сегодня его обрамляло по краю белое кружево – это волны бились о скалы. Скал было много. Собственно, сам Греческий Зуб был скалой, которую какая-то сила почти оторвала от мыса. От матёрого берега его отделяла довольно широкая – больше метра – трещина. Камешки сыпались из-под ног и срывались в расщелину, на дне громоздились острые обломки. Ваньке невольно вспомнилось, как отец вчера велел ему держаться подальше от края. А ещё отец просил вернуться к обеду. Обеденное время уже почти прошло, но если поторопиться, это условие ещё можно выполнить. Но как сказать ребятам, что его на самом деле ждут? Вердикт будет только один: «Струсил!» А он не струсил. Просто это же невероятная глупость – прыгать отсюда! Потому что – верная смерть. С обрыва до воды не долететь никак – только на камни. – А вы совсем психи! – констатировал Иван, сложив руки на груди. – Видать, похороны очень любите? Кутьи пожрать, поплакать хором, под гармошку… – Я же говорил: сдрейфит! – презрительно цыкнул через губу туберкулёзник Алик. – Вестилярный аппарат! Тьфу, трепло! – А сам-то ты прыгал? – холодно спросил Штольман-младший. – А я и так скоро помру! – с вызовом отозвался мальчишка. Остальные, впрочем, не проявляли враждебности. Костик – тот и вовсе держался как можно дальше от края, и лицо у него было бледно-зелёное. Остальные бесстрашно сгрудились на обрыве, с любопытством глазея вниз. Никто не хотел подавать виду, что боится больше других. Даже вездесущий Карасик был здесь, вытягивал шею, будто в этой пропасти было что-то до крайности интересное. Ванька поймал его за помочи и задвинул себе за спину. Глянул в горящие возбуждённым румянцем лица. Одно дело – с такими лицами друг дружку страшными историями у ночного костра пугать, но здесь-то совсем другое! Они что, вообще ничего не понимают? Сам себя он чувствовал старше этих пацанов самое малое лет на десять. Или это потому, что его жизнь уже прошла? Потому что он сейчас прыгнет из-за дурацкого спора. И, конечно, убьётся. Насмерть. А мать это увидит… Командир Дюша ещё в самом начале тропы, ведущей наверх, зачем-то разделся до трусов, даже ботинки снял, хотя идти по каменному крошеву босиком было колко. Все свои манатки он оставил на камне внизу, так и топал голяком. Когда все стадом сгрудились на обрыве, он сурово и коротко приказал: – Отошли от края. Все. И быстро. Его послушались мгновенно. Один Ванька не стал уходить, хоть и понимал безусловную правоту пионерского вожака. Но он ведь, вроде, и пришёл сюда, чтобы прыгнуть. Чёрт, как же тут в живых остаться? Как они все не поубивались до сих пор? Крылья у них, что ли? – Отсюда нельзя, – негромко пояснил Дюша. – Сам вижу, – вздохнул Иван. – Надо перепрыгнуть расщелину, разбежаться прямо на Зубе и хорошенько оттолкнуться. Лучше ныряй «солдатиком». Вдруг плашмя упадёшь, ливер отобьёшь нафиг. Потом поднырни и уплывай в бухту. Иначе закрутит, расшибёт волной о камни, – и добавил после короткой паузы. – Сегодня вообще лучше бы не прыгать, Всё он прекрасно понимал, для чего же дозволял эту смертельно опасную забаву? – А завтра что, камни подушками станут? – хмыкнул Иван. – Ладно, я попробую. Не обессудь, если что. Ты только это… Я правду говорил! Быстро, чтобы не было времени передумать, скинул рубашку, штаны и башмаки, отошёл подальше, взял разбег. Через расщелину – это ещё ничего. По ту сторону как раз лежит плита – ровная, словно её обтесали. А может и обтесали. Похоже, древний город давно уже кусками обваливался в море, неустанно подгрызавшее берег. Чёрт, лезет в голову всякое, не имеющее отношения к делу. Только чтобы не думать, что, может быть… вот уже сейчас… Пятки чувствительно стукнулись о ровный, горячий камень. В расщелину устремился ручеёк из мелких камней. Для разбега на Зубе – не больше трёх шагов. Их Ванька сделал, практически не задерживаясь. А потом сердце оборвалось. И пришло ощущение полёта. Оно было недолгим. Ванька даже выпрямить ноги толком не успел. Кожу обожгло соприкосновение с водой, тело камнем устремилось на глубину. Он задрал голову и увидел сквозь прозрачную толщу солнце, разбившееся на мелкие осколки. Воздух рванулся из лёгких. Ванька отчаянно задвигал руками и ногами, устремляясь к поверхности, но едва успел вдохнуть, как его захлестнуло волной, перевернуло вверх тормашками. Где там берег, где та бухта, куда нужно выгребать? Он ничего не мог разобрать в шипящей пенной круговерти. Там, где светлее, наверное, безопасно. Поднырнув под волну, Иван поплыл брассом, пытаясь уйти как можно дальше от скал, о которые бились волны. Отойти на безопасное расстояние – а там он разберётся, куда дальше. Расчёт оказался верным. В десятке метров от берега уже не так жестоко бросало. Ванька почувствовал вдруг, что совсем ослабел. Перевернулся на спину и позволил себе немного покачаться на волне. Солёная вода держала хорошо. Теперь уже точно не утонет. Отдохнув, он встал в воде торчком, едва пошевеливая руками и ногами. Вот она – та маленькая бухта, про которую Дюша говорил. Это совсем рядом. Он позволил волне вытолкнуть себя на берег, а когда она с шипением устремилась обратно, вытянул руки, зарываясь пальцами в разноцветную мелкую гальку. Встать на ноги не хватало сил, поджилки и впрямь тряслись. Хорошо, что сверху не видно было, что путь до ближайшего скального выхода он преодолел на карачках. Упал на спину и растянулся, зажмурив глаза, впитывая всей кожей яростное крымское солнце. В ушах противно звенело. И почему-то очень захотелось вдруг спать. Кажется, он даже уснул на какое-то время и проснулся оттого, что где-то поблизости посыпались камни. Иван с трудом повернул голову и увидел рядом с собой загорелые маленькие ноги в растоптанных сандалиях. Мозг лениво отметил, что на правом сандалике пряжка вот-вот оторвётся. А на левой коленке шелушится поджившая ссадина. – Я твою одежду принёс, – сказал настырный малёк, плюхаясь рядом. Ванька сел и с силой потёр лицо, приходя в себя. Глупость он уже сделал. Дальше надо выглядеть героем. Иначе зачем эта глупость вообще была? – Юрка, а почему ты Карась? – неожиданно спросил он. – Не Карась, а Карасик, – спокойно откликнулся тот. – Просто фамилия такая. Ну и что, что смешная? Фамилию же не выбирают. С этим можно было и поспорить. На ум пришёл дурак, который как-то к Верке свататься приходил. Тот даже имя сменил, но дураком как был, так и остался. Да и сам Ванька – он ведь тоже себе фамилию выбрал. Мог бы остаться Бенциановым. Интересно, что Штольман скажет, когда узнает про сегодняшнее? Лучше ему вообще об этом не знать. Иначе получится, что зря он Ваньке рассказывал, как его самого брали «на слабо». А Ванька, болван, только ушами хлопал… – А ты почему никого не слушаешься? – поинтересовался он на правах старшего. Имея в виду, конечно, Шуру. – Приходится, – с философским спокойствием ответил Карасик. – Иначе будут думать, что я – мамин. – А ты? – Ну, мама у меня, правда, такая… домашняя. Она всё время за меня тревожится. Но она хорошая. Просто не понимает. – Чего? – Что жизнь такая. Нельзя размазнёй быть. Иначе так и будут шпынять. У меня же папа – инженер. А у тебя, правда, сыщик? – Правда. – Хорошо тебе, – вздохнул Юрка. – Ты взрослый, ничего не боишься. Ванька промолчал, но внезапно подумал про себя, что ещё и как боится. Вот даже прямо сейчас. На него накатила дурнота, когда он представил, как его – мёртвого, изломанного и опухшего от морской воды – привозят домой… А ещё он очень боится снова остаться один. Этот страх, обретённый внезапно, после того, как он встретил Штольманов, обычно заставлял его, сцепив зубы, лезть в драку. В первый раз – со Стёпкой Смирным. Потом ещё – с тем мерзким серым говнюком, который хотел изнасиловать Анну Викторовну. А однажды, два года назад… Они с батей тогда неудачно порыбачили, так что пришлось нырять в остывшую сентябрьскую речку за башмаками, которые булькнули в омут с крутого берега. Простыли оба, поднялась температура, очень болело горло и жгло в глазах. Ванька вдруг вспомнил, что вот так же плохо было в девятнадцатом, когда они с матерью оба подхватили «испанку». Он выжил, а мама – нет… А ведь батя старше мамки, какой она тогда была, мало не вдвое. Вдруг он тоже?.. И Ванька – здоровый двенадцатилетний лоб – вдруг заревел, как детсадовский, уткнувшись Штольману в бок. – Ты чего? – встревожился отец. – А вдруг ты умрёшь? – давясь слезами, прохлюпал Ванька. Сыщик помолчал немного, только крепко прижал его рукой, потом спокойно ответил: – Ну, когда-то непременно умру. Но не сегодня. И даже не завтра. – Обещаешь? – промычал Иван, не отрывая лицо от его рубашки, одновременно радуясь и стесняясь, что развёл такую сырость. – Ну, если ты так настаиваешь… – хмыкнул Штольман. Он так и уснул, уткнувшись в отцовскую рубашку, мокрую от слёз. Поместились на одном диване, благо, батя худой, а Ванька тогда был совсем ещё щуплый и маленький… – Ещё как боюсь! – вслух произнёс Иван. Чего тут уже скрывать-то? – Родители просили к обеду прийти, а я… сам видишь. – Пороть будут? – понимающе вздохнул Карасик. – Да нет, наверное, не будут. Но лучше бы выпороли. Малёк посмотрел на него с некоторым недоумением. Хороший всё же пацан этот Юрка! Ванька продолжал сидеть, глядя на море, потому успел заметить, как смуглая фигурка промелькнула на краю Греческого Зуба и красивой «ласточкой» почти отвесно ушла в воду. Они что, все теперь оттуда плюхаться будут? Этот Дюша чокнутый совсем? Почему он им позволяет? Но за первым прыгуном никто не последовал. Ванька встал, пытаясь разглядеть среди волн голову пловца. Тот благополучно вынырнул и уверенными саженками двигался к берегу. Кажется, помощь ему не требовалась. И, кажется, Иван знал, кто именно это был. Вожак ребячьей компании выбрался на берег куда более ловко, чем это сделал он сам. Вытер лицо руками, отжал волосы и, встретившись с Ванькой глазами, вдруг виновато усмехнулся. – Вот нафига? – напористо спросил его Иван. Сейчас он имел на это полное право. Дюша плюхнулся на камни обсыхать рядом с ними. – Ну да, глупо. – Очень! – подчеркнул Ванька. – Ага, очень. – И много вас, таких дураков? Скоро остальные посыплются? – Я им в лагерь идти велел, – отозвался Дюша. – А сам сразу решил прыгать? Потому и оставил одежду внизу? – Ну, не лезть же потом наверх за ней! – хмыкнул вожак. – Силёнок не хватит. Я сегодня как-то сразу понял: ты спрыгнешь, значит, и я тоже должен. Кажется, он тоже знал, как после этого смертельного трюка слабеют коленки. – Ты раньше уже прыгал? – догадался Иван. – Один раз. Мне высоты бояться никак нельзя. Я же лётчиком стать хочу. – Трупом станешь, если и дальше так будешь делать! – сурово заметил Ванька. – Да понимаю я, – ответил пионерский командир. И вдруг хорошо и светло улыбнулся, протягивая ему руку. – Андрей Тимченко. – Иван Штольман. – А ты аэроплан когда-нибудь видел? – внезапно живо поинтересовался Андрей. – Откуда? – вздохнул Ванька. – У нас в городке до прошлого года даже автомашина всего одна была. И та… Гидра Империализма. – А я видел, – без подначки сообщил Андрей. – Аэроплан в небе – знаешь, как красиво! Тут, совсем недалеко, в Каче. Ещё до войны летали. И сейчас там на пилотов учат, лётная школа № 1. Я как семилетку закончу, обязательно туда запишусь. – А сейчас ты в каком классе? – В четвёртом. Мне тринадцать лет всего. Ванька присвистнул: – Это выходит, что я старше тебя? Мне четырнадцать. А не скажешь. Ты крепкий такой. – Так я знаешь, как гимнастикой занимаюсь! – с гордостью сообщил Андрей. – И на турнике, чтобы этот… вестиляторный аппарат. – Вестибулярный, – поправил Ванька. – Ну, тебя, наверное, примут в эту твою Качу. Ты только с дуростью заканчивай. И сам не прыгай, и ребятам запрети. Сам видел – неровен час, выпадет ваш зуб. Корни-то гнилые, уже шатаются. – Ну, так он старый уже, Грек-то! – неожиданно заметил Дюша. Они поглядели друг на друга и вдруг закатились совершенно истерическим смехом. – Дедка Херсонес, челюсть щербатая! – пуще всех веселился Карасик. Вместе со смехом словно выходил весь сегодняшний страх, смывался стыд за собственную глупость. – Ты приходи к нам завтра. У нас интересно. – Я вижу, – хмыкнул Ванька. – Да не, это не то! Мы же не всегда так, просто вот пришлось. Ребята тебе рады будут. – Особенно Шура! – вклинился ехидный Карасик. – Юрик, ты всё ещё здесь? – подчёркнуто удивился Андрей. – Марш в лагерь! А то скоро стемнеет. Ванька изумился про себя. Вроде, солнце только зашло. – Вань, ты тоже иди, – посоветовал Андрей. – Тут напрямик до Карантинной балки не очень далеко. А то заплутаешь в темноте. А завтра непременно приходи! – добавил он, протягивая руку на прощанье. * * * Стемнело и впрямь невозможно быстро. Казалось бы, солнце только скрылось за горизонт, а темнота стояла уже почти непроницаемая. Особенно странно было смотреть на море, потому что там словно бы вдруг опустился занавес из чёрного бархата. Только слышно было, как волны бьются о берег и шипят, отступая назад по гальке. На первый взгляд в доме тоже было совсем темно. Ванька даже испугаться успел, но потом разглядел полоску света, сочащегося на веранду из-за неплотно притворённой двери. И ещё одну – в щели между ставен. В этом свете смутно белели светлые брюки Штольмана, сидящего в кресле-качалке. Наверное, ждёт с тех самых пор, как стемнело. А может и дольше… Ванька покаянно приблизился, поднялся на веранду и остановился перед отцом. В темноте лица сыщика было не разглядеть, но голос прозвучал резко: – Хорошо погулял? – Бать, я… – слов для оправдания не нашлось. Штольман тоже молчал, не вставая с кресла. Что он собирается сделать? Он вообще что-то собирается? Это молчание было хуже всего. А ведь это батя ещё не знает, что он сегодня утворил! – Ну, выдери меня! – отчаянно предложил Ванька. Должен же быть хоть какой-то выход из положения. – Это ты хорошо придумал! – едко заметил сыщик. – И как мы потом в глаза друг другу смотреть будем? Ванька подумал, что он сам, получив заслуженное наказание, наверное, сможет. А вот батя… он ведь только грозится всегда. А на самом деле… Бандитов колотить может, а вот его, Ваньку… Почему так, он пока не знал, но сейчас понял вдруг совершенно отчётливо. А когда понял, враз появились слова. И хлынули отчаянным потоком. – Бать, ну а что делать-то было? Они бы подумали, что я струсил. А это же честь имени! А с другой стороны… получается, я слово нарушил. И вот как с этим быть? Штольман помолчал, потом сказал с неохотой: – Это ты сам решай. Не маленький уже. – Ну, я и решил, – едва слышно пробурчал Ванька. – А о матери ты подумал? – резко спросил отец. Не признаваться же ему, что именно о матери он и думал тогда, на краю. Что она увидит всё, что с ним по дурости произошло… Но признаться в таком? Да лучше язык себе откусить! Они же тогда ещё сильнее волноваться будут. Пусть уж лучше думают, что он безответственный дурак, который за играми про время забывает. Хотя он ведь и так, если разобраться, не лучше. – Иди, прощения проси! – приказал вдруг Штольман. И у Ваньки вырвался вздох облегчения. Анна Викторовна была на кухне. Бросила на него только один беглый взгляд и отвернулась к плите, на которой подогревалась кастрюля с борщом. Мать наверняка слышала их разговор до последнего слова. Но помогать Ваньке не спешила. Наверное, ей тошно было его видеть. Переволновалась! Но тут Иван хотя бы знал, что следует сделать. Он подошёл и сзади обнял её за плечи, прижимаясь лицом к напряжённой спине. – Мам, прости меня! Пожалуйста! – Безответственный свинёнок! – негромко, но отчётливо сказала мать. Но спина всё же немного расслабилась. Ванька покаянно вздохнул: – А батя говорит, что уже вполне взрослый свин. – Взрослые люди уже могут отвечать за свои поступки, – отчеканила мать. – Ну, так то люди, – виновато напомнил Ванька. Спина на мгновение дрогнула. Лица он не видел, но мог поклясться, что Анна Викторовна в тот момент улыбнулась. Но виду не подала. Потянулась за половником, приказала: – Отпусти меня! Налила полную тарелку исходящего паром борща, поставила на стол: – Ешь! А сама молча ушла к бате на веранду. После целого дня голодовки борщ казался невероятно вкусным. Ванька глотал его, давясь стыдом, с пылающими ушами. И с облегчением понимал, что его простят. Уже, наверное, простили. Только за то, что вернулся живой… Казалось, после прыжка со скалы и кувырков в неспокойном море он должен был вымотаться до потери сознания. А на деле сон свалил его всего на пару часов, а посреди ночи ушёл, как не бывало. Иван лежал за своей ширмой, вперив глаза в темноту, слушал ходики, стучащие на стене, и думал над тем, можно ли было прожить этот день иначе? Чтобы сдержать слово. Не волновать родителей. И сохранить уважение ребят. Может, стоило стыкнуться с Дюшей прямо там, в роще? Наставили бы друг другу синяков, кому-то раскровенили губу или сопатку, и на этом всё закончилось. И не пришлось бы рисковать жизнью ни ему, ни самому Андрею. Ну почему всё в жизни так сложно?.. Он всё же уснул, где-то уже под утро, а когда проснулся, в комнате никого не было. За окном сиял белый день. И даже батя, который не любил рано вставать, уже ушёл. А может ему тоже нынче плохо спалось? Всё так же стучали ходики. С кухни слышался негромкий стук расставляемой на столе посуды и сдержанные голоса. Там мать о чём-то разговаривала с Медузой Горгоновной. А батя где? Тут же до него долетел скрип качалки, шелест газеты и шумный вздох. Интересно, а Ванька сегодня сможет взглянуть отцу в глаза? Хоть его и не драли. Додумать эту мысль он не успел. На веранде вдруг послушался дробный звук торопливых шагов по деревянным ступеням, запалённое частое дыхание и взволнованный мальчишеский голос: – Вы сыщик, да? Иван слетел с раскладушки и выскочил на веранду, как был, в одних трусах. – Юрик, что случилось?