всё, что я знаю

      когда Наце был совсем маленьким, знаете, таким мелким пиздюком, который пешком под стол ходил, штаны носил на подтяжках и всё ещё стоматологов боялся, он никак не мог отлипнуть от всякой живности, от всяких там воробьёв, муравьёв, жучков, паучков, собак, лошадей — впрочем, от любой твари, которая хоть какие-то признаки жизни подавала, будь то противное членистоногое или же милый пушистый зверёк. его бабка шутила ещё всегда, мол, не там ты родился, золотце, тебе бы на ферму или в зоопарк, чтоб среди «своих» быть да в грязи копаться, а Наце лишь надувал свои детские губки и ворчал себе под нос, ничего ты, старая, не понимаешь.       к подростковым годам желание гоняться за каждой дворовой птицей и ловить каждую ящерку, конечно, поубавилось, но любовь к домашним животным у Наце так и не пропала: в школе он был завсегдатаем живого уголка, напрашивался к одноклассницам потискать кроликов, покормить черепах или попиздеть с попугаями, и даже в свои пятнадцать Йордан всё так же норовил погладить каждого бездомного пса, отчего потом получал нагоняи от матери, ибо блохи, Наце, я тебе сотню раз говорила, не трогай ты их.       а Наце трогал. таскал местной стае собачий корм, который покупал на свои кровные карманные деньги, подкармливал их, чесал за ухом да смеялся каждый раз, когда они встречали его около дома радостным лаем. животных он и так любил, но собак он любил особенно: что-то было такое в их искренних, наивных мордах, в мягких лапах, в чёрных, почти кукольных глазах, в пушистых хвостах и этой их типичной собачьей преданности, мол, хоть тапкой в меня кинь, всё равно её обратно в зубах принесу. из-за них он и ветеринаром стать хотел даже — всё зубрил учебники по биологии в школе и родителей в зоологические музеи зазывал, только вот после смерти соседской собаки понял, что животных не только лечить, но и усыплять придётся, поэтому со слезами на глазах эту идею откинул.       животных он всё так же обожал, конечно. даже собаку себе завёл, когда от родителей съехал, — прыткую слюнявую малышку Олли, которая самозабвенно виляла хвостом каждый раз, когда Наце домой возвращался, и вылизывала его с ног до головы, как резиновый мячик. благодаря своему хвостатому другу Наце и с девушкой своей познакомился: не как в сказке какой-то, нет, просто Олли как-то налаяла на неё посреди улицы ни с того ни с сего, а Йордан незнакомку кофе выпить пригласил в качестве извинения, да и завертелось всё, закрутилось как-то.       только вот правду говорят, что питомцы на своих хозяев похожи, как две капли воды.       а девушка его была кошатницей.       а кошек Наце пиздец как не любил.       честное слово, хуй знает, почему отношения с усатыми у него с малых лет не заладились — он вроде и так пытался, и этак, и животик им почесать, и лакомство дать, и даже на хвосты почти им не наступал. только вот семейство кошачьих, видимо, коллективно решило объявить Наце врагом народа, и каждый кошак на его жизненном пути считал своим священным долгом на него нашипеть, искусать руки в кровь и расцарапать ему лицо, чуть глаза не выколов.       бывшая его, конечно, до таких крайностей не доходила — по крайней мере, глаза у Наце были на месте, да и сам он, вроде как, был в целости и сохранности, если не считать следы от ногтей, которые его пассия то и дело оставляла на его спине в порыве страсти. кошка её была куда более охуевшей — каждый визит в квартиру «возлюбленной» заканчивался парочкой кое-как налепленных пластырей и фальшивых извинений из сложенных бантиком губ: ну малыш, она же не специально, она ко всем так…       только вот другим в ботинки эта пушистая мразь не ссала. ко всем так, ага, как же.       и Наце с самого начала должен был понять, мол, вот, блять, звоночек, коты до добра не доведут, сваливай-ка ты поскорее, только терпел до того самого момента, пока его зайка не написала ему, блять, в ебаном мессенджере, мол, прости, но я не вижу будущего с тобой, когда сможешь вещи забрать?       будущее она, конечно же, видела с парнем из клуба, с которым познакомилась за неделю до их расставания и начала встречаться три дня спустя, но это не так важно, ведь в кроссовки Наце больше никто не ссал - и в уши, в общем-то, тоже.       и царапины — что от бывшей, что от её пушистой твари — тоже зажили на ура, и после этого Наце поклялся себе, что к кошатникам ни шагу не ступит, ни за какие, блять, деньги, ибо все они, как на подбор, точная копия своих меховых монстров — эгоцентричные пассивно-агрессивные суки, которым на него, Наце, совершенно поебать.       и жил он с Олли душа в собачью душу, как раньше, и души этой самой в ней не чаял, и всех своих недопарней-недодевушек домой водил, чтоб они с ней поиграли, и всё у него, блять, было бы хорошо, если бы не Юре.       да, Юре. именно Юре, потому что когда Наце решает в кои-то веки пойти на тусовку и нажраться в хлам, ибо одиноко, блять, оказывается, без отношений жить, какой-то чел — знакомый знакомого знакомого — подзывает едва соображающего Наце и едва ли не толкает его в Мачека, мол, вот, знакомьтесь, наш Наце — басист, вам как раз в группу нужен, развлекайтесь.       если б Наце выпил на один шот меньше, ладно, может, и на парочку, этого всего бы и не случилось, но текила своё дело сделала, и уже спустя пару перекинутых фраз блондин медленно вводил его номер в свой список контактов, усердно пытаясь попасть по нужным кнопкам и то и дело смаргивая наступающую от опьянения дремоту. после этого Юре откланялся и поспешно ретировался в ближайший туалет, там же, походу, и вырубившись, ибо после этого Наце его даже мельком не видел.       Йордан об этом и не вспомнил бы даже, если бы на следующий день его, с жутким похмельем и головной болью, не разбудил бы звонок с незнакомого номера в ебаные семь утра, потому что — очевидно — «эээ, слушай, ты же Наче, да? мне сказали, что ты на басу играешь, а у нас как раз из группы пацан уходит…»       Наце трубку сразу бросил, не раздумывая, ибо какой нахуй Наче?, но спохватился через пару часов, перезвонил даже, извинился и спустя какие-то несколько дней уже контракт подписывал, потому что жить на что-то же надо.       звонил ему в то утро не Юре, конечно. Мачек тогда напился сильнее его и в семь утра благополучно дрых, видя десятый сон, только вот посреди ночи он, оказывается, набрал своему другу и даже умудрился пролепетать что-то вроде «позвоните ему срочно, он, ик, на басу играет, только срочно, скорее, блять, ик». эту версию разговора ему потом Боян пересказывал, вокалист их малой тусовки, который ему как раз и звонил, но Наце почему-то подумал, что даже этот вариант пьяного лепета Юре явно отцензуренный и приукрашенный, чтобы уж слишком блондина в его глазах не опустить.       Наце, в общем-то, поебать было. работа есть, парни адекватные, команда, вроде, тоже, и даже пацан, который из группы уйти решил — Мартин, или как его там — тоже нормальным челом оказался. и вокалиста их он даже встречал как-то, на каком-то концерте, что ли — тот тогда без группы был, правда, и выступал один, но парой слов с ним Наце всё же перекинулся и даже руку ему пожал. вот так совпадение.       мечта, короче. просто сказка.       единственной загвоздкой в этой идиллии был темноволосый хуй, который почему-то от него на первых порах шарахался, как от смерти, и взглядом едва ли не сверлил, недоверчивым таким, подозрительным.       Ян, значится. Янчи.       Наце понимает, вроде как, новый человек всё-таки, все дела, хуй с горы какой-то, конечно, нужно поосторожнее быть, почву прощупать и всякую другую поебень, но с другими он общий язык почему-то находит сразу, а с Яном нет. тот даже свой номер в его телефон неохотно вбивает, будто думает, что Наце — менеджер доёбистого колл-центра, который будет звонить ему днями напролёт.       Наце, конечно, был бы не против Яна звонками донимать посреди ночи. не подумайте ничего такого, Наце не ёбнутый совсем, крыша на месте, не подтекает, шарики при роликах, да и не маньяк он какой-то, в конце-то концов.       просто, ну. Ян как бы, эм. ничего такой.       ну, знаете. глаз цепляет. все дела.       и не то чтобы Наце прям ищет кого-то, выискивает, отношения ему сейчас как бы нахуй не сдались, это так, мимолётное увлечение, минутное помешательство, пройдёт через пару деньков же, да? просто Ян уж больно красивый, знаете, ну, чисто объективно говоря. Наце же может считать других мужчин привлекательными и не хотеть затащить их в кровать. он же не какое-то животное, к конце-то, блять, концов.       но Ян вот, правда, та ещё пушистая тварина, зверёныш хуев — Наце сразу замечает, что повадки у него кошачьи, только ушек и хвоста не хватает, усы и так на месте, лапы, хоть и едва мягкие, тоже. с коготками даже. накрашенными. и смотрит он на Наце так, будто тот — вшивая дворняжка, а Ян — кот породистый. ну умора.       и Наце не удивляется совсем, когда узнаёт, что у Яна самого кошак есть — Игорь, ёб твою мать, кто так вообще кота называет, что за кличка уёбищная, и то, что хозяин на кота своего похож, как две капли воды, уже ожидаемо, априорно, по дефолтным настройкам.       потому что когда Наце впервые оказывается дома у Яна — не один, конечно же, с парнями, ведь хуй Ян его к себе подпустит — Игорь сначала пялится на него как-то дико, раздражённо, мол, кого, блять, сюда опять занесло, очередного двуногого ублюдка, а потом уже не стесняется использовать Наце как когтеточку, оставляя при этом комки шерсти на его только-что-выстиранных любимых брюках. Яна это забавляет, конечно. «не ссы, он со всеми так. ну, первое время. потом привыкнет.»       Наце еле сдерживается, чтобы не ответить «прям как ты, да?», но в последнюю секунду всё же прикусывает губы, дабы случайно что-то не спиздануть. Ян же тот ещё блядёныш редкостный, обидеться может, а такое хрупкое равновесие их вроде-как-дружеских отношений нарушать не хочется — Ян только-только ему руку пожимать стал нормально и не сбегать на другой конец комнаты, когда Наце к нему подходит.       прогресс налицо, ёпта.       наверное, поэтому Наце и начинает всю эту еботню с подкатами, остротами этими, подъёбываниями, ведь самый лучший способ подружиться с мужчиной, если вы не знали, — это начать шутить гейские шутки, да и в компании у них, как Наце уже понял, это вещь приемлемая, ибо ни дня не проходит, чтобы Юре не шлёпнул Криса по заднице или Боян не попытался Яна засосать.       так что, ну. чем Наце хуже?       он не прямо-таки специально это делает, оно так, само собой получается, непроизвольно, рука будто сама к его талии тянется, глаза сами подмигивают, как по команде, просто уж больно приятно смотреть на то, как Янчи брови хмурит, смотрит на него непонимающим взглядом, смущается, а потом улыбается слегка, когда до него доходит, в чём дело.       и Наце эту улыбку знает прекрасно — это совсем не та улыбка, которой лица после анекдотов светятся, мол, вот ты шутник, ебать уморительно, да и не неловкая она, не такая, какой обычно одаривают, когда что-то не расслышали, не поняли, чтоб человека не обидеть, нет. это та самая улыбка, тихая, приглушённая, затонированная будто, которая обычно появляется, когда человек изо всех сил старается скрыть, что ему что-то очень-очень нравится.       нравится, значит. ну хорошо.       лёд тронулся, получается.       только Наце бы самому не тронуться, умом не поехать, ибо после пары таких выходок Ян догоняет, в чём тут фишка, и уже сам начинает флиртовать в ответ — то подмигнёт, то по плечу его ладонью проведёт, то язык высунет, и Наце смеётся сначала, ведь наконец-то, блять, и радуется, ходит довольный, заведённый, только он даже не замечает, как это перестает быть шуткой — все эти касания, похлопывания, подмигивания, и вместо того, чтобы просто ударить Яна по коленке, он хочет оставить руку подольше, провести вверх по бедру, сжать, погладить, а потом подкрасться пальцами к внутреннему шву его джинс и провести рукой прямо между ног.       и вместо того, чтобы просто посмеяться, когда Ян в очередной раз посылает ему шуточный воздушный поцелуй, Наце хочет схватить его за грудки, притянуть к себе за лацканы рубашки и засосать, чтоб неповадно было над ним издеваться, ибо все остальные попытки в «дружбу» Ян систематически отвергает.       ни пива выпить, ни футбол посмотреть. прости, Нацко, не могу сегодня, занят. ну ебейший человек.              и вообще он старается делать вид, что всё это их мимолётное сближение ему до лампочки, и прочие Нацевы потуги хоть как-то его на диалог вывести всё так же игнорирует, сторонится его, как чумы, как ёбнутого пиар менеджера, как какой-то одержимой фанатки, только во время поездок он иногда забывается, кладёт голову Наце на плечо и засыпает, и спит он мирно так, безмятежно, но вот вскакивает сразу, как глаза открывает, понимая, на ком он вообще лежит. спящий Ян вообще его любимый — не ворчит, не выёбывается, сопит себе под нос, а ещё его погладить можно, за ушком почесать, волосы потрогать, и он даже не тебя с когтями не набросится. ну котёнок.       и другие, вроде как, тоже замечают, что Ян рядом с ним дёрганый какой-то, только вот плечами пожимают, мол, делай, мужик, что хочешь, но во время интервью почему-то так и норовят посадить Яна к нему на колени, Наце, блять, места не хватает, а Янчи у нас пушинка, ну камон, поэтому Йордан воет мысленно каждый раз, когда Ян по нему своим задом ёрзает.       это всё несерьёзно, конечно. временное помешательство, да. у Наце просто давно никого не было, вот он и ёбнулся на почве недотраха. пройдёт.       и в глубине души он понимает, что этими словами скорее самого себя убедить пытается, хоть и получается из ряда вон хуёво — особо это всё, конечно, не помогает. хоть ему скоро и тридцатник, ведёт он себя, как озабоченный подросток на самом пике полового созревания, потому что рядом с Яном ему спокойно не сидится. он пытается, конечно, сдерживаться, цивильно себя вести, по-человечески и по-дружески главное, только вот есть в этом вашем Янчи что-то такое, за что подёргать хочется каждый раз, потянуть, ущипнуть, хоть на какую-то реакцию его вывести, не всё же ему Йордана игнорить.       да и тот факт, что Ян красивый, сука, что пиздец, никак ситуацию не облегчает. потому что это же шутка, ну это же не всерьёз, Наце же просто подъёбывает его, да, какие нахуй чувства, отношения ему не нужны, не нужны, не нужны, только почему-то каждый раз, когда Ян улыбается, Наце глазами выискивает каждую морщинку у его глаз, каждый миллиметр его скромно изогнутых губ запоминает, замечает, как он при смехе носом шмыгает иногда, мило так, по-кошачьи совсем, и что искренне Ян смеётся лишь тогда, когда голову назад откидывает, обнажая кадык и все тридцать два зуба.       и был бы он просто красивым, блять, просто симпатичным, и было бы всё заебись, только Ян ещё и милый, харизматичный, умный, как оказывается, до пизды, а ещё талантливый.       и от последнего у Наце сердце сводит.       потому что он сам не промах, да, все мелодии помнит, которые когда-то играл, он же профессионал, блять, только у Яна из-под пальцев музыка выходит не просто мелодией, а квинтэссенцией какой-то, и не звучит, а льётся, вытекает из него тонкой струйкой, как из родника со святой водой, и каждый раз, когда его пальцы грифа касаются, Петех будто уносится в другую вселенную, связь с землёй теряет, и остаётся от него уже не человек, а музыка, голая, обнажённая музыка, такая чистая, насыщенная, будто с неё кожу содрали.       а ещё у Яна красивые пальцы, длинные, изящные, и ладони у него, как у пианиста, и Наце часто сбегает с ним покурить чисто для того, чтоб посмотреть, как он своими тонкими средним и указательным сжимает трубочку сигареты и подносит её к своему не менее красивому рту, и мысли о том, чтобы своими собственными пальцами по его губам провести, у него уже сил нет отгонять.       и Йордан чует, что здесь что-то неладно, что в этот раз он феноменально проебался, слишком много о себе, блять, возомнил, позволив зарождающимся чувствам дрейфовать бесконтрольно, думая, что в любой момент может всё отрубить на корню.       ага. как же.       чувства эти — как ёбаное цунами, охватывают не сразу, а сгущаются постепенно, размеренно, только все тревожные звоночки Наце пропускает мимо ушей, потому что ничего же не происходит, это так, в шутку, хоть и ощущает на подкорке сознания, что грядёт сущий пиздец.              а пиздецы, они такие, исполнительные очень, обязательные, раз ждёшь — значит, точно придёт, как по часам, только Йордан думал, что ёбнет его как-то традиционно, прозаично, что ли — когда он фотки с концерта рассматривать будет и на Яна залипнет так, что в груди ёкнет что-то, ну или когда Петех в очередной раз у него на плече заснёт, отчего у Наце сердце в пятки упадёт по всем канонам дешёвых мелодрам.       но пиздец застаёт его внезапно. настолько внезапно, что он даже переварить всё толком не успевает — скомканно всё как-то, вымученно, просто на одном из концертов Ян опять своё соло играет, глаза прикрыв, голову запрокинув, и лицо у него сосредоточенное такое, напряжённое, и музыка из-под его рук струится золотистыми лучами, разливается по сцене волнами так, что Наце и шагу ступить не может — боится своими тяжёлыми ботинками мелодию приглушить, и стоит он, и смотрит, смотрит, смотрит, благоговеет, блять, а потом Ян выбивает последнюю ноту, волосы назад откидывает, и лицо у него расслабляется будто, как больше-не-натянутая струна, только вот ебучее освещение играет с Йорданом злую шутку, потому что под лампами софитов Ян выглядит, как что-то внеземное, небесное, святое даже, превознесённое, и Петех оборачивается к нему едва ли не с горящим нимбом над головой, смотрит на Наце в ответ и улыбается.       и земля уходит у Наце из-под ног.       и он, конечно, человек верующий, столько фестивалей духовной музыки посетил, что ему любая бабка позавидует, только вот такого он ещё никогда не испытывал.       благословление. божественное просветление, нахуй, милость божья, благодать.             и он стоит посреди концерта и дышать не может, замер намертво, а Боян орёт что-то в микрофон, и Крис по сцене скачет, и Юре опять за сигаретами лезет, только вот он глазами и мыслями к Яну прилип и никак не отцепится, повяз в его глазах, как в болоте, и ни о чём другом оставшийся час выступления думать не может.       концерт он доигрывает, конечно, только после оваций сбегает позорно, даже с парнями толком не попрощавшись, а с Яном и подавно, и пулей летит домой, по пути заскочив в ближайший круглосуточный магазин за бутылкой старого доброго Джека. он так-то два месяца почти не пил — здоровый образ жизни, блять, моё тело — храм, только сейчас его тело ощущается, как клетка, как переполненный бассейн, из которого всплесками сочится так долго созревавшее что-то, угрожая залить его квартиру к хуям.       он сидит за столом на кухне, наверное, часов до трёх ночи, задумчиво и как-то даже отчаянно распивая треклятую бутылку, давясь янтарной жидкостью, как собственными чувствами, так, что из глотки льётся, из всех щелей, и даже малышка Олли чует что-то неладное, подбегает к нему, хвостом виляет, скулит, хозяин, ты совсем ёбу дал, ты хоть проверил, есть ли там глютен, что опять случилось-то, блять?       Наце лишь хлопает по ноге, подзывая питомицу, и чешет ей уши, когда та бесцеремонно запрыгивает к нему на колени и лицо ему начинает вылизывать.       — ничего, моя хорошая. переживём.       переживёт-то он переживёт, только вот Наце, как ни крути, всё же тяжело.       потому что влюбляться в тридцать — это не то же самое, что втюриться в кого-то лет в одиннадцать.       Наце уже прочувствовал всё, что только можно было прочувствовать — и симпатию, и желание, и любовь, и ненависть, и благодарность, — и его уже ничем не удивишь, и чувства эти очень странные, очень неудобные, у него бабочек в животе не вызывают, только заставляют раз в неделю ходить в ближайший киоск за бутылкой виски, чтобы томно распить её в гордом одиночестве, вздыхая на собственном балконе и смотря на закат за окном.       потому что это бесполезно. глупо и бесполезно. он взрослый, сука, человек, а влюбился с полпинка и в кого попало.       попал тут, правда, только Наце, и ему было бы легче, если бы он сам себя за это не винил, не корил, но ведь он сам, блять, виноват, что так долго своим импульсам потакал, гонялся за Яном очумелой собакой, кинь мне мячик, кинь мне мячик, чувства свои не прижёг сразу же, как наёбку учуял, а позволил им пригреться, заселиться, блять, на постоянной основе, разрастись, и теперь они сами разбегаются, расплываются, как раковая опухоль, как ржавчина на старой машине, как плесень, как нефтяное пятно от утонувшего танкера, и вскоре все до единой клеточки его тела сжимаются каждый раз, когда Ян на него посмотрит даже вскользь, не говоря уже о чём-то большем.       у Наце даже кризис небольшой случается: с парнями у него, конечно, всякое было, но подобных чувств к ним он никогда не испытывал, и его «симпатия» поначалу в голове не совсем укладывается. рос Йордан в семье верующей и религиозной, хоть родители у него всегда очень человеколюбивые были, очень толерантные, что ли, да и сам он в любовь верил всегда чуточку больше, чем в бога, но дрочил исправно лишь на порно с миловидными девушками, такими, как его бывшая, мягкими, гладкими, слащавыми до невозможности, и совсем не мечтал прижать к стенке худощавого бородатого парня, ворчливого такого, угловатого, с, на секундочку, вполне таким мужественным членом в штанах.       он даже теорию проверить решает, мол, вдруг только в сексе дело, на парней потянуло, а Ян — так, первое, что под руку подвернулось, поэтому Наце на нём и зациклился. идёт даже в ближайший гей-бар — паренька себе выискивать, такого, чтоб на Петеха похож был, дрыщавого, темноволосого, с лёгкой щетиной, и ведь находит прямо за барной стойкой, вот так совпадение, только дальше одного поцелуя у них дело не заходит, ибо волосы у него недостаточно длинные, плечи слишком широкие, голос чересчур высокий, и вообще всё не то, всё не так, и он не Ян, не Ян, не Ян.       так что да. тяжело.       ведёт он себя, правда, как ни в чём не бывало, — а что ещё делать прикажете? — и так же всю эту шараду с подкатами продолжает, чтобы подозрений не вызывать. только чувствует он себя уж больно жалким, помешанным каким-то, ведь ни на что, кроме Яна, смотреть не может, следит за каждым его ахом-вздохом, улыбки его по венам пускает, как кораблики, прожигает глазами дыру в его спине, в его ладонях, шее, как какой-то больной влюблённый.       и он мог бы на что-то надеяться, конечно, природа ведь не совсем обделила, только часы наблюдений за Петехом выливаются в простое осознание того, что ночами мечтает он не о татуированных руках Наце на своём теле, а о пухлых губах Бояна.       так вот, где собака зарыта.       просто уморительно, пиздец, спасибо, боже.       и Наце мог бы злиться, обижаться, стены бить от безысходности, блять, до окровавленных костяшек, только он понимает, что они с Яном, в общем-то, в похожих ситуациях, ведь Цветичанин, хоть и лезет к Петеху каждый божий день, к нему никаких чувств, кроме дружеских, не испытывает и не видит будто, как Ян по нему сохнет, страдает и убивается.              ну и похуй. ничего, пройдёт.       и Наце сжимает зубы. оставляет следы от ногтей на своих же ладонях каждый раз, когда Ян к Цветичанину тянется. щеку прикусывает. проглатывает всё, хоть все чувства ему порой выблевать хочется, потому что выбора у него нет.       на Бояна он не срывается, на Яна тоже, и ведёт он себя, как обычно — дружелюбно, приветливо, и с Яном он всегда заботлив и обходителен, внимателен и мил, но не слишком. они же друзья.       один раз Наце даже его пьяного домой подвозит — Йордан тогда по-рыцарски принимает на себя роль ответственного водителя, ибо на следующее утро ему нужно вести Олли к ветеринару, а появляться в клинике с перегаром как минимум немного невежливо. да и Олли запах алкоголя не нравится, поэтому приходится брать то, что дают.       дают ему, правда, не более-менее трезвых Криса и Юре и даже не спотыкающегося, но очень любвеобильного Бояна, а пьяного в говно Петеха, который почему-то решил, что именно за этот вечер ему надо вылакать годовую норму пойла, а не то у него хуй отвалится или что похуже.       и в машину-то Яна еле запихивают — тот всё норовит доползти обратно до бара, икает, спотыкается, про Бояна что-то бубнит, только вот висит на Наце так, будто тонет, как в ёбаном Титанике, а Йордан для него — как дверь для Розы, только матерящаяся.       Наце изо всех сил подавляет желание спихнуть его с себя, дверь открыть спокойно и уже на руках его в машину затащить, чтоб не рыпался, только вот Ян у нас та ещё принцесса, блять, на заднее сидение он не хочет, ведь куда же Наце, блять, может его завезти посреди ночи, а на переднем сидении он хоть дорогу видит.       и похуй совершенно, что все, сука, знают, кто и куда его везёт, и что на переднем сидении шансы того, что Ян всё ему заблюёт, растут в геометрической, ёб твою мать, прогрессии, но Яну всё равно. или так, или ночевать в подворотне. всё.       королева драмы, мать его.       дорога домой на удивление спокойная: Ян не только не блюёт, но и вообще все жидкости своего тела при себе держит, как и конечности. засыпает за пару минут, прислонившись к прохладному окну, сидит, посапывает. умиротворённо так, будто полчаса назад не рвался на танцпол с диджеем пиздиться.       когда они до его дома доезжают, Наце даже будить его не хочется. он залипает, конечно же, смотрит на Яна, маленького такого, хрупкого, на рот его приоткрытый, брови расслабленные, подрагивающие ресницы, волосы, так неряшливо разбросанные по его лицу, и всё щёку себе кусает изнутри, чтобы ненароком не потянуться эти пряди за ухо ему убрать.       нельзя ведь. не разрешали. не такие они уж, блять, друзья.       Наце хочет, конечно, хуй забить, поехать к себе домой и на ручках, как принцессу, кинуть Петеха к себе в кровать, чтобы отсыпался, и самому сидеть рядом на кресле и следить, чтоб тот не сдох во сне, но Наце — взрослый, сука, мужчина, а не какой-то влюблённый подросток, да кого ты, блять, обманываешь, поэтому границы он расставляет чётко и по линейке.       трясёт он Яна за плечо, правда, до боли нежно, но трясёт же.       Ян за время поездки не протрезвел от слова нихуя, всё смотрит на него расплывающимися глазами и ворчит что-то себе под нос, мол, нахуя разбудил, падла, а Наце лишь указывает ему на знакомый подъезд, приехали, сударь, извольте выметаться, и Ян понимающе кивает.       до квартиры он, конечно, без приключений не добирается, ибо единолично всосал в себя дай бог только половину бара, поэтому падает на землю сразу же, как его ноги ступают из машины.       грация кошки, ну пиздец.       Наце его до самой двери тащить приходится — дальше он зайти ни в коем случае не решится, даже если Яну помощь нужна будет.       потому что границы.       потому что они друзья, и пользоваться таким податливым состоянием Яна он не собирается.       поэтому Наце особенно, блять, сложно, сложно бороться с собой и совестью, с собой и желанием, с собой и ебаными демонами в голове, когда Ян, и так на нём висящий всю дорогу вверх по лестнице, замирает внезапно, цепляется за Наце как-то неожиданно крепко, поворачивается и потирается щекой о его шею.       у Наце тогда сердце чуть не останавливается, а этот уёбок продолжает носом своим холодным по его шее водить, то за ухо заводя, то обратно, а потом оставляет очень смазанный поцелуй прямо на его челюсти, отчего Наце едва ли на пол не ёбается, а потом ещё один, ещё один, и ещё…       Наце оттолкнуть его хочется, потому что губы Яна находятся в опасной близости от его рта, а сам он такой тёплый, такой ласковый, каким с Наце обычно не бывает, что Йордан боится не сдержаться, блять, и засосать его, вдавить в стену, запястья прижав к холодному бетону, но нельзя, сука, нельзя, нельзя, нельзя, и отпустить тоже нельзя, потому что Ян ебанётся своим тощим задом прямо на бетонный пол, а такой драгоценности нехуй на полу валяться.       поэтому держит его, извивая головой, чтобы губы Яна не дай бог по его не прошлись.       а потом случается ахуй.       потому что Ян впервые за час говорит что-то более-менее внятное.       — может… зайдёшь?       и у Наце в животе что-то скручивается в тугой, горячий узел, и дыхание падает куда-то вниз глотки, только вот Яна он сжимает сильнее — на автомате почти, рефлекторно.       какой же всё-таки хороший сон.       и ему хотелось бы, хотелось бы сказать да, хуле нет, хоть он и не знает, чем это всё закончилось бы, — ебля в таком состоянии для Яна совсем не вариант, да и Наце никогда бы так с ним не поступил, — только вот мысли Йордана неизбежно скачут по этой дорожке, вырисовывая в его воображении яркие образы распластавшегося на кровати Яна, мокрого и горячего, и-       — сладкий, я не Боян.       собственные слова звучат ударом под дых.       потому что Наце не спит. и это не сказка, не сопливый ромком нулевых, где цыпочка выбирает пускающего по ней слюни тихого лучшего друга, а не главного мудака из школьной футбольной команды. и Наце знает, всё знает, всё замечает, видит, как Ян розы эти ебливые от Бояна принимает в рот уже как-то изувеченно, отчаянно, но всё же послушно, и смотрит он на Цветичанина не влюблёнными, глазами, а побитыми, переболевшими, но всё же смотрит, смотрит, смотрит, и ему хочется надеяться, очень хочется, но пересилить он себя не может.       и Ян глядит на него глазами ошарашенными, мол, что за хуйню ты несёшь, и брови он свои удивлённо вскинул, как в лучших традициях немых комедий, только взгляд у него опьянённый, затуманенный, будто смотрит он на него и не видит, и Наце понимает, что да, видимо, Ян реально так наклюкался, что даже лица перед собой различать не может, думает, наверное, что перед ним объект его воздыханий стоит, только вот…       — я знаю. ты На-а-а-це.       и это в голове вообще никак не укладывается, потому что Ян продолжает за него цепляться, ртом своим мокрым по его челюсти елозить, а потом как-то грустно опускает голову Наце на грудь и носом шмыгает, и пытается податься поближе, прижаться к нему, только вот спотыкается о свои же ноги и чуть было не падает, но Йордан в последний момент ловит его ослабевшее тело, крепко хватая Яна за талию.       Петех ойкает сначала, виновато немного, раззадоренно, а потом взгляд на руки Наце опускает, хмурится и к ладоням его тянется.       — Нацко… Нацко, у тебя, ик, руки красивые…       ебаная клоунада.       — ага, да. что ещё скажешь?       Ян поступившую информацию переваривает секунд тридцать, хмурится, опять, сука, хмурится, губы надувает, по-детски прям, и вроде хочет что-то сказать, пальцем своим в грудь Наце тыкает, но потом оседает как-то, успокаивается и вновь скользит взглядом по вытатуированным рукам.       — точно… зайти не хочешь?       — солнце, тебе это не надо сейчас. проспись сначала.       и на Яна это действует, как красная тряпка для быка, как триггер, перчатка брошенная, и вызов он принимает, подаётся вперёд так резко, что чуть стукается лбом о лоб Наце, но Йордан увернуться успевает, так что губы Яна проходятся не по его рту, а всё так же мажут по челюсти.       ну пиздец. только этого не хватало.       для Йордана это последней каплей становится, и он рывком отбирает у Яна ключи, которые тот всё крутил между пальцев, и едва ли не заталкивает Петеха в квартиру, кидая связку на ближайшую тумбочку. и дверь он захлопывает почти сразу, едва расслышав, что Ян кидает ему вслед.       — …надо.       и Наце об этом не думает, не думает, конечно, не думает, пока едет домой, не думает, пока открывает квартиру, пока раздевается, не думает, пока дрочит в душе, представляя, что могло бы произойти, останься он у Яна, только воспоминания о его горячем дыхании Петеха на его шее, его влажных губах на щеке и руках, блуждающих по его торсу, уж как-то слишком горько отдаются в голове, и после разрядки он облегчение не чувствует, только вину какую-то едкую, разъедающую, поэтому стоит под душем целую вечность, приложив лоб к холодной кафельной стене.       и Наце не хочет надеяться, он для такой хуйни слишком стар, и ебал он все эти сценарии в голове, где Ян признаётся, что в него с первого взгляда влюбился, потому что это инфатилизм какой-то, только вот пьяный Ян — Ян самый искренний, самый открытый и смелый, и все эти его тисканья значат, что к Наце его всё же тянет, влечёт, хочется, и что он сам понимает, что между ними есть что-то, что-то, что засело в голове у Наце уже давно, но что Петеху только предстоит осознать.       вкус надежды горек, но Наце сладкое никогда особо и не любил, поэтому похуй.       и наутро он какой-то особенно воодушевлённо в студию собирается, даже Олли даёт какую-то вкусную собачью приблуду, от которой его любимица хвостом виляет и радостно подпрыгивает, и вместо автобуса решает пешком пройтись. бабочки в животе, блять. дожили. Ян даже «фас» сказать не успел, а он уже сломя голову несётся.       только всё его воодушевление на нет быстро сходит, когда выясняется, что Янчи не помнит нихуя, всё гадает, как до дома добрался, и весь день бутылку минералки из рук не выпускает, раз в час обязательно закидываясь таблеткой от головной боли. парни его подъёбывают, конечно, да и сам Наце не отстаёт, только подробности вечера все рассказывать не спешит.       потому что есть контакт, блять. оборона прорвана. есть у Яна, сука, интерес, ведь не просто так же он к нему чуть в штаны не лез, не просто так сосаться тянулся. хочется мальчику. нравится. ведёт он себя только, как недотрога, будто ему не за двадцать годиков, а лет пятнадцать. ну хорошо. работать можно.       Наце никаких резких действий предпринимать и не собирается вовсе — вдруг отпугнёт ещё? Ян же у нас мальчик нежный, к нему просто так не подступиться. на свидания, правда, звать его тоже не получится, ибо не в том они положении, чтобы во флирт играть и по паркам за ручку прогуливаться, будто первый раз друг друга видят.       вот и получается, что Наце ничего, по сути, и не делает, выжидает чего-то, знака какого-нибудь, просветления свыше, намёка, продолжает с Яном общаться, пытаться его вытащить куда-то — пару раз получается даже, не в ресторан, правда, и даже не в кино, но смотреть футбольный матч в баре — тоже неплохое времяпрепровождение, хоть и в окружении пары десятков других пьяных мужиков.       Ян себя с ним гораздо комфортнее чувствует, что заметно: уже не удивляется подкатам, не вскакивает, когда Наце его касается, сам кладёт голову ему на плечо, приобнимает, за руки хватает, а ещё — а ещё — на губы Наце то и дело поглядывает во время разговора, отчего у Йордана в голове все мысли путаются и сердце по грудной клетке барабанит пуще Юре на концертах.       момент подходящий так и не наступает, конечно. потому что Наце не может просто так его прижать к стенке и сказать, мол, ну, чё дальше-то, так и будем в кошки-мышки играть, или ты всё же перестанет быть ссыклом? и что-то же намечается, зреет что-то, и Йордан уже физически это напряжение чувствует, пальцами задеть эти струнки может, будто между ним и Яном ток течёт электрический, весомый, осязаемый, и вот-вот что-то произойдёт, кто-то из них посмотрит на другого чуть дольше обычного, или руку на колено положит, или придвинется непозволительно близко, и всё, долбанёт, взорвётся, блять, фейерверками, вскипит, насытится-       но Наце был бы не Наце, если бы ему в жизни везло.       потому что батя Криса предлагает им поехать на Евровидение, а Боян этой идеей загорается не на шутку, как и все их менеджеры, поэтому вскоре вся компания дружно съёбывает в Ливерпуль, что Йордан совсем, сука, никак не планировал.       ему бы обдумать всё хорошенько, успокоиться, стратегию доработать, поостыть самому и Яна растопить, чтобы с уёбком этим поговорить нормально и разобраться, только вот теперь им приходится по сотне интервью в день давать, с людьми пиздеть направо и налево, энергетиками обпиваться и проводить друг с другом почти двадцать четыре часа в сутки, ведь селят их, сука, в соседние номера.       и раньше это всё привычно было, приемлемо, выносимо, только сейчас Наце видит Петеха каждый божий день, и тот тоже его видит, говорит с ним, трогает его, подмигивает, флиртует, и Йордану то и дело приходится пялиться на его голый торс и ноги в боксерах, ведь переодеваются они всегда впятером, атмосфера же, блять, дружеская, и фоткаться им приходится в обнимку, и от частого ощущения разгорячённой кожи Яна под пальцами ему уже нехорошо.       потому что сбежать от него, откреститься он не может. и разобраться он не может, ведь сейчас, сука, не время, ведь сейчас на них навалено столько стресса и ответственности, что ни о чём другом Наце и думать не должен, только он думает, думает, думает, и никуда от этого не деться, ведь бросать парней сейчас тем более не вариант, а Яна своими признаниями он шокировать посреди конкурса тоже желанием не горит.       и он бы пережил, перетерпел бы, если бы не одно маленькое голубоглазое финское «но», от которого у Бояна в штанах будто хвост вырастает, а у Яна — иглы из глаз, шипы из языка, как от ебучих роз, потому что каждый раз, когда Цветичанин несётся к своему зелёному полуголому дружку на крыльях любви и шиле из жопы, Ян их обоих взглядом сверлит, обиженным таким, оскорблённым взглядом, и вроде всё нормально же было, сука, что ж ты опять на него слюни пускаешь, но жизнь Наце — череда неприятных закономерностей, и походу единственное, что до бога допёрло за почти двадцать девять лет, это то, что Наце стабильность нравится, а не американские горки, поэтому получай, блять, стабильность.       но у Наце за эти месяцы чувство сложилось такое, будто Яна он знает всю свою жизнь, и не просто знает, а как свои пять пальцев, лучше, чем самого себя, лучше, чем Ян даже, и он никак, сука, не может ужиться с мыслью, что у Янчи к их вокалисту до сих пор какие-то чувства есть.       но есть, видимо. потому что ворчит он больше обычного, дуется, ходит какой-то поникший, будто его даже из кровати заставили вылезть, и губы у него дёргаются каждый раз, когда Боян ненароком бросает, что пойдёт проведать Йере. и такая ебанина складывается, такая поебота, потому что когда Бойчи во время интервью Наце засасывает, расстроенно Ян смотрит не на Цветичанина, а на него, блять, и даже флиртовать продолжает, и Наце так от этого заебался — хоть на стенку лезть и пальцами по бетону скреби.       неопределённость болит больше, чем отчаяние.       и у него на сердце кошки скребут такими же накрашенными коготками, как у Яна, только вот сделать он с этим ничего не может, только лежит вечерами на кровати и вдупляет в потолок, медитировать, блять, пытается, но всей живности в его сердце это как-то однохуйственно.       он думает потом, что до конца Евровидения еле-еле доживает лишь благодаря старине Джеку и постоянной, въевшейся в кожу усталости от миллионов репетиций, интервью, пресс-конференций и прочих «выходов в свет». под конец его даже их результаты не заботят — лишь бы домой поскорее добраться, запереться в квартире на недельку и в себя приходить целыми днями, пытаясь оправиться от постоянного и очень давящего присутствия Яна.       особо ему это не удаётся, как и следовало ожидать. он всего пару дней в кровати проводит, выходя на улицу лишь за покупками и чтобы Олли выгулять, а так торчит в своих четырёх стенах, в видеоигры рубится да тикток листает, будь он неладен. только вот менеджерам их на жопе ровно не сидится, ведь всё, ребята, отдохнули и хватит, пора ебашить, пока фураж с евро не прошёл, и вот они уже туры в Британии, блять, планируют, хотя дома-то пробыли всего ничего.       нет, они празднуют, конечно. выступать на сцене такого масштаба — это вам не в клубах Любляны играть, всё же масштаб чувствуется, поэтому даже тот факт, что они лишь двадцать первое место заняли, как-то бледнеет на фоне общего впечатления. идут они не в ресторан и даже не в бар, — празднование какое-то больше домашнее получается, что ли, — просто заваливаются вечером в студию с парой коробок выпивки и пиццей, не забыв позвать весь командный состав и даже мелкого Макса, который раз за разом ворчит, что не мелкий он и пить ему уже можно.       Наце от Яна подальше весь вечер держится, как может, то отходит в другой конец комнаты, то на улицу подышать, то в туалет, лишь бы с ним лишний раз не пересекаться. в тупые игры они не играют, никаких «я никогда не…» или бутылочки, только в уно один раз рубятся, пока Ян не проигрывает позорно и с треском, а дальше карты мешать и неинтересно вовсе. ничего особенного, в общем-то, не происходит, они пьют, чокаются, тосты говорят, «ча-ча-ча» ебланят и пытаются устроить турнир по армрестлингу, пока все ещё более-менее стоят на ногах и руками своими управляют.       только вот Ян, как всегда, пьянеет легче и быстрее всех, устраивается на диване да попивает бутылку за бутылкой, наблюдая за всеми из-под опущенных ресниц и помалкивая, а под утро, когда настаёт время по домам разъезжаться, на Наце возлагают ответственность Яна до дома доставить в целости и по большей мере в сохранности, потому что Нацко, ты тут самый трезвый, тебя градус не берёт, давай, подсоби, и у Йордана ебаное дежавю.       где-то он эту хуйню видел уже, опять его наебать пытаются. ну ёбнуться можно.       и когда он вытаскивает Яна из машины, махая рукой таксисту, мол, не жди, это надолго, он мысленно проклинает весь мир, потому что Ян снова висит на нём, удобно так, комфортно, будто совсем обычное явление, улыбается даже уголками губ, принцесса хуева, на руках его носят, понимаете ли.       только в этот раз просто пнуть Яна в квартиру не получается: тот какой-то крепче за него цепляется, да и в разгаре веселья выпил он гораздо больше, чем в прошлый раз, поэтому Йордану, хочешь-не хочешь, а придётся его до кровати тащить.       в коридоре он чуть не спотыкается об очень сонного Игоря, который, видимо, услышал суматоху и проверить решил, что да как, какого двуногого ублюдка опять попутным ветром к нему в замок принесло, и пушистый уёбок лишь мяукает пару раз неодобрительно и съёбывает дальше по своим делам, хозяина своего и взглядом не удостоив. высокие отношения, ничего не скажешь.       в этот раз Янчи совсем принцессой побыть решает: передвигает ногами еле-еле, разуваться напрочь отказывается, бесстыдно виснет на Наце уже всем своим весом, пока тот, сжав зубы, пытается дотащить алкаша-любителя до его же кровати. и Петех какой-то более смирный, что ли, руки не распускает, да и рот тоже, и Наце почти что благодарен ровно до того момента, пока Ян не оказывается в кровати.       потому что как только его голова касается подушки, он сразу к Йордану поворачивается, цепляется рукой за край его рубашки, на себя тянет, мычит что-то неразборчивое, но очень жалостливое, капризное, и что-то внутри Наце скручивается в очень-очень тугой узел, и чем настойчивее Ян тащит его на кровать, тем сильнее у него всё внутри сворачивается и ноет.       — не уходи, пожалуйста.       да куда я от тебя уйду.       и действительно — хуй Наце от него когда-нибудь уйдёт, ведь он к нему привязан так, что не отцепиться, стальными цепями, блять, нитками шёлковыми, как волосы Яна, клейкой лентой, верёвками из пеньки, которые так и хочется на шею накинуть, только Наце сам себя к нему привязал, как утопающий к камню, и теперь оторваться не может.       и Йордан послушно садится на край кровати, стараясь от Яна отодвинуться как можно дальше, только тот подталкивает его тяжёлой рукой, заставляя лечь, и сам придвигается, утыкается носом в плечо, сопит, мурлычет, а ладонь его находит ладонь Наце.       — и нахуя ты это делаешь, а, Янчи?       тот вздрагивает едва заметно, хмурится и хмыкает.       — не знаю.       и Йордан лежит бездвижно, покорно, мол, посмотрим, что ты ещё учудишь, я мешать не буду, а в груди у него трепетает что-то, сжимается, и глаза почему-то на мокром месте, и Ян всё тычет носом ему в плечо и пальцы их переплетает, и Наце ой как старается не думать о том, что ладонь Яна идеально помещается в его собственную, и что пальцы его, тонкие и холодные, будто созданы были, чтобы скользить между его фалангами.       — Янчи… я не железный. не резиновый. мне, блять, тяжело.       и Ян снова мычит себе что-то под нос и головой кивает слегка, понял-принял, но руку его не отпускает.       — Ян, тебе это всё зачем, а? что ты от меня хочешь?       что мне сделать? сказку тебе рассказать? одеяло поправить? выебать? скажи, блять, что тебе от меня надо?       — просто… будь. мне с тобой хорошо.       ну хоть что-то радует. пиздец.       Наце думает недолго, конечно, и почти сразу сползает вниз на кровати, устраиваясь поудобнее, вытаскивает откуда-то плед, Яна им укрывает, аккуратно, небрежно как-то, ведь его левая рука всё ещё в клетке чужих пальцев. Яну как будто только это и нужно было: он хмыкает одобрительно и улыбается уголками губ, и Йордану кажется, что он вот-вот заснёт.       — Ян, нам бы поговорить надо.       — о чём?       — сам знаешь.       — потом, Нацко. всё потом.       Наце свои тщетные попытки хоть слово из Яна вытянуть бросает всё же, хоть пьяный Петех всегда посговорчивее был, а от трезвого откровений век не дождёшься. реально не судьба, походу.       Ян засыпает совсем скоро: и получаса не проходит, как он спит без задних ног, и из его приоткрытого рта на подушку тянется ниточка слюны. ну очаровательно.       Наце с кровати поднимается неспеша, осторожно, дабы это чудо не разбудить ненароком, одеяло ему поправляет, волосы убирает с лица и напоследок слегка касается губами его лба. температуры нет, говорит он сам себе. а ты и не температуру мерил, отвечает ему тот же голос.       до дома Наце всё же топает пешком, чтобы проветриться немного и остатки опьянения с себя сбросить, поэтому сам, очутившись в кровати, тоже засыпает на раз-два, и снятся ему руки Яна, блуждающие по его груди, и его сдавленный смех. просыпаться ему не хочется.       шанс с Яном по-нормальному поговорить ему так и не подворачивается. они сутками торчат в студии, обсуждая то туры, то новый альбом, репетируют даже, и на простую болтовню о жизни времени почти что не остаётся, не говоря уже о вещах более серьёзных. и Наце уже сдаться было собрался, мол, будь, что будет, он заебался и жопу, и сердце рвать в попытках хоть чего-то от Яна добиться, и из-за всей этой ситуации он уж больно жалким себя чувствует, беспомощным, и пора бы ему уже или окончательно смириться с тем, что слюни он по Петеху пускает, как собака, безответно, или двигаться дальше.       только вот ситуация разрешается сама собой.       Наце до сих пор не уверен, как это вообще, блять, произошло, и он в жизни бы не поверил, что будет обязан этим блядской натуре Цветичанина, но с фактами не поспоришь.       потому что Боян уёбывает в Финляндию сразу после их концерта в Дублине, с Йере повидаться, пацаны, по другу соскучился, а возвращается с очень дружескими засосами на шее и радостным еблом, да и ходит он какой-то странно и садиться всё не желает, и все парни подшучивают, мол, как там друг твой, чем занимались, чай пили, да? — а Ян выглядит так, будто его сейчас вырвет, побледнел весь, глаз от синеватых пятнышек на коже Бояна не отводит, ногой нервно по полу постукивает и в руках резинку теребит, и Наце кажется, будто он один видит, как от Яна напряжение исходит волнами, гудит, сигналит, и тот уже вот-вот взорвётся.       Ян досиживает смирно, пока парни расходиться не начинают, и чуть ли с места не срывается, быстрыми шагами направляясь в сторону туалета. и Наце знает, что пора бы его нахуй послать со всеми его загонами и выебонами, что он и так уже слишком долго своё сердце насиловал и спиртом прижигал, чтоб не кровоточило, что ему бы домой ехать надо, Олли кормить, урожай, блять, в онлайн-ферме собирать, ужин готовить, и что ему самому хуёво от того, как Петех на Бояна сдавленно, удушенно смотрит, и вот бы за ним кто так побегал, вот бы на него кто так потаращился, но ноги сами его несут в этот ебаный туалет, потому что для него Ян всегда важнее, чем собственные чувства.       да и выглядел Петех уж больно бледным. вдруг что произойдёт, да?       находит Наце его по звукам за дверью кабинки: тот всё всхлипы глотает и рукой по стене бьёт, не замечая даже, что кто-то вошёл.       — Ян? ты здесь?       из-за дверцы смешок слышится, разочарованный будто, отчаянный, и Наце уже думает, что тот не ответит совсем.       — ага.       ебать. ну удивил.       — всё в порядке?       — ага.       ну попизди мне ещё тут, мало не покажется.       — можешь выйти?       — а нахуй тебе не пойти?       а сам-то куда хочешь, сахарный?       вот он, дамы и господа, любовь всей его, сука, жизни.       и вот он, блять, тот самый момент, когда Йордан должен взять яйца в кулак и свалить по-хорошему, потому что делать тут нечего, только вот он мешкает почему-то, топчется у двери, не зная, куда себя деть, и не ожидает совсем, что Ян-таки откроет дверь.       но он открывает. выходит из кабинки, взъерошенный, с лицом красным и мокрым носом, который он очень элегантно вытирает рукавом, но без влажных дорожек на щеках и воспалённых глаз. не плакал, значит.       Ян бубнит что-то про сигареты, и Йордан уже на автомате достаёт пачку из заднего кармана, потому что привык покупать их чисто для того, чтобы Ян своими пальцами его на мгновение коснулся, картонку из его рук вытаскивая.       ну жалок. что тут говорить.       он всё пытается из Петеха хоть слово вытащить, а тот не поддаётся никак, молчит, ломается, да и Наце, в общем-то, похуй, потому что сердце в его груди колотится так громко, что он собственных мыслей не слышит, не то что хриплый голос Яна, только тот что-то про крошки какие-то бросает, про крошки и про Бояна, и Йордан даже не думает над тем, что в следующую секунду вылетает из его рта.       — я хлеб не ем.       и Петеха с этого разъёбывает не по-детски, валится он на пол, за живот держится, гогочет, ржёт, даже сигарету роняет в истеричном приступе, но Наце поебать как-то, потому что это, наверное, первый раз, когда Ян с ним вот так вот — трезво, открыто, искренне, по-Яновски совсем, и у него чувство в груди такое странное, светлое, окрылённое, будто к чему-то эта прорванная дамба сейчас приведёт.       Йордан руками шевелит еле-еле, пока зажигалкой щёлкает, и даже сам закурить решает, потому что эти ебаные качели его порядком измотали, да так, что ему аж пепел горящий в глотке почувствовать хочется, чтобы хоть на что-то отвлечься.       — так что тебе от меня надо, а? поебаться или как?       это ты мне, блять, скажи, нахуя ты меня изводишь, я же всё, что хочешь, сделаю, хоть собакой встану, хоть палку принесу, даже если ты меня этой палкой и отпиздишь, хоть на поводок, блять, хоть на цепь, только скажи уже, пожалуйста, головой кивни, моргни, маякни, мяукни, блять.       — а сам как думаешь?       и Наце на его лице видит, что думает он правильно, брови хмурит, смотрит неверяще, будто и представить не мог, что его, Яна, кто-то может хотеть не только для секса.       — ты его любишь?       — нет. больше нет.       и всё.       — ну и заебись.       и буря у Наце в груди стихает будто, в штиль обращается, и кораблики, блять, плавают, и чайки летают, и верит он Яну почему-то сразу, потому что знает, что тот врать не будет. не о таком. и не ему.       и он руку на кафельный пол кладёт, так, многозначительно, с намёком, скажи, да или нет, да или нет? ладонь раскрывает внутренней частью вверх, смотри, душа моя, у меня между пальцев нежность, возьми меня за руку, будем с тобой играть.       и Ян берёт.       и Наце подносит его ладонь к своим губам, осторожно целуя побитые костяшки, и Ян голову ему на плечо кладёт, и сидят они так долго-долго, пока уборщица не прогоняет их с пола мокрой тряпкой.       и Наце, в общем-то, счастлив. и все мамины разговоры о рае и божественном спасении его не колышут, потому что вот оно — седьмое небо, и Эдем ему кажется мирским, бессмысленным, как ангелы на булавочной головке.              и прощаются они лишь неловким объятием, только держатся друг за друга непривычно крепко, и улыбаются как-то глупо и неловко, как пятиклассники какие-то, и не обсуждают даже, что между ними происходит, хотя надо бы.       всё может подождать. Наце столько месяцев ждал, может потерпеть ещё немного.       и ведь и вправду терпит: не давит на Яна, не склоняет ни к чему, и первые несколько дней всё идёт своим чередом, так, будто и не произошло ничего вовсе, только Петех как-то по-смущённому радостно ему улыбается и становится рядом, плечом Наце касаясь, и всё на губы его поглядывает, не настойчиво, не насыщенно, а так, для констатации факта, и в тот момент Йордану очень хочется наплевать на формальности и поцеловать его уже наконец, прижаться к нему поближе, за руки взять, но вперёд паровоза лучше не бегать и не нестись, потому первые пару дней Йордан довольствуется лишь томными взглядами из-под опущенных ресниц.       и первый их поцелуй и не поцелуй даже — так, лёгкое мимолётное касание губ, когда Наце к его щеке тянется, а Петех головой дёргает ой как вовремя, и Йордан уже извиняться порывается, потому что разрешения не спросил, хоть и случайно это вышло, но Ян довольным выглядит, улыбается даже робко, и тревожные мысли как-то сами отпадают.       Наце думает об этом потом долго-долго, о том, какие у Яна губы мягкие, но суховатые и горячие, о том, что он их даже распробовать толком не успел, о том, каково, наверное, будет его целовать уже по-настоящему, проскользнуть языком в рот, притянуть его ближе за шею и чувствовать, как он постанывает от удовольствия.       мечты его влажные сбываются аккурат через пару дней, когда Ян самолично утаскивает его за сцену, а потом замирает, выпрямляется, как по команде, подходит к нему вплотную и берёт его за грудки, и смотрит он не на Наце, а вниз, глаза опустил, будто стесняется, и губы покусывает немного, а потом говорит приглушённым голосом:       — можно…?       тебе — всё, что угодно.       — ага.       и Ян касается его губ своими, сначала нежно так, осторожно, будто проверяя, не укусят ли, а потом приоткрывает рот, проводит кончиком языка по губам Наце, а затем и вовсе внутрь проскальзывает, углубляя поцелуй.       и руки его плавно поднимаются от груди Наце к его загривку, и он зарывается пальцами в его волосы, притягивая его ещё ближе, до невозможности близко, и Наце кажется даже, что Ян на носочках приподнимается немного, хоть и разница в росте у них небольшая, и уже сам прижимает его к себе, кладя руки на его талию.       и Наце не верится, что он не спит, что ему не мерещится, его не глючит, что это всё правда-правда, только вот язык Яна у него во рту ощущается вполне реальным, да и пальцы Петеха, выводящие непонятные узоры на его шее, тоже.       и это всё так неимоверно горячо, так невероятно, что у Наце голова кружиться начинает, и от запаха Яна и его вкуса он будто пьянеет, и губы у него мягкие-мягкие, вкусные-вкусные, что Йордану ни на секунду отрываться не хочется.       счастье длится недолго всё же, ибо Ян, видимо, подумав, что перебарщивает, отстраняется от него, улыбается неловко как-то, будто прощения просит, и чмокает его в щёку на прощание, едва ли не сбегая в гримёрку, а его вкус — сигарет и мармелада, который Петех закинул в рот перед выступлением — Наце ещё долго чувствует на своих губах.       до большего у них дело доходит не сразу: Наце, оказывается, в этих делах гораздо опытнее, чем Ян, хоть и не намного. однажды ему даже лекцию приходится провести, ибо Петех как-то раз стыдливо признаётся, что его сексуальный опыт был весьма плачевным, а пояснять ничего не спешит, поэтому Наце, как порядочный вроде-как-бойфренд, на пальцах разбирает, что, как и когда нужно делать, чтобы в больничку не угодить и не бояться сесть лишний раз.       начинают они, конечно, с малого, и именно Наце первый срывается, черту переходит, хоть и сдерживать себя старался, как никогда раньше. просто на одном из концертов на Яна решают напялить бордовый пиджак, прям так, на голое тело, и яркий цвет как-то особенно оттеняет его бледную кожу, ещё чётче выделяя тёмные волосы и острые глаза, и Наце на сцене думает уже о не о цветовых гаммах и игре света, а о том, как напялить самого Яна, ибо тот над ним издевается открыто, смотрит в его сторону, подмигивает вызывающе и будто специально вертится так, что пиджак смещается, оголяя его манящее тело. в тот вечер Ян очень недвусмысленно зовёт его к себе, мол, в приставку порубиться не хочешь, а сам даже не удосуживается переодеться, поэтому, когда Наце-таки зажимает его в коридоре, не удивляется совсем, а сразу на поцелуй отвечает, да так упоённо, что Наце уже не терпится к нему в штаны залезть.       — Ян… можно? — говорит он, проводя ладонью по его паху сквозь ткань брюк.       можно, можно, пожалуйста?       — блять, да…       Наце и не помнит толком, что дальше было: в его голове остались лишь мысли о том, как он Яну шею выцеловывал, пока тот сладко скулил ему в ухо, покачивая бёдрами, и Йордан хоть всю жизнь ему дрочить готов, лишь бы ещё раз услышать, как Петех постанывает.       после этого у них всё как-то быстрее складывается, и Ян уже берёт инициативу в свои руки. не только инициативу, но и член Наце, да и не только в руки, в общем-то. Йордан охуевает знатно, когда Петех утаскивает его за сцену, убедившись, что парни уже разъехались, и опускается перед ним на колени. сосёт Ян неумело, но старательно, то и дело задевая нежную кожу зубами или давясь даже, но Наце и в самых мокрых своих фантазиях представить не мог, как по-ангельски похабно будет смотреться Петех с его членом во рту, и он от одного вида кончить готов прямо ему в глотку.       Ян проглатывает всё до последней капли, рот вытирает рукавом и улыбается так невинно, что Наце его прям на сцене разложить хочется, вдавить лопатками в пол, заставить кричать от удовольствия, умолять, чтоб Наце ему присунул, но такие желания Йордан отгоняет сразу, потому что понимает, что для его самоконтроля находиться рядом с Яном и без того испытание не из лёгких.       до этого у них дело, конечно же, доходит, но чуть позже.              получается у них это спонтанно как-то, неожиданно, непродуманно, ну, не у них, а у Наце, конечно, ибо Ян к этому событию походу готовился хуй пойми сколько. Наце даже спросить подумывал, мол, что произошло такого, что ему в голову вдарило, может, звёзды сошлись, Меркурий из ретрограда вышел, в Кении снег пошёл, что угодно, блять, — но не спросил. Ян и так от него до сих пор шарахается немного, не дай бог ещё его своими подъёбами спугнуть. он же парень ранимый, чувственный. нежный. ему романтику подавай, ухаживания, блять, шуры-муры, хоть сам Ян никогда в этом не признается.       Наце, конечно, носит с собой бутылочку смазки и пару презиков, — так, авось подвернётся, авось повезёт, вдруг всё-таки — но особо ни на что не надеется. Ян может сколько угодно из себя каменного строить, но Йордан видит, блять, что мальчик у него хрустальный — чуть сожмёшь не в том месте, надавишь, и треснет всё сразу, и ни о каком доверии в отношениях и речи, блять, не будет.       и Наце ждёт. выжидает. терпит. потому что на Яна ему давить не хочется, да и гораздо приятнее всё же наконец увидеть, как Петех сам к нему приползёт, хвост поджав и колени расставив.       загляденье.       Ян намекает, конечно, то тут, то там, то в трусах по квартире щеголяет, роняя что-то на пол и нагибаясь, дабы это что-то поднять, дверь в ванную не закрывает нарочно, маленькую щель оставляя, подглядывай-не-хочу, да и каждый раз, когда они на кровать сосаться заваливаются, потирается своим пахом о джинсы Наце, ластится, как кот, льнёт к нему, тянется, только Йордан стоит на своём: пока Ян ему напрямую не скажет, никакой ебли не будет.       надо же честь беречь, в конце-то концов. одно дело — жопой по квартире вертеть, другое — этой жопой под кого-то подставляться. не делается так. не по-человечески. поэтому Наце и ждёт, пока Ян созреет.       созревает он, как ни странно, всего через пару недель влияний задом — видно, совсем малому не терпится, — и когда они в очередной раз оказываются на диване, сжимая друг друга, поглаживая, потираясь, целуясь мокро и глубоко, так, что уже губы болеть начинают, Ян вдруг отстраняется, ноги раздвигает, чтоб Наце прямиком между его бёдер поместился, и робко тянется ладонью к его ремню. и смотрит он так по-трусливому настойчиво, глазами лицо Наце пронизывая, мол, видишь, куда тянусь, видишь, что я делаю? понимаешь, что это значит?       Наце понимает. но лишний раз спросить не помешало бы.       — Ян… ты уверен?       и Петех молчит, губы прикусывая, и вместо слов выдаёт лишь едва заметный кивок, продолжая блуждать пальцами по его ремню.       — Ян, блять. ты точно уверен?       на это темноволосый хуй не отвечает, глаза всё отводит, только вот пальцами поддевает уже пуговицу на джинсах и ширинку расстёгивает, заползая ладонью под футболку Наце и едва задевая резинку его боксеров.       так, значит. ну давай поиграем.       Наце раздеваться не спешит, лишь наваливается на Яна всем телом, вдавливая его в кровать, и лезет к его шее сразу, вылизывая, выцеловывая, проводя языком влажную дорожку от уха до ключицы и обратно возвращаясь, всасывая нежную кожу, зубами проводя, чтобы оставить хоть какое-то подобие засоса. Ян не протестует даже, лежит себе смирно, поглаживает спину Наце, голову запрокинув и глаза зажмурив, дышит тяжело, пока Йордан сжимает его бока, шею его ублажая.       — привстань немного, — шепчет ему Наце на ухо и чувствует, ощущает физически, как от его горячего дыхания кожа Яна мурашками покрывается, только тот послушно приподнимается на кровати, позволяя Йордану стащить с него футболку и толкнуть обратно на постель, а сам подрагивает немного, то ли от незваного холода, то ли от волнения.       Наце тоже футболку с себя стаскивает — негоже, чтоб Ян один своим полуголым телом светил, — и кидает её куда-то на пол, не удосуживаясь даже проследить, куда злосчастная тряпка упала, потому что как тут отвлекаться, когда перед ним такое.       Ян лежит, раздвинув ноги и руки раскинув по бокам, тёплый такой, помятый, ракрасневшийся от поцелуев, и смотрит на Наце волнительно-выжидающими глазами, мол, ну чего ты там копаешься, а ресницы у него едва заметно дёргаются, и руками непослушными он как бы невольно по животу Наце водит, спускаясь всё ниже и ниже, прощупывал мышцы и нарочито дёргая резинку трусов.       рано ещё, сладкий. потерпи.       Наце вновь наклоняется к его шее, продолжая узоры языком вырисовывать, вдавливать кожу, покусывать, посасывать, только в этот раз спускается уже к его груди, не отрывая губ от прохладной кожи, и берёт в зубы слегка затвердевшие соски, едва касаясь их кончиком языка, отчего Ян недовольно шипит.       — что такое? больно?       — нет, блять… у меня соски… чувствительные...       Йордан лишь хмыкает, мысленно радуясь новому открытию, и вновь проводит языком по соску, аккуратно очерчивая ареолу, губами его обхватывает, лижет, пока Ян под ним хнычет, изгибается, и хватает Петеха за запястья, чтобы не рыпался сильно.       Наце опускается ниже, оставляя мокрые поцелуи вдоль дорожки волос в самом низу живота, и играючи тянет зубами за пояс штанов, Яна поддразнивая, издеваясь. тот лишь подаётся бёдрами вперёд, намекая будто, сними, блять, не могу уже, и Йордан снова расплывается в улыбке, поражаясь тому, как Петех вообще столько терпел, раз ему так хочется.       только вот Наце ему потакать не торопится, брюки с него стягивает медленно, лениво, отчего Ян уже нетерпеливо дрыгает ногами и задом вертит, чтоб поскорее избавиться от злосчастных штанов. когда Петех наконец-то в одних трусах оказывается, уже собираясь поддеть резинку и спустить их вниз, Наце устраивается поудобнее между его ног, не давая ему и ткани коснуться, и неспешно целует бёдра, с каждым касанием губ придвигаясь всё ближе к паху.       под его прикосновениями Ян чуть ли не дрожит, то и дело рефлекторно сгибает ноги в коленях и вместе их сводит, сжимая голову Йордана, а тот и не против совсем. Наце повыше поднимается, проводит губами по его члену сквозь ткань боксеров, на которой уже виднеется расплывающееся пятно, и Ян снова шипит, но в этот раз одобрительно, побудительно, чего ты там, блять, копаешься.       Йордан вновь ведёт языком по его торсу, снизу вверх, от паха до самой шеи, оставляет парочку неприлично мокрых поцелуев у Яна за ухом и шепчет ему, тихо-тихо, чтобы настрой не нарушить.       — Ян, ты всё…?       — да, сделал.       — всё-       — да.       — а есть-       — есть.       на последнем слове он вдруг тянется рукой к изголовью кровати, достаёт из-под подушки бутылёк с логотипом очень известной фирмы и квадратик фольгированной упаковки, едва ли не кидая их в Наце, и Йордану пошутить хочется, колкость отпустить, что, готовился, Янчи, только вот голову его занимают лишь мысли о том, как Петех себя пальцами растягивал, постанывая, представляя, что внутри него Наце, и от такой картинки перед глазами ему самому рычать хочется.       трусы он с Яна стягивает не сразу, льнёт вновь к его шее, едва ли не выдавливая поцелуями вздохи из уст Петеха, рукой под резинку забирается, натыкаясь на гладко выбритую кожу, проводит вверх-вниз по возбуждённому члену, отчего Ян дёргается резко и чуть не заряжает Наце коленом между ног.       — ай, блять. готовился, я вижу, да?       — да пошёл ты…       но Ян сам к его ширинке тянется, и на этот раз Йордан ему позволяет, помогая руками стащить с себя брюки. Наце замечает, что тот на его пах пялится, на уже ощутимо там виднеющийся стояк, и губы прикусывает будто в нетерпении, отчего внутри Наце что-то дикое начинает просыпаться, животное, желающее подмять под себя Яна и не отпускать никогда.              трусы он с него всё-таки стягивает, и Петех даже розовеет немного, смущаясь, хоть Наце его почти что голым видел уже приличное количество раз, да и там он его чем только не трогал. Йордану, конечно, не терпится к делу приступить, но Яну больно сделать он ой как не хочет, поэтому опускается на кровати, продолжая ласкать его пах и бёдра, чтоб он уж совсем расслабился.       надолго его не хватает, конечно, да и Ян настойчиво тыкает пяткой в бутылку смазки, ну давай уже, давай, я не вечный, блять, и Наце сдаётся. выдавливает себе на пальцы пару капель, растирает между подушечек, а затем решает, что этого недостаточно всё же, и выливает четверть всей бутылки, чтоб уж точно не прогадать.       первый палец он вводит медленно, осторожно, боясь ненароком задеть что-нибудь или согнуть его как-то болезненно, но Ян даже виду не подаёт, что ему некомфортно — видно, действительно подготовился. второй палец входит немного туже, но кажется, что Петеха всё устраивает, ибо он слегка бёдрами к нему подаётся, чтобы пальцы глубже почувствовать.       Наце медлит, не торопится, растягивает его изнутри, поглаживает стенки, пальцы разводит, а потом и третий добавляет, отчего Ян охает сначала, а потом сам же на них насаживаться начинает.       Йордан трахает его одной рукой, второй ненавязчиво поглаживая его член, и когда он задевает ту самую чувствительную точку, Ян вскрикивает удивлённо и даже дёргается, резко колени поджимая.       и тут до Наце доходит, что все его бессвязные слова про скудный половой опыт, нахмуренные брови во время рассказов и пояснений Йордана и даже его удивлённое лицо — всё только об одном, блять, говорит.       он у Яна первый.       и ему лестно должно быть, гордо, мол, его первого Ян к себе подпустил, он ему доверяет, для Петеха он реально что-то значит, только вот его паника охватывает, нехилая такая паника, потому что Яну больно сделать он боится больше всего на свете.       — Ян… может, ты сверху… пожалуйста, Ян…       и ему снова чуть не прилетает между ног.       — да всунь ты мне уже, блять.       сказано — сделано, хуле.       Ян сам с него боксеры стягивает, да так нетерпеливо, что у него пальцы заметно дрожат, а когда Петех взгляд на его эрекцию переводит, до конца от несчастной тряпки избавившись, он аж дыхание задерживает.       член у Наце всяко больше пальцев будет, это да.       Ян руками лицо закрывает, предварительно бросив Наце треклятую бутылочку, и ждёт, пока тот презерватив нацепит. неловко, что пиздец.       да и упаковка, как назло, еле открывается, поэтому торчит Йордан между разведённых подрагивающих ног неприлично долго.       входит он медленно, едва ли не по миллиметру в минуту, и как только головка оказывается внутри, Ян ему руками в грудь упирается, подожди, мол, привыкну немного.       Петех на удивление от боли не шипит даже, хмурится только и губы прикусывает, чтоб не вскрикнуть ненароком, и от этого зрелища Наце так тяжело становится, что он опускается на локтях, прижимаясь голым торсом к Яну, и начинает ему шею выцеловывать, щёки и ключицы, потерпи, сладкий, прости, пожалуйста.       Ян ему головой кивает, сигналит, давай, блять, потерплю, и Наце входит медленными толчками, с каждым разом проникая чуть глубже, и внутри так тепло, так, сука, узко, и сжимает его Ян почти болезненно, поэтому Йордан начинает ему что-то в ухо бормотать, чтоб расслабился, иначе их сексуальная эскапада долго не продлится.       когда он до конца входит, Ян коленями его бока обхватывает, таз немного приподнимая, а потом, привыкнув к новым ощущениям, толкает его пяткой за задницу, двигаться просит.       и Наце двигается. сначала медленно, аккуратно выверенными толчками, заходя лишь на половину и головку не вытаскивая, а потом, когда Ян начинает его спину сжимать, бока и лопатки поглаживать, тихо постанывать ему в ухо, Йордан наращивает темп, стискивая худые бёдра Петеха.       у него в голове мысль крутится, что надо было музыку, что ли, врубить, потому что комнату наполняют очень пошлые и мокрые звуки шлепков, и Наце очень-очень надеется, что соседи не слышат, как и кровать поскрипывать начинает, только вот под ухом у него сдержанно стонет Ян, едва ли подушку не прикусывая, лишь бы на откровенные стоны и крики не сорваться, и голос его срывающийся лучше любой музыки.       — Наце… блять…       в какой-то момент он ноги Яна себе на плечи закидывает, угол проникновения меняя и ещё глубже членом вбиваясь, отчего Петех рот приоткрывает в немом удивлении и сжимает плечи Наце, ощутимо сильнее, но не до боли.       Йордан осторожно убирает его руки, пальцы их переплетает, прижимает ладони к кровати, а сам начинает долбиться сильнее, с каждым толчком бёдер попадая по простате и вырывая из уст Яна стыдливые стоны.       но Петех не гимнаст, и ноги держать у него на плечах так долго попросту не может, морщится немного, колени сводит, намекая, что ему так уже неудобно.       — Наце… может, я, ну… на живот лягу…       — я лицо твоё хочу видеть.       Ян хныкает что-то неразборчиво, ресницы у него подрагивают, а сам он очень неуклюже опускает ноги с плеч, обхватывая спину Наце и щиколотками подталкивая его поближе.       Йордан себя уже не сдерживает почти, входит до самого основания, широко, размашисто, отчего Ян уже стонет в голос, скулит, и каждый его стон Наце ловит своими губами, проглатывает, прижимается голым телом к телу Петеха так, что его член трётся об их животы и пачкает смазкой кожу, и Ян уже совсем на кровати извивается, весь покрасневший, мокрый, взъерошенный.       - блять, Наце.... я сейчас-       договорить он не успевает - слова пропадают в очередном стоне, когда Наце вновь проходится по простате, натурально вдавливая, вбивая Яна в матрас, и Петех внезапно вскрикивает, резко выгибаясь в спине, и вздрагивает, трясётся, и Наце чувствует, как по его животу растекаются капли спермы.       - блять, Ян.... ты без рук...       и от этого Наце совсем ведёт, крышу сносит, от одного вида Петеха, разгорячённого, вспотевшего, который простыни сжимает, вертится, мечется на кровати, губы кусает, стоны сдерживает, скулит, хнычет, и всё из-за него, из-за Наце, и кончает он, даже к себе не прикоснувшись, тоже под ним, от того, как Йордан его трахал, и Наце лишь одной этой мысли хватает, чтобы излиться с каким-то гортанным рыком после нескольких резких толчков.       выходит он не сразу, даёт себе и Яну отдышаться немного, потому что сердце у него бьётся, как сумасшедшее, да и мальчик его в себя ещё не совсем пришёл. когда эрекция спадает немного, он сползает с Яна, попутно завязывая презерватив и кидая его на рядом стоящую тумбочку, а потом поворачивается к Петеху, хочет было его к себе притянуть, поцеловать, спросить, не больно ли ему, принести ли ему воды, только вот Наце видит, как Ян веки сжимает, а затем из его уст доносится сдавленный всхлип.       - Ян? тебе больно? я что-то сделал? Ян?       Петех лишь головой мотает, мол, нет, всё окей, просто опять ебанина какая-то, только от этого он не успокаивается, а наоборот - всхлипывает громче, протяжнее, и из глаз его медленно бегут ручейки слёз.       - не больно, всё окей. всё хорошо. я не знаю, почему, блять-       на последнем слове его совсем трясти начинает, и Наце не находит ничего лучше, чем прижать его к себе и поцеловать в лоб.       - тише, тише. я здесь. я никуда не уйду.       от этой фразы Яна вообще развозит, он утыкается в грудь Наце, носом шмыгает, дрожит, а тот лишь обнимает его крепче и поглаживает по волосам, оставляя лёгкие поцелуи на макушке и губами слёзы ловя.       лежат они так, пока Ян совсем не засыпает, успокоившись, и Наце даже не думает его будить, чтоб в душ отвести или попить заставить.       Наце понимает. понимает, что для Яна так - непривычно, так нежно, любовно, трепетно, чтоб ему на ухо пошлости шептали, приятные пошлости, не грязные, чтоб его целовали в шею, а не кусали, чтоб руки на его теле выводили эфемерные узоры, а не синяки оставляли на рёбрах. Ян - маленький недолюбленный котёнок, которого нерадивые хозяева оставили в подъезде в надежде, что он сам умрёт от голода или его местные собаки растерзают.       Наце думает, что никогда его не оставит. и никогда не сможет его отпустить, даже если очень захочет.              просыпаются они утром лицом к лицу, и Ян даже первый целоваться лезет, ни слова ему не говоря, а потом сам же на него забирается, растягивает себя, над ним нависая, презерватив надевает, садится сверху, шикнув на Наце, чтоб тот рот свой на замке держал, и раскачивается на его члене, блаженно постанывая каждый раз, когда Йордан бёдра вверх вскидывает, и вид скачущего на нём Петеха нравится ему даже больше, чем самому его в кровать вдавливать.       когда Наце за водой на кухню уходит, строго наказав Яну лежать и отдыхать, в коридоре его встречает взъерошенный Игорь, смотрит на него подозрительно, с осуждением, будто Йордан только что запачкал честь его любимого хозяина, и в последующие пару дней якобы совершенно случайно бросается с когтями на ноги Наце, путая его с почти в клочья разобранным диваном, не иначе.              но дела животные им, в общем-то, не мешают. со временем Игорь, шипевший на Наце при каждом появлении последнего в скромной обители Петеха, смирился с его существованием и даже как-то поласковее стал: то погладить даст, то сам о его ногу потрётся, то носом тыкнется.       один раз даже засыпает на его коленях, и ситуация такая забавная складывается, что Йордан едва сдерживается, чтоб не захохотать, потому что они с Яном сидят на диване, смотрят очередной недавно вышедший боевик, и Петех, которому такое говно не особо по душе, вскоре начинает очень выразительно сопеть на его плече. и Наце уж было хочет встать, отнести это спящее чудо на кровать, только вот из ниоткуда взявшийся Игорь запрыгивает к нему на колени, мнёт лапками ноги и устраивается поудобнее, напоследок махнув хвостом прямо по носу Йордана.       ну охуеть. подушка для котов.       и Наце у этом иронию улавливает: Ян доверять ему начинает более-менее в то же время, что и его кот, и Йордану всё больше кажется, что у этих кошачьих какая-то странная ментальная связь образовалась за годы совместной жизни.       и Наце, вроде как, доволен, ибо и Яну рядом с ним поспокойнее и комфортнее стало, и Игорь на него теперь с когтями не бросается, только вот вскоре за место на коленях Наце начинается настоящая борьба. один раз Ян заваливается в комнату в одних трусах, опираясь о дверной косяк, ножкой крутит, волосы поправляет, мол, ебаться пойдём, хочется пиздец, а Наце с места сдвинуться не может, потому что его бёдра вновь оккупировал усатый.       — ну пиздец. мой кот рушит мою сексуальную жизнь.       с этими словами Ян прогоняет Игоря с насиженного места и сам на Наце забирается, демонстративно так, мол, моё, я тут сижу, и кот недовольно мяукает, обиженно убегая из комнаты.       только вот если Наце и Игорь достигли какого-то мужского взаимопонимания, то между Олли и Яном царит бескрайняя пропасть под названием «да не собачник я, блять». и самые любимые создания Наце оказываются полными противоположностями, потому что Яну лишь бы посидеть в тишине, побрынчать, поворчать, а Олли носится, как угорелая, активничает, играть хочет, что порой выводит Петеха из себя.       — убери её от меня. от неё псиной несёт.       — Ян.       — ну?       — она, ну. собака.       — и?       — от неё по определению псиной пахнуть должно.       — ну пиздец. иди в жопу, раз такой умный.       Наце, в общем-то, как раз туда и собирался, так что особо не возражает.       правда, с Олли у Яна всё же завязывается кровная вражда, только не обоюдная, а односторонняя, потому что сама питомица в темноволосом уёбке души не чает, уж больно он ей нравится, лезет к нему постоянно, в ноги бросается, облизывать тянется. а Яну, ну.       — фу, блять. убери её.       — да что опять не так? ничем от неё не пахнет, я её только что помыл.       — не люблю, когда меня облизывают.       многозначительная пауза.       — …не любишь, да?       — ненавижу, блять.       — уверен?       и у Яна пара секунд уходит на то, чтобы догнать, что именно Наце имеет в виду, и по лицу его румянец лёгкий расплывается, смутился мальчик, возбудился.       — блять. ну и нахуя ты это делаешь. озабоченный.       и Наце так с него умиляется, потому что на людях он весь такой из себя уверенный, грубый, дерзкий, шутки пошлые шутит, а при Наце он будто слабее становится, уязвимее, и смутить его легко, и в ступор ввести, и в румянец вогнать, и в постели он такой нежный-нежный, расплывается, растекается, будто минуту назад не посылал Йордана подальше тем же ртом, которым сейчас скулит и стонет.       и так от этого контраста забавно, потому что сам Наце даже в их компании себя сдержанно вести старается, скромно, тихо, но наедине с Яном его почему-то несёт куда-то, он решительней становится, настойчивей, и Яну с его подъёбами уже не до шуток, потому что он от одного взгляда Наце краснеет.       отношения с Яном вообще очень просветительными оказываются, и читает его Йордан, как ребёнок новёхонькую энциклопедию. Наце же думалось, что он Петеха знает, как свои пять пальцев, а тут вот оно как: оказалось, что в его кошачье-человечьей душе для Йордана и ему подобных те ещё потёмки. поэтому изучает. читает, листает, как заданную на лето книжку, картинки рассматривает и всё дивится.       потому что Ян может быть не таким очаровательным, как Йордан привык считать. Ян бывает ворчливым, когда в очередной раз жалуется на хуёвые спецэффекты в фильме, Ян бывает капризным, когда не хочет брать последний кусок пиццы, ведь «там грибы лежали, я грибы не люблю», Ян бывает слишком придирчивым, когда кривится, попробовав свою же стряпню, Ян бывает навязчивым, когда в сотый раз на дню лезет к Наце на колени целоваться, отвлекая его от чтения, и Ян бывает обидчивым, потому что после одного замечания Йордана, мол, зай, дай почитать немного, и я весь твой, Ян до конца вечера к нему не подходит даже. дуется.       а ещё Ян бывает нежным. нежным, когда носом своим холодным Наце в шею тычет, когда целует его в щёчку, когда пальцы их переплетает, волосы Наце гладит. Ян бывает внимательным, когда в каждом магазине торчит на двадцать минут дольше чисто для того, чтобы проверить состав на наличие глютена. Ян бывает смешным, когда изо всех сил скрыть старается, как его очки и татуировки Наце заводят, хотя таращится на его руки и лицо с очень томным видом. Ян бывает заботливым, когда таскает ему всякие батончики из отдела здорового питания, когда они репетируют днями напролёт и поесть не успевают. Ян бывает милым, когда от каждого поцелуя Наце расплывается в счастливой улыбке и голову прячет у него на груди. Ян бывает родным таким, любящим, когда бегает в аптеку за лекарствами для приболевшего Йордана и всё не даёт ему с кровати встать, «я тебе не медсестричка, блять, костюм не надену, лечись давай, уёбок, а то без минета останешься». (на замечания Наце о том, что простуда через сперму не передаётся, Петех только театрально вздыхает и закатывает глаза)       а ещё Ян бывает умным, изобретательным, талантливым, красивым, да и не бывает, если честно, а есть, постоянно, двадцать четыре на семь, триста шестьдесят пять дней в году, что Наце и так уже знал, но каждый раз изумляется, как в первый.       Ян вообще любит его удивлять — такой уж он удивительный.       один из таких моментов его вообще из колеи выбивает, потому что и смешно до коликов в животе, и приятно до бабочек в нём же, и он всё понять не может, как его угораздило в этакое чудо втюриться.       потому что однажды Наце наведывается к Яну домой, всё чётко, минута в минуту, как договаривались, только на пороге встречает его не полуголый Петех, как хотелось бы, а стойкий запах гари. он уже было пожарным звонить хотел или соседям трезвонить, только вот оказалось, что этот сказочный долбоёб возомнил себя пекарем из ТикТока и решил «порадовать любимого» своей искусной готовкой, пирог испечь, хозяюшка хуева, только вот не учёл, что с его навыками всё заведомо пойдёт по пизде.       Наце смеётся над ним, конечно, только вот в сердце его щемит что-то, ноет, завывает, особенно когда Ян глаза опускает и выдаёт:       — он безглютеновый.       боже, кто ж тебя такого для меня выдумал, солнце.       на вкус эта подгоревшая масса вполне съедобной оказывается, о чём Наце узнаёт в результате тщательно спланированной операции по отвлечению Петеха поцелуем, отчего тот тает, как крем на пирожных, только вот посреди их любовных препираний он замечает, что Ян как-то странно рукой двигает, морщится, а на косточке запястья у него виднеется красная полоса, совсем как от ожога.       перестарался, блять. как он без Наце вообще выживал все эти годы.       Йордан очень великодушно обещает ему мастер-класс «как ублажить своего парня через его же рот», на что Ян, поворчав, соглашается, только вот шанса его подъебать Наце ни в коем случае не упустит. поэтому-       — тебе только фартук надеть надо.       привыкай, сахарный.       — я тебе что, блять, хозяюшка?       — только фартук.       и Ян от такого даже полотенце роняет, то самое, которое на руки набросил, пока пирог доставал. и сглатывает, громко, ощутимо так, и моргать он начинает быстро-быстро, будто пытается отогнать всплывающую перед глазами картинку.       — блять. блять. ты зачем это сказал вообще. и этими губами ты мать целуешь? пиздец.       Петех от него отворачивается, пытаясь отвлечься, прибраться на плите, только всё у него из рук валится, и он продолжает недовольно бормотать что-то себе под нос, матерясь через каждые два слова.       и вроде ворчит он, и вроде возмущается, только краснеет, как рак, и язык у него заплетается, и руками он нервно рубашку теребит, а ещё губы облизывает пару раз, так, почти незаметно, и Наце видит, блять, что ему нравится, что он об этом думает, представляет, хочет, только вот словами никогда об этом не скажет.       котяра ебучая.       — Я-я-ян.       — чего тебе надо, извращенец ебаный?       — тебе ожог обработать надо.       — лицо себе обработай, блять. пиздец.       Ян держится за кухонную стойку, приложив голову к шкафу, глаза прикрыв даже, и еле пытается делать вид, что всё в порядке. а Наце нравится, когда Ян такой. смущённый, красный, растерянный и возбуждённый немного.       и Наце подходит к нему со спины, обнимает, голову кладёт Яну на плечо и шепчет прям в ухо, да так, голосом низким, томным, чтоб мурашки пошли.       — что, встал?       Ян прикусывает губу.       — нахуй иди.       но «нет» Ян не говорит. и Наце рубашку ему тихонько приподнимает, скользя пальцами по его животу и заползая под резинку трусов, и расплывается в улыбке.       — и это я ещё извращенец, а, сладкий?       Ян вздыхает резко, когда ладонь Наце касается его там, и не отвечает сначала, голову запрокидывает, так, чтобы она на плечо Наце упала, и хныкает еле слышно.       — нахуй. иди.       и голос его дрожащий — просто музыка для ушей, растекается вязким мёдом по глотке,       — ты духовку выключил?       — да, блять, выключил.       — ну заебись тогда.       и Наце вжимается пахом в его зад, притягивая его ближе, и шею Яну целует, мокро, размашисто, развязно, языком давя, чтоб следы остались, вылизывая нежную кожу, а Ян всё хнычет, всё стонет сдавленно, будто ему стыдно за то, что он вообще от такого возбудился.       только вот Наце проводит ладонью по его члену, вверх-вниз, вверх-вниз, задевая головку большим пальцем, и Ян уже сам в его руку толкаться начинает, и с каждым движением его бёдер из его рта сбегает приглушённый стон. Йордан вжимается в него сильнее, почти вдавливая его в столешницу, и Ян лихорадочно то подаётся вперёд, скользя членом в его ладони, то выгибается назад, потираясь задом о стояк Наце.       и Йордану уже самому в штанах тесно и хочется-хочется-хочется, хочется стянуть с Яна одежду, раздвинуть ему ноги и взять прямо на кухонном столе, пока Петех будет скулить, обхватывая его бёдрами, икрами подталкивая его ближе, глубже, и имя его выстанывать, Наце, Наце, блять, пожалуйста-       но нельзя.       — Я-я-н. Янчи-и-и. ожог обработать надо. а то шрам останется.       — в пизду твой ожог. у нас смазка осталась?       — ага.       — заебись.       и Ян разворачивается, резко так, и Наце аж дёргается от неожиданности. Петех грубо хватает его за щёки, утягивая в поцелуй, и прижимается к нему всем телом, потираясь своим возбуждённым членом о его пах. Наце тоже не отстаёт, запускает язык ему в рот, полизывая, покусывая его губы, кладёт свои руки ему на задницу, и сжимает, и мнёт, а потом скользит пальцами под резинку трусов и слегка раздвигает его ягодицы, вырывая из уст Яна ещё один стон.       Петех тянется к его ширинке дрожащими руками, порывисто, нетерпеливо, отчаянно даже, но Наце перехватывает его ладони, прижимая их к столу по обе стороны его тела.       Ян недовольно мычит, кусает его за нижнюю губу, мол, ну дай, ну пожалуйста, но Йордан его игнорирует, плавно выцеловывая дорожку от его губ к шее, оставляя влажные следы на коже, а потом берёт в рот мочку уха, слегка задевая её зубами, и спускается ещё ниже, покусывая ключицы.       Петех уже скулит в голос, трясётся почти, извивается всем телом, подаваясь навстречу его прикосновениям, и Наце отстраняется на секунду, чтобы посмотреть на его раскрасневшееся разгорячённое лицо. губы Яна опухли от укусов и поцелуев, мокрые волосы прилипли к вспотевшему лбу, а ресницы зажмуренных глаз слегка подрагивают. Наце слегка наклоняется, целует его глубоко, нежно, прежде чем снова разорвать поцелуй.       а потом медленно опускается на колени.       Ян матерится неразборчиво, когда понимает, к чему это всё идёт, а потом зарывается пальцами в волосы Наце, не дёргая, а поглаживая легонько, трепетно.       — на кровать хотя бы, блять, — шипит Ян сквозь зубы, голову запрокидывая.       а Наце усмехается.       — не, здесь. люблю, когда ты на ногах еле стоишь.       и Ян снова стонет, пока Йордан поддевает зубами резинку его трусов и стягивает боксеры вниз вместе с джинсами.       Петех непроизвольно сжимает колени, почувствовав горячее дыхание Наце у своего паха, и хватается руками за край стола, чтобы удержать равновесие.       Наце кладёт ладони на его бёдра, осторожно поглаживая их сквозь ткань, и медленно проводит языком по всей длине его члена, неторопливо пробуя на вкус, а потом берёт в рот головку и обводит её языком.       изо рта Яна вырывается очередное «блять».       Йордан резко насаживается на его член, так, что головка упирается прямо в стенку его горла, и начинает размеренно двигать головой, то опускаясь до самого основания, вжимая щёки, то почти полностью выпуская член изо рта, подразнивая кончиком языка. Ян еле сдерживает стоны, прикусывая собственную ладонь, но с каждым поступательным движением Наце всё больше наращивает темп, помогая себе руками, сжимая его яйца, и Петех сдаётся, убирая руку ото рта и цепляясь за столешницу так крепко, что едва ли не оставляет на ней следы от ногтей.       Йордан поднимает взгляд, натыкаясь на напряжённое и взмокшее лицо Яна, и смотрит на него, смотрит снизу вверх, сверлит глазами, пытаясь заставить его посмотреть в ответ, но Ян всё крепче сжимает веки, будто специально стараясь не открывать глаза.       и Наце замедляется. отстраняется немного, проводя языком по самому основанию, а потом вновь берёт в рот, головой двигает лениво, неспешно, еле-еле, насаживается глубже, втягивая щёки, и внутри его рта так узко, так горячо, так мокро, что Ян вот-вот кончит, только он не может, блять, потому ему нужно ближе, резче, быстрее.       — блять… Наце… пожалуйста, блять…       но Наце не слушает. сосёт ему медленно, уверенно, тянуще, водит языком всё осторожнее, едва касаясь, будто растягивая удовольствие, и слюна уже стекает по его подбородку. Йордан ускоряется на пару секунд, насаживаясь на всю длину, доводя Яна до самого края, а потом снова снижает темп, и Петех уже дрожит от возбуждения, трясётся всем телом, и ноги у него подкашиваются, и он уже открыто скулит, хнычет, всхлипывает почти.       и открывает глаза. смотрит вниз, прямо на Наце, умоляюще, уязвимо так, потому что знает, что Йордану нравится, когда он глаза не отводит, а наблюдает, видит, как его член исчезает у Наце во рту.       — Наце… пожалуйста… блять, Наце…       Йордан отстраняется снова, губы облизывая, вытирает подбородок рукавом и смотрит на Яна — невинно, непонимающе, с напускной растерянностью.       — что-то не так?       и Ян даже внимания на его очевидное издевательство не обращает, только подаётся вперёд бёдрами рефлекторно и тянется рукой к волосам Наце, одёргивая её в последний момент.       — блять… пожалуйста…       — мм?       — блять, дай мне кончить… п-пожалуйста, Наце…       — вот как. так бы сразу и сказал, сладкий.       Наце поднимается с колен, слегка отряхивая джинсы, и берёт в ладонь уже сочащийся смазкой член Яна, сжимая, поглаживая головку, с каждым движением пальцев подводя того всё ближе к разрядке. другую руку он кладёт ему на шею, не давит, а слегка касается, притягивая ближе, и Петех стискивает зубы, шипит на него, а Наце лишь завлекает его в поцелуй, ни на секунду не замедляя темп, и спустя пару секунд Ян кончает ему в руку, простонав прямо в рот Йордана.       Наце руку убирать не спешит, водит ею, размазывает сперму по всей длине, а затем подносит пальцы ко рту, слизывая всё до капли. у Яна колени дрожат, и сам он тоже немного дёргается, когда Наце последний раз касается головки, а потом обессиленно роняет голову Йордану на плечо.       и дышит он громко-громко, в себя всё прийти пытается, только даже в таком состоянии он своей натуре не изменяет и спешить Наце отчитать за то, что теперь у него вся футболка в сперме.       — мог бы и проглотить, блять.       — не. мне на твоё лицо уж больно смотреть нравится, сладкий.       Ян толкает его в плечо легонько, шутливо, опять ворча на него из-за уебанских прозвищ, только сам же в улыбке расплывается, котёнок этакий, и про испорченную футболку даже не вспоминает больше.       пирог они всё же испечь пытаются. пекари из них, конечно, хуёвые, ибо большую часть времени Наце проводит, пытаясь разложить Яна на столе и в то же время не уронить на пол пачку безглютеновой муки, что с превеликим трудом ему всё же удаётся. кулинарный шедевр у них не выходит, естественно, но Йордану, если честно, как-то поебать, хоть Яну и нравится.       — есть можно. вкусно даже.       — пальчики оближешь?       — ну не настолько.       — не, ты не понял.       — о боже, блять.       так у них готовка и часто и проходит, ну, когда они что-то масштабное, грандиозное затевают — новые рецепты пробуют, в общем. правда, любимый морковный торт Наце у них даже с третьего раза у них не получается, что его никоим образом не колышет. он даже бросает вскользь, мол, Ян для него — самый лучший десерт, и булочки у него без глютена — ешь, сколько душе угодно, отчего Ян вновь краской заливается.       у них вообще всё это очень уж хорошо получается. ну, домашнее всякое.       Наце вообще в эти сказки про «идеальные» парочки не верил — мол, всё конфетно-букетный период, изъянов друг в друге не замечают и трахаются, как кролики, только вот с Яном у них всё как-то больно слаженно получается. никаких ссор из-за того, кто на какой стороне кровати спит, никаких скандалов из-за оставленного на столе ножа, непомытой кружки или открытой двери в туалет. Йордану вообще кажется, что он Яна всю жизнь знает — так плотно он в него вплёлся, впитался, сам в себя в Яна впитал, и растворились они друг в друге так органично, что и не помнится даже, что раньше было, как они друг до друга жили вообще.       но каждый их поход в магазин, когда Петех вылавливает моменты между продуктовыми полками, чтобы пальцы их переплести, пока нет никого поблизости, и каждое утро, когда он Йордана со спины обнимает, целуя в плечо, ощущаются так же трепетно, как в первый раз.       и Наце кричать об этом хочется — смотрите, смотрите, я ему нравлюсь, мы влюблены — но не громко, конечно, а то фанатки ту ещё суматоху наведут, даже если малейший намёк заприметят, но всё же хочется. так, чтоб не приходилось больше по гримёркам прятаться, за ручки держаться только под столом и целоваться за углами, пока никто-никто не видит.       но парни-то всё видят, естественно.       ибо как-то раз Ян как-то особенно нетерпеливо вылавливает его за сценой, уводит в какой-то тёмный коридор, едва ли не прыгая от счастья, и сразу к его шее льнёт, не дав Наце и слова сказать. оставляет мелкие поцелуи на его коже, ладонями под рубашку заползает, улыбается, улыбается, улыбается, а Йордан чмокает его в висок и почему-то взгляд переводит в начало коридора, где совершенно внезапно стоит весьма охуевший Юре.       ну, не слишком, конечно, так, средненько, и Наце даже смутиться не успевает, как Мачек вскидывает большие пальцы вверх, продолжайте, ребята, так держать, и едва ли не сбегает за поворот.       Яну он об этом, конечно же, не говорит. не хватало ещё, чтоб он истерику затеял или загоняться начал без повода.       не говорит он и том, что как-то раз Крис замечает, как они за руки под столом держатся в какой-то кафешке, куда заскочили прямо перед концертом, ибо никто из них не успел нормально поесть. Гуштин вообще не реагирует никак, только брови у него едва заметно дёргаются, да уголки губ слегка приподнимаются.       даже Мартин их однажды застаёт — когда они вместе из туалета выходят, взъерошенные, помятые, красные, довольные такие, и провожает их знающим хитрым взглядом, а Ян будто и не догоняет, что сейчас произошло.       единственным дубом в их компании оказывается цветок, ха-ха, блять, потому что Боян все намёки и зацепки игнорирует.       потому что Боян сам ведёт себя с Яном точно так же, как Наце, ноги на него закидывает, голову кладёт, приобнимает, чмокает иногда — куда придётся, то в щёку, то в лоб, и всё бы ничего, только он иногда на Наце смотрит как-то странно, подозрительно, что ли, и сразу к Яну ближе двигается, едва ли не собственнически.       и Йордан знает, что для них это нормально — адекватные мужики, блять, спокойно могут свои чувства дружеские проявлять, только ему кажется, что Боян перебарщивает немного, особенно когда выпьет, ибо пьяный Цветичанин лезет засасывать именно Яна.       Петех это вслух не комментирует никак, только подходит к Наце, когда никто не видит, прижимается к нему нежно-нежно, ну чего ты, не ревнуй, глупый, у меня ты есть, нахуя мне псина эта, и целует его глубоко, страстно, демонстративно почти, и вечером, когда они наедине остаются, Ян особенно тактильным становится, будто каждым своим поцелуем доказать хочет, что никто другой ему нафиг не сдался.       Наце верит, вроде как, но в глубине души ему всё же обидно немного, тревожно, потому что уже пара месяцев, блять, прошла, да и парни для них — не чужие люди, но и не родители, поэтому сам Йордан в том, чтобы им рассказать — официально уже — проблемы не видит.       какой-то раз они с Яном об этом говорят даже: тот всё к шутке сводит, как всегда, мол, что рассказывать, что мы ебёмся? и Йордан смеётся, конечно же, только в груди у него неприятно колет, будто по сердцу тупым ножом прошлись, и он решает эту тему больше не поднимать, хоть и понимает, что Ян это не имел в виду.       они же не просто ебутся, да?       Ян же к нему реально что-то чувствует?       ведь не может же всё это — всё это — быть просто так, ведь не может же Ян на него так смотреть только потому, что Наце ему присовывает пару раз в неделю? они же, ну. встречаются. вроде как.       Йордан себя тогда вообще по-детски чувствует, ведь он в отношениях более зрелым должен быть, взрослым, говорить обо всём, что его не устраивает, на диалог выводить, компромиссы искать, но ведёт он себя, как ребёнок, умалчивает всё и с Яном как-то более резко обходится, на что тот лишь плечами пожимает. знает, наверное. но и Петех не идиот, чтобы при первом же звоночке Наце в ноги бросаться и извиняться слёзно, поэтому эту проблему они больше не обсуждают. жили же как-то до этого.       но и тут Ян его удивить решает - этакий аттракцион невиданной щедрости, ебать - и как-то раз после репетиции просто плюхается задницей прямо на колени Наце, пока пацаны пытаются переварить, что вообще только что, блять, произошло, а мысли Йордана занимает лишь ёрзающий рядом с его пахом зад.       сами парни после этого их вопросами не засыпают — взрослые люди, в конце концов, да и несвойственно им в чужие штаны и постели лезть, ведь даже в случае с Бояном все тактично молчали, хоть и пиздец интересно было, что у них там произошло, другие члены их команды, как ни странно, гораздо более доёбистые, потому что спустя пару дней после этого своеобразного заявления к ним очень неловко подходит Макс, мелкий брат Гуштина, и как-то стеснительно спрашивает, а вы, ну, это?..       и у самого Наце желудок будто сжимается в панике, что говорить-то, блять, только он не успевает и рот открыть, как Ян смеётся очаровательно, улыбается во весь рот и отвечает:       — встречаемся, да.       Макса это не удивляет, он лишь кивает головой, будто теория его подтвердилась, и брови слегка хмурит, расчёты в голове проводя.       — а давно вы..?       — э-э, два месяца уже.       — а-а-а. ну круто. эм, поздравляю.       другие всё же не так открыто свою радость за «влюблённых голубков» выражают: звукари их вообще делают вид, что не изменилось ничего, что, в принципе, правда. на общем фоне выделяются лишь Вита, которая в шутку просит пообещать ей, что фотографом на их свадьбе будет она, и Кики, прокричавший ей вдогонку, что с ними ей удастся поснимать разве что гей-порно, и Наце не знает, кто из них в этот момент краснеет больше — он или Ян.       в корне мало что меняется, если так посмотреть. ведут они себя ровно так же, как и до этого, только теперь Яну не приходится переживать о том, что подумают парни, когда он ни с того ни с сего сядет на колени к Йордану, да и Наце теперь может собственнически брать Яна за талию без всякого стеснения.       годовщины они как таковые, как правило, не празднуют: Наце не знает, от какого дня считать (когда они за ручки, блять, подержались? поцеловались впервые? когда Ян его впервые к себе пригласил?), а Ян упорно притворяется, что до всех этих банальных отношенческих формальностей ему и дела нет, хотя уже третий месяц каждую вторую субботу пиццу заказывает якобы просто так, без повода, безглютеновую, Наце, ты за кого меня принимаешь вообще, и вместо Кубрика и Линча смотрят они сопливые мелодрамы.       смешной такой. ну котёнок.       Наце в курсе, что перед ним взрослый мужик, с бородой даже, голосом низким, только удержаться не может и умиляется каждый раз, когда Ян что-то подобное вытворяет.       и тепло у него в груди разливается, такое густое, вязкое, терпкое, и на языке вертятся те самые слова, но сказать он их вслух боится, потому что вдруг рано ещё, вдруг он чувствами своими Яна спугнёт, хоть он и тонет в них уже который месяц?       потому что Ян вырубается в машине, голову откинув и рот так смешно приоткрыв, что палец засунуть хочется, а у Наце в голове лишь я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя       потому что Ян засыпает вечером, от Наце едва ли не отвернувшись, а просыпается Йордан традиционно в его объятиях, замечая, что во сне Петех на него ногу закинул, а ещё спит не на подушке, а на его плече, и в голове одно лишь я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя       потому что они смотрят фильмы, Яновы, конечно, как их там, жёсткую фантастику, и Петех иногда замечания свои выкидывает, мол, неправильно всё, тут бы героев от гравитации расплющило, тут бы скафандр треснул, а тут вообще сценаристы курили что-то, потому что происходящее на экране законам физики противоречит, а Наце не возмущается ни разу, что его отпросмотра отвлекают, и в голове всё так же я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя       потому что Ян снова жалуется на гиперактивность Олли, защищая Игоря от чересчур любвеобильной собаки на их совместной прогулке, этаком «двойном свидании» (какое свидание, Наце, ты совсем ёбу дал, они из разных семейств), и всё по парку от неё бегает с котом на руках — я люблю тебя       Ян тыкает в него сопливым носом, потому что платочки бумажные закончились, а простуда-сука не прошла — я люблю тебя       Ян носится за ним по кухне, ложку стащив, а потом смачно облизывает его щёку, напиздев что-то про то, что Наце на лицо капля соуса попала — я люблю тебя       Ян смеётся во все тридцать два, пока они фильм смотрят, а в зубах у него застрял кусочек попкорна, который он не замечает даже — я люблю тебя       Ян ловит его после концерта, отвлекает поцелуем, а сам заползает замёрзшими ладонями ему под рубашку и хихикает, когда Наце шипит от его холодных рук — я люблю тебя       Ян ходит утром по квартире, чуть не сжигая приготовленную на завтрак яичницу и спросонья въёбываясь в дверной косяк — я люблю тебя       Ян игриво кусает его за плечо, по-кошачьи так, когда Наце гитару настраивает — и всё то же, одно и то же, я люблю тебя, я люблю тебя, двадцать четыре часа, семь дней в неделю, и всё его существо любовью пронизано, как иглами, и вытекает она из него, сочится, как из рваной открытой раны, и Наце кажется, что Ян в жизни всю его любовь впитать не сможет.       и хуй он что ему словами скажет, потому что, хоть Наце и под тридцать, он всё ещё ребёнок, который боится обжечься в который раз, когда на его «я люблю тебя» ответят «спасибо».       да и парочка из них такая, ну, нестандартная, поэтому Йордан всё тянет и тянет, пока однажды не натыкается в каком-то книжном киоске на неброскую открытку, роясь в небольшой корзинке чисто из-за скуки, ибо продавец всё никак не может справиться с кассой и пробить ему сборник фантастических рассказов.       открытка как раз в тему оказывается: что-то на этом, его, Яна, математическом, i <3 u, и Наце хихикает даже с того, как это глупо и ванильно, но в то же время немного трогательно и очень в тему.       он даже не надеется ни на что, так, думает, Ян с открытки посмеётся да глаза закатит, только вот Петех рассматривает её долго-долго, то и дело нервно бегая глазами с надписи на Наце, а потом выдаёт:       — пиздец, конечно. ебать ты у меня оригинальный. и я тебя, ага.       и Наце не находит ничего лучше, чем сказать то, что и так крутилось у него в голове всё это время.       — ага. я знаю.       потому что он знает. видит это во всех его взглядах, во всех прикосновениях, во всех утренних поцелуях, в вечерних разговорах, в объятиях после концерта, в руках, поглаживающих его колени под столом, в носе, которым Ян так любит о его шею тереться, в лице его, которое нежностью загорается каждый раз, как Петех его видит, и в губах, которые касались каждого миллиметра его тела, в губах, которые стонали его имя в голос и шептали ему на ухо, в губах, которые смеялись и ворчали, посылали его в шутку и наконец-то признались, что Ян его любит.       Наце после этого заряженный ходит, радостный, и Яна из рук почти не выпускает, то и дело порываясь то за талию его схватить, то на стол усадить, то по животу под рубашкой ладонью провести. больной влюблённый, ну точно.       и ему похуй совершенно, что Ян на него возмущается каждый раз, мол, уймись, извращенец, что ж ты трогаешь меня постоянно, только Наце же знает, что ему нравится.       что он его любит.       и он любит Яна.       и вслух он говорит это случайно совершенно, на автомате, просто спустя пару дней они с Яном снова колкостями перекидываются, у кого член больше, кто в постели выносливей, в шутку, конечно, как старая женатая пара, и Наце вновь руки распускать начинает, потому что от таких разговоров ему горячо как-то становится, и все мысли заполняют воспоминания о многих-многих проведённых вместе ночах, только даже в такие моменты Петех своей натуре не изменяет и роль недотроги отыгрывает на ура.       — ты и во время ссоры ко мне в штаны лезешь? пиздец ты озабоченный, конечно. тебе лечиться надо.       — ага, да, я тоже тебя люблю.       и Наце не сразу понимает, что только что ляпнул, только вдруг Ян у него в руках замирает как-то резко, испуганно, и до Йордана доходит, как он сейчас облажался.       — я, ну. не в этом смысле.       — ага.       — ну вообще в этом. но нет.       — ага.       — я тебя, ну. да. но ты, ну.       — ага.       — не говори, если ну. если нет. или, ну. если не хо-       — да понял я, блять.       Ян ладонями лицо закрывает, глаза трёт, дышит громко-громко, и Наце себя потерянным чувствует, врасплох застигнутым, ибо не знает, что делать.       — я… да. я сказать, ну. блять. не могу, прости.       — я знаю. всё хорошо.       и Петех смотрит на него глазами жалостливыми, я скажу, обязательно скажу, обещаю, честно-честно, но в то же время благодарными.       — спасибо.       и Наце горько хмыкнуть хочет, потому что вот тебе, блять, брошенное в ответ «спасибо», но не хмыкает. лишь прижимает Яна поближе, в висок его целует, по голове поглаживает, а тот утыкается ему в грудь, будто один запах Йордана, одно его присутствие успокоить может, и стоят они так долго-долго, пока в соседней комнате телефон пикать не начинает, напоминая им о внешнем мире.       после этого Ян ходит, как на иголках, то зависает задумчиво посреди диалога, то сказать что-то пытается, будто язык проглотил, то ногой трясёт так усиленно, что Наце приходится ему руку на коленку класть. он понимает, в чём тут дело, конечно, поэтому не спрашивает даже, чтобы опять Яна лишний раз не смутить, только тот изобретательный дохуя, поэтому проблемы решает так же, как в них и вляпывается — быстро, резко и алкогольно.       Наце в тот день к Яну приезжает позже обычного: Олли какой-то нездоровилось, и Йордан, как заботливый хозяин, отвёз её в клинику на ночь, чтоб ветеринар за ней понаблюдал, уж больно малышке плохо было. по пути он даже в магазин наведывается за бутылкой вина, чтоб немного нервы успокоить, да и с Яном они вдвоём не пили давно, только вот это совсем необязательным оказывается, ибо прямо с порога квартиры Петеха Наце чувствует стойкий запах алкоголя, а когда тот к нему обниматься лезет, всё норовя язык ему в рот запихать — и подавно.       а пьяный Ян — та ещё дива, Наце знает, Наце помнит, так сказать, поэтому заранее к нападению готовится — хуй знает, что этот мелкий ещё учудить решит.       — ты что, пил?       хуй знает, зачем он это спрашивает вообще, ведь всё и так очевидно, только Ян краснеет и куксится виновато, будто с поличным поймали.       — немного… вино только…       о как. ебать элегантно.       — ну и как вечер прошёл, сомелье ты недоделанный? — Йордан всё смех сдержать пытается, потому что пьяный Ян, хоть и более буйный, всё же менее ворчливый, и над каждой репликой думает вдвое дольше, хоть и не дерзит в ответ.       — Наце… я это…       но слова у него из горла не лезут, поэтому Наце, так и не дождавшись ответа, топает на кухню — чай разогреть. ну и достать себе бокал, не всё же Яну одному в богиню дискотеки играть.       Петех идёт за ним по пятам, чуть не спотыкаясь на повороте, и за руку его хватает, мол, подожди, ща скажу — охуеешь.       губы кусает — видно, смелости набирается, — делает глубокий вдох, чтоб грудь пошире, и щебечет на выдохе:       — я-тебя-люблю.       охуеть не встать.       — ага, да. протрезвей и выспись, тогда и поговорим.       Ян глядит на него обиженно, брови хмурит, даже руки на груди скрестить пытается, только вот язык у него заплетается, и поза его воинственная кажется разве что только забавной.       — я т-трезвый.       — ага. спать пошли, Янчи, нам вставать завтра рано.       — нет. я т-тебя, ик. люб- бля.       он равновесие теряет, — видно, совсем за день измотался, только усугубив всё алкоголем, — и Наце его хватать приходится, а потом и тело его еле передвигающиеся на себе в спальню тащить, потому что время позднее, а подъём в восемь утра ради очередной репетиции никто не отменял.       Яна раздевать не надо: он и так в домашнем ходит, в пижаме почти что, и засыпает он быстро, хоть всего каких-то пару минут назад буянил вовсю и права качал, пальцем Наце в грудь тыкая.       хоть Йордану и повозиться пришлось, спать это чудо укладывая, сам он засыпает с довольной улыбкой на лице, уже предвкушая, что ждёт его утром.       надежды его сбываются, конечно: Ян не настолько пьяный был, чтоб вчерашний вечер забыть, но и просто так он позиции свои сдавать не собирается, поэтому после пробуждения лишь потягивается, глаза потирает да спрашивает, сколько время.       ага. а у самого телефон в руках. и кому ты пиздишь, солнце.       Наце отвечает, мол, они уже полчаса как встать должны были, но проспали, ибо кое-кто очень настойчиво вырубал будильник, поэтому Йордан собираться начинает, второпях пытаясь найти брошенную куда-то одежду.       — Наце… я это…       — а?       и Ян бубнит себе что-то под нос, пока Наце по полу шарит, чтобы найти свои носки.       — чего? Ян, громче говори.       и он снова бубнит, лепечет что-то, погромче в этот раз, но всё равно смазанно, будто нарочно слова проглатывает. и Наце догадывается, понимает, что он так тщетно пытается ему сказать, и знает, что ему тяжело, но подъебнуть всё равно хочет. потому что взрослые люди должны о таком говорить спокойно, без заиканий.       — Ян, блять, нормально говори.       — да люблю я тебя, блять.       от Яна трезвого это слышать гораздо приятнее, чем от пьяного.       — и чё, так сложно было?       — да иди ты нахуй…       и с этими словами он вскакивает с кровати, подлетает почти, и едва ли не выбегает из комнаты, стараясь на Наце не смотреть, только вот Йордан ловит его у дверного проёма, зажимает между своих рук и вдавливает в косяк.       — отпусти ты меня, еблан.       — Янчи. ну ты чего, Янчи-и-и.       и Наце к нему целоваться лезет, ладонью проводит по щеке, нежно-нежно так, а потом хватает за подбородок чуть грубее, разворачивая его лицом к себе, чтоб в глаза смотрел.       — и я тебя люблю, сладкий.       и Ян всё увернуться пытается, глаза закатывает, только вот Наце видит, как щёки его едва заметно розовеют, а уголки губ приподнимаются в сдавленной улыбке.       ну чудо. просто чудо.       после этого три заветных слова у них в диалогах проскальзывают гораздо чаще: то на пороге квартиры, то во время полуночного телефонного звонка, то в объятиях вечером на балконе, то на кровати после секса, то на диване в их студии.       они вообще о своих чувствах более открыто говорить начинают — без всякого «я тебя люблю-я тебя больше-нет, я тебя», конечно же.       «мне с тобой хорошо.»       «останься подольше.»       «я хочу тебя увидеть.»       «я соскучился, скоро приеду.»       они даже на сцене признаваться умудряются: говорят друг с другом текстами песен, и Наце шепчет ему «говорил ли я тебе, как мне нравится твой запах», вспоминая, как всего день назад прижимался к такому родному оголённому телу, вдыхая запах его разгорячённой вспотевшей кожи, и Ян ему в глаза смотрит, напевая «мне не больно, когда ты меня обнимаешь», и Наце знает, о чём он говорит, что не болят у него раны от шипов, заживают, как на собаке, которая эти же раны и нанесла, и оба они лишь губами произносят «я люблю тебя», когда лампы софитов над ними начинают темнеть.       и всё хорошо. счастливо.       хорошо.       хорошо.       хорошо.       только вот пиздец у них всё же случается, как и следовало догадаться. и приходит этот пиздец, откуда его очень даже ждали — не с распростёртыми объятиями, правда, а с ссаными тряпками, но всё же ждали, как ждут загулявшего мужа-алкаша или получившего очередную двойку сынишку.       назревает пиздец постепенно, конечно. сначала цветочек, потом почечка, потом ягодка — растёт понемногу каждый день, цветом наливается, напитывается, листочки пускает, веточки, только делает это так незаметно, что Наце охуевает даже, когда наконец решает сложить два и два.       а начинается всё с ебаного Игоря.       потому что котам-хуетам доверять нельзя.       Наце знал, конечно, что этой твари мохнатой верить не стоило, хоть у них, вроде как, и перемирие было, и взаимное «я-терплю-тебя-ради-Яна», этакая любовь-морковь двадцать первого века, только вот Ян зачастил Игоря дома одного оставлять и мотаться ночевать к Йордану, что мелкому комку шерсти дико не понравилось.       потому что автобусы из Любляны в Врхнику по ночам не ходят, а тратить деньги на такси едва ли не каждый день — удовольствие недешёвое. и Наце у него на ночь остаётся редко — малышка Олли привыкла, конечно, к его постоянным разъездам, но она всё же собака очень чувствительная и навязчивая, а с её обиженным воем справляться и врагу не пожелаешь, поэтому Наце ссыт её дома одну оставлять, особенно когда родителей в городе нет.       поэтому именно Ян становится завсегдатаем уже-не-холостяцкой квартиры Йордана и по совместительству первым представителем семейства кошачьих, который увидел Олли, не обоссался от страха и даже вернулся на следующий день. и Наце такому раскладу очень даже рад, и Яна всё, вроде как, устраивает, да и Олли тоже не возражает против ещё одного двуногого в доме.       единственной падлой в их налаженной системе оказался один пушистый усатый хер.       потому что на хуй-знает-каком году его сучьей жизни у Игоря вдруг проснулась невъебенная потребность в общении и заботе, и каждый раз, когда Ян оставлял его одного на ночь, этот мелкий хуй такие драматические сцены закатывал, что им даже пришлось его к ветеринару тащить — таким нездорово-грустным он выглядел.       ветеринар им сказал, конечно, что кошак тот ещё актёр и всё с ним в порядке, но факт оставался фактом: Игорь по Яну скучал.       Наце мог, конечно, сам Яна туда-сюда возить, ибо у Петеха прав нет — Йордан его прессовал даже пару месяцев, мол, мог бы давно получить уже, хуле тебе на автобусах ездить, только этот гондон бородатый его затыкал всегда своим «тогда ты без отсосов в машине останешься, водила хуев». только вот Ян сам себя никуда возить не разрешает — «я тебе что, блять, принцесса немощная?»       и с котом ещё ладно, с котом хоть как-то совладать можно, решить что-то, придумать, только пиздец приходит не один, всегда с кем-то, с чем-то, со всех сторон, потому что Наце же не может быть просто счастлив, да?       потому что даже когда они встречаются, что невыносимо редко теперь, сука, происходит, Ян сидит у себя в телефоне всё время, печатает что-то очень усидчиво, напряжённо, брови хмурит, а потом улыбается внезапно, сдержанно так, и ладонью рот прикрывает, чтоб незаметно было. а Наце замечает, конечно, всё он замечает, потому что хобби у него теперь такое — за каждым малейшим движением на лице Петеха следить, потому что Ян с ним не разговаривает почти, всё тыкает в свой ебучий мобильник, а Наце надо же себя как-то развлекать.       вот и развлекается. как маньяк, честное слово.       и всё бы ничего, совсем ничего, Наце знает, как оно бывает — любовь прошла, завяли помидоры, конфетно-букетный период идёт в пизду, бытовуха начинается, вязкая, тягучая, как ёбаное болото, засасывает в себя с головой, и вот они уже не ебутся, как кролики, по несколько раз на дню, а дрочат друг другу через силу едва ли раз в неделю, потому что «сорри, Наце, я пиздец как устал» или «вставать завтра рано, давай в другой раз».       и Наце всё понимает, он же понимающий дохуя, до пизды понимающий, только вот Ян от него отдаляется будто, отдаляется и отдаляется, и всё бы ничего, всё ничего, ничего, только вот он с Бояном времени больше проводит, со своим любимым-драгоценным Бояном, и у Цветичанина вроде как случилось что-то и ходит он понурый, голову опустив, хвост прижав, как нашкодившая собака, только вот о проблемах своих он не парню своему ноет, или кто они там друг для друга, не финну, не Йере, а Яну с какого-то хуя, и ходит за ним по пятам, и у Наце ебаное дежавю, потому что их с Петехом традиционные почти-что-романтичные вечерние посиделки с приставкой и еблей заменяются на «блять, прости, у Бояна опять пиздец какой-то, не могу его одного оставить».       и Наце очень хочется написать ему, очень по-злому, очень обиженно, мол, ты ему не наседка, блять, если у милых в их финском шалаше проблемы, пусть сами их, блять, решают, только Наце не пишет. потому что для него спокойствие и комфорт Яна важнее собственных чувств. как всегда, ёпта.       и проглатывает всё, и кулаки сжимает, да так, что ногти в кожу впиваются и следы оставляют, каждый ебаный раз, когда Боян невзначай до Яна дотрагивается, то ладонью своей локоть его обхватит, то голову положит на плечо, то волосы за ухо уберёт, и Наце очень уж хочется ему ебало разукрасить, и он не понимает, какого хуя происходит вообще, потому что Ян ему твердил, что ничего между ними нет, Ян ему повторял, вдалбливал, как заведённая шарманка, не люблю я его, мне поебать, Наце, что ты ещё от меня хочешь услышать?       а Наце не знает. он хочет услышать что-то, хоть маленькое, крошечное что-то, которое сразу ему скажет, мол, ты всё придумываешь, загоняешься, он тебя любит-любит-любит, и всё у вас хорошо, только вот пресловутое «я люблю тебя» от Яна уже давно звучит слишком вымученно, выученно, зазубренно и заезженно, а слов больше, громаднее чем «я тебя люблю» никто пока не придумал.       а Ян даже не пытается.       и Наце ревнует, невыносимо ревнует, до боли ревнует, до скрежета зубов, и сам себя же за это ненавидит, потому что в отношениях друг другу нужно доверять. и он не верит, совсем не верит, что Ян может так с ним поступить, ведь Ян хороший, Ян добрый, Ян замечательный, Ян о нём заботится, но в то же время в голову прокрадывается мысли, что Наце его со своими нежностями заебал, что ему что-то большее нужно, кто-то больший, лучший, перспективный, талантливый, а не просто человек, который будет его любить.       кульминация настаёт, когда Ян его зовёт к себе домой, вскользь почему-то бросая, что им поговорить надо, но на вопросы Наце не отвечает, твердит лишь, что разговор это личный, серьёзный, и по телефону им с этим не разобраться, а на репетициях обстановка не та совсем.       и Йордан соглашается. покупает, правда, заранее уже две бутылки своего старого приятеля Дэниелса и мысленно готовится звонить родителям, чтобы те Олли приютили на время, пока он убиваться будет.       приходит он к Яну ровно в назначенный срок — без цветов и улыбки, только с каким-то выражением отчаянного смирения на лице, отчего Петех даже спрашивает, мол, у тебя всё в порядке, ты не заболел? и Наце на него даже смотреть больно, потому что выглядит он так солнечно, так волнительно, в предвкушении, в ожидании, как первоклассник, который бежит рассказать родителям о первой пятёрке, только вот Ян опять, сука, пытается невозмутимое лицо построить, хотя видно, что его глаза ебучие горят так же ярко, как надежды Наце, и уголки губ у него едва заметно подрагивают, и Наце знает, знает, знает, что ничего хорошего для него в этой улыбке нет.       он стоит посреди комнаты, даже сесть не решается, потому что не встанет потом, а Ян подходит к нему и за руки его берёт, осторожно так, едва заметно, даже пальцы не переплетая, и взгляд он потупил, и брови нахмурил, и на Йордана он очень ощутимо не смотрит, весомо очень, а Наце ждёт, выжидает, ну давай же, скажи это. давай останемся друзьями. мне очень жаль. прости, но я ничего не чувствую.       — я… я это… помнишь, ты всё ныл, что я живу далеко? так вот, я решил квартиру в Любляне поискать, всё равно до студии ехать проще будет, да и до тебя тоже, и поебаться пришлось ещё, а риэлторы те ещё суки, но, это, я с одной женщиной вот встретился, вроде всё окей, квартира побольше и с животными типа можно, только хуйня такая, что в Любляне снимать дороже, и я вот подумал, мы же всё равно, блять, почти вместе живём, так что это, ну, может, нам съехаться, а?       и тараторит он всё это на одном дыхании, как шарманка заведённая, балаболит, бормочет себе под нос, так быстро, так неразборчиво, что Наце даже не сразу врубается, о чём речь вообще.       а потом догоняет.       а.       ну нихуя себе.       — ну ты и гандонище, блять.       Ян руки одёргивает, будто обжёгся, глаза на него поднимает, наконец-то, блять, и смотрит таким непонимающим взглядом, загнанным, задавленным, брови вскидывает, по-детски так, и Наце кажется, что он вот-вот ушки прижмёт, как котенок, и носом шмыгнет, и никогда в жизни ещё Наце ударить его не хотелось так же сильно, как засосать.       — ты поэтому вёл себя, как мудло последнее?       — чего, блять?       — ничего, блять. избегал меня, шарахался, как от чумы, в телефоне торчал. ты говорить со мной зассал или что?       — д-… зассал, да, ну и?       — и чего боялся, блять? что я тебя нахуй пошлю? обосру? на смех подниму или что, блять?       — да я-       — я думал, ты расстаться хочешь, кретин ты этакий.       Ян замирает, слов не находя, и смотрит на него так испуганно, будто его радужки панику излучают.       — а ты… ты хочешь расстаться?..       — боже, блять.       Наце садится на рядом стоящий диван и лицо в ладонях прячет, пытаясь с мыслями собраться и переварить всё, что только что произошло.       не к такому он готовился. совсем, блять, не к такому.       Ян стоит, с ноги на ногу перекачиваясь, не зная, куда себя деть, куда пристроиться, и всё ждёт, пока Наце ему хоть что-нибудь ответит, что-нибудь вразумительное скажет.       — я думал, ты меня поэтому избегаешь. видеть меня не хочешь. а ты… ты что? испугался?       — ну типа.       Ян садится с ним рядом, не решаясь и пальцем его тронуть, руки кладёт на колени, прилежно так, по-школьному, спину выпрямив, и смотрит куда-то в пол, носки свои изучает. розовые. с ананасами.       — ты реально думал, что я тебе отказать могу?       Ян взгляд тупит стыдливо и всё тщательнее рассматривает носки.       — ну кто тебя знает.       — ты. ты меня знаешь, блять.       — аргумент, да.       они сидят так пару минут, всё в стену да в пол втыкают, будто дара речи лишились, и каждый понимает, что извиниться не мешало бы, но слова им и не нужны, в общем-то. всё и так сказано.       два уёбка. ну созданы друг для друга.       — а фанатки, ну… не подумают ничего? если вместе увидят.       — да похуй как-то. Боян живёт с Мартином, а ебётся с нашим финским другом, так что и мы придумаем что-нибудь.       и Наце слышит в его словах отголоски горечи, понимает, что у Яна болит ещё, не прошло, да и вряд ли пройдёт когда-нибудь, ведь такая хуйня не забывается никогда, и даже если заживает — то шрамом о себе напоминать будет всю жизнь.       и Наце всё равно. говорят же, мол, стерпится, слюбится, только у него уже всё давным-давно слюбилось, кажется, в тот самый момент, когда он Яну руку жал при знакомстве, поэтому иначе и быть не может.       — ну окей.       и они съезжаются.       все его пожитки помещаются в три пакета и два чемодана — Наце даже пару кастрюлек всунуть умудряется, не говоря уже о более мелкой хуете. у Яна, как ни странно, — хотя нихуя не странно на самом деле, — барахла порядком больше оказывается, что шмоток, что цацек, одно только его подобие леопардовой шубы чего стоит. им всё же приходится грузовик заказывать — ну как заказывать, позвонить, поспрашивать по знакомым, — и вот уже две их жизни помещаются в одну скромную квартиру недалеко от центра Любляны.       — кровать только новую купить надо будет, — говорит Наце, задумчиво глядя на несчастного вида кушетку, прогнувшуюся под весом Яна.       — да? — спрашивает Петех, немного подпрыгивая на матрасе, отчего кровать издаёт характерный скрипящий звук. — как по мне, жить можно.       — жить — да, ебаться — не очень.       — всё ты к одному сводишь…       — ага, кто бы говорил. ты сам квартиру по душевой кабине выбирал, чтоб «вдвоём стоять удобнее было».       — это другое совсем. ну раз уж речь о душе зашла-       заселяются они без особых проблем, а обживают квартиру совсем быстро — всего неделя, и вот уже у каждой вещи есть своё законное место, что у чайника, что у зубных щёток, что у носков, которые в первую же бурную ночь закатились под шкаф и так там и остались. даже с живностью у них проблем не возникает: Игорь уже попривык к заводной малышке Олли и теперь лишь терпеливо выносит её игривый лай и попытки развести кошару на очередную игру в догонялки.       и казалось бы, чему тут удивляться, всё уже, предпоследний рубеж пройден, они теперь вместе живут, ничего нового друг о друге им не выведать — только вот однажды Наце выходит из душа, слыша весёлый лай своей питомицы, и решает на цыпочках прокрасться к комнате, чтоб посмотреть, что там вообще в его отсутствие творится. сцена перед ним разворачивается невероятная, хоть и подглядывает он за ней лишь через щель приоткрытой двери, ибо Ян — тот самый Ян-кошатник, который и на километр к себе Олли не подпускал — самозабвенно играется с раззадоренной собакой, вытягивая у неё из зубов игрушку, а потом чешет ей живот и смеётся, когда та запрыгивает к нему на колени и начинает лицо его облизывать.       как по часам, в этот же момент Наце чувствует, что о его ногу трётся Игорь, тоже, видимо, не решаясь зайти в комнату и нарушить столь редкую идиллию. мяукает беззвучно, глазками кошачьими на него смотрит, мол, видишь, чё творят? и всё без нас.       Наце было порывается его погладить, на руки взять, только тот с очень красноречивым шипением сбегает на другой конец коридора и принимается шёрстку вылизывать, да так тщательно, будто само нахождение рядом с Наце для него хуже любой проказы.       видимо, о котах Наце знает ничтожно мало. но о Яне — наверное, всё.