Пусть они Старки

Когда она видела его в последний раз, Джон пах дубленой кожей и немного — железом. Теперь он пахнет кровью и, хочется подумать Сансе, снегом. Но у снега нет запаха, а вот у крови есть. “Мы все вокруг лжецы”, — вспоминает она слова Петира. И мысленно добавляет: “И убийцы”. Завтра она может потерять обоих братьев. Хотя, по правде говоря, остался лишь Рикон: Сноу теперь кто угодно, но не ее брат. Говорят, что от тяжелой раны, чудом пришедшейся на дюйм в сторону от сердца, он оправился другим. Кто-то даже сплетничает, что он и вовсе умер, а боги его воскресили. Как бы там ни было, всё, что она помнила о нем, больше не было правдой — она не узнаёт его ни в чем, ни в малейшем жесте, ни в звуках голоса, ни в льдистом взоре. Санса мало помнит, каким Сноу был раньше, но этого нового мужчину она изучила весьма скоро. Санса досадует на мать, которая была когда-то так холодна с ним, и думает, каким бы он стал, если бы не отправился на Стену. “Мертвым”, — снова слышит внутренний голос. Да, он бы пошел за Роббом, стал его советником, ближайшим поверенным. И закончил бы на ноже Фреев, не допив свадебного вина. Выходит, так или иначе, нож предназначался его сердцу? Тогда почему, когда она думает об этом, чувствует холодное лезвие у себя внутри? Ей нельзя на завтрашнюю битву, да она и не собирается. Сир Давос, усмехнувшись, сказал ей, что два бастарда разберутся между собой, и она всё время думает об этом. Русе Болтон узаконил своего сына, но тот так и останется бастардом до конца своей никчемной жизни. А Сноу уже никогда не сможет стать Старком, хотя это не волнует тех, кто зовет его Волком, как когда-то отца и Робба, и встаёт за него под знамёна. “Мы оба дети Неда Старка”, — говорит она себе, когда не находит места в собственной постели. Сама не зная, зачем, Санса думает о своих мужчинах. Жених, который приказывал солдатам унижать ее. Муж, предпочитавший шлюху. Учитель, на которого она надеется и сейчас. Насильник, что завтра убьет того, кто нужен ей сильнее всего мира под старыми и новыми богами. В этом страшно признаваться даже ночью, в мыслях. Она боится за него, она тянется к нему, она мечтает касаться его и чувствовать его прикосновения. Так не было ни с кем. Санса вспоминает, какими были мужские касания раньше, и вздрагивает. Она больше не верит песням, но ведь на самом деле бывает и иначе? Её мать точно никогда не боялась супружеского ложа и, кажется, Лиза Аррен наслаждалась ночами со своим возлюбленным. Если Джон завтра проиграет, она никогда не узнает ответа и лучше сгниет где-нибудь в лесу, чем вернется в руки Рамси. И что же ей делать? “Пусть он Старк”, — повторяет она, надевая туфли, набрасывая плащ. “Тогда я стану Талли”. *** Сна всё нет, хотя лагерь уже несколько часов как замолчал. В темноте шатра уютно даже просто лежать с закрытыми глазами, но у Джона под веками не утихают видения: Рамси, сдирающий кожу с Рикона, Рамси, заносящий над ним меч, Рамси, наматывающий медные косы Сансы на грязный кулак. “Давос прав, мы с ним оба — Сноу”, — у Джона в голове вертится “не отдам”, и он не знает, о сестре он думает или о брате. Он дрался бы с ним без оружия, рвал зубами и ногтями, чтобы отомстить, чтобы защитить. Завтра так и случится, а сейчас нужно уснуть — хотя Джон уже не помнит, что такое сон, он потерял его после того, как Красная женщина поработала над ним. У нее были волосы цвета маковых лепестков и такое же платье, и огромный камень в ошейнике. Сноу ненавидит огненные оттенки, они всегда связаны со смертью. Игритт умерла у него на руках, и та стрела в ее груди в сто раз честнее того, что случилось с Сансой — иногда ему кажется, что она тоже умрет подле него, после всего, что пережила, что ее сердце разорвется, особенно если он сам посмеет… если только он посмеет, а посмеет ли он, даже если вернет ей Рикона, даже если разорвет Рамси Сноу голыми руками… Его больше не сдерживают обеты, но Санса не станет предназначенной для него, будь он хоть сто раз переродившимся. По глазам ударил, хоть и тусклый, свет, и он нащупал рукоять меча, не выдавая себя движением. Если разведчик или убийца вошел в шатер, пусть подойдет ближе и умрет, он не даст ему сбежать. А может, это Рамси все-таки пришел разобраться с ним один на один? Он напряг слух, чтобы услышать звон металла или стук сапожных каблуков, но вместо этого уловил только шелест, будто на земляной пол сбросили плащ. Ближе, пусть подойдет поближе… — Это я, Джон, — он ожидал услышать кого угодно, но только не Сансу. — Я… Ты ведь не спишь… — Зачем?.. — Он сел в постели одним рывком, не убирая пальцев с эфеса: тысяча сценариев, в которых Рамси пробрался в лагерь и заставил Сансу играть роль в его скверных играх, пронеслись в его мозгу за мгновение. И задохнулся, когда увидел ее волосы, подсвеченные луной, как листья чардрева. *** Он спал раздетым, будто холод не мог причинить ему никакого вреда. Санса почти смутилась, почти испугалась этих мышц и растрепанных кудрей, напомнивших ей другого. Но увидела длинный кривой шрам на груди, багровый, будто заживший только вчера — и сделала шаг навстречу. Она знала, как заживают раны, глубокие и не очень, и этот шрам говорил ей, что служанки и сквайры были правы. Клинок не ошибся ни на дюйм и Джон Сноу — мертв. От этой мысли у нее затрепетали кончики пальцев и, не позволяя испугу взять верх, она ступила еще несколько шагов. Санса хотела только увидеться ним этой ночью, она твердила себе об этом всю дорогу до шатра. Однако сейчас она хотела не этого. Она может прикоснуться к нему, ведь он больше не ее брат. Теперь она уверена, что сын ее отца умер на снегу Черного замка. Джон вытягивает руку вперед, как будто хочет остановить, но Санса не будет останавливаться, просто возьмет его ладонь в свою и подойдет ближе. А потом поцелует в губы. Поцелуи — это не больно, Петир когда-то научил ее этому, прежде чем она узнала, что бывает вместо поцелуев. Тогда почему Джон рычит, будто она укусила его? Санса не успевает понять, только почувствовать, как в груди становится горячо, словно по ребрам течет липкая кровь из открытой раны. Ей жарко, оттого что Джон обхватил ее руками, и она больше не наклоняется над ним, а почти лежит на мехах его постели. Хочется снять с себя шерстяную рубашку и отправить к лежащему на земле плащу, чтобы стало хоть немного прохладнее, но Джон отстраняется от ее губ, и холод тут же приходит. — Это неправильно, — он дышит, словно только что вырвался из поединка. У Сансы кружится голова, и она не позволяет себе ни на секунду поддаться разуму. Ей нужно, так нужно снова загореться этим огнем, ей нужны его губы, и она тянется к ним. Почти касаясь, едва не всхлипывая, когда Джон отворачивает лицо. — Не надо, — шепчет он. Проходит несколько мгновений, прежде чем она решается снова коснуться его. Откуда в ней столько смелости? Рядом с ним Сансе не страшно почти ничего. И когда она кладет ладонь на его шрам, то чувствует, как там колотится что-то невероятно живое. — Было больно? — вопрос сам срывается с губ. Джон кривится, но не убирает ее руку. Тогда Санса понимает, что он не даст ответа, но продолжает смотреть ему в глаза. Наконец он произносит: — Тебе не нужно об этом знать. — Но я знаю, — прежде чем осознать, что она делает, Санса поднимает подол рубашки. *** У рыжих всегда такая белая кожа, Джон помнит это, хоть воспоминаний обо всём, что было до смерти, почти не осталось. Но живот Сансы испещрен следами, как будто она побывала в лапах медведя. Он пялится на грязно-розовые полосы, не замечая, что слева приоткрыта круглая грудь. А когда наконец понимает это, то вместо похоти чувствует ненависть: вокруг соска — пять отметин пунктиром. Он представляет, как завтра выбьет эти зубы из ухмыляющегося рта, и заставляет Сансу опустить рубашку. Она смотрит на него глазами своей матери, ждет ответа, и он сдается, откидываясь на подушку. — Не верь всему, что болтают. Это чертовски больно, но быстро заканчивается. — И что потом? В ее голосе любопытство, но он слышит, что Санса до сих пор возбуждена. Седьмое пекло, зачем она пришла? Нельзя позволить ей подобраться глубже под этот лед, он сумел сдержать себя в руках один раз, но не больше… Он замирает, стараясь подобрать ответ. — Я не знаю. Потом — снова больно, но уже по-другому. — Шрам ноет, да? Я знаю, это бывает сложно вытерпеть, — она ложится рядом с ним, и теперь их разделяет только мех, которым Джон укрыт. Совсем не это он имел в виду, да и шрам совсем не болит, а болит что-то другое, места которому он не может определить внутри себя. Но отвечать больше не хочется. Он не может не думать, сколько других отметин оставил на ней этот ублюдок, где еще он кусал ее, бил. А что с ней делал Бес? Он бы не обидел ее, но он был ее мужем, и только за это он хочет разорвать карлика надвое. Кажется, он забылся от злости и сжал в кулаке ее пальцы, иначе почему бы ей снова ерзать на мехах. — Ты больше не в Дозоре. Почему? — Джон спрашивает себя, с каких пор его собственные мысли звучат голосом Сансы. — Я отдал ему свою жизнь и честь. Он хочет добавить “и исполнил клятву”, однако вспоминает, что нарушил свой обет. Мысль о том гроте с водопадом заставляет кровь прилить книзу, и хотя всё расплывается, лицо Сансы в воспоминании удивительно отчетливое. Он часто видит эти полусны, где прошлое и настоящее смешиваются вместе. Только так он мог мечтать о Сансе, только теперь в этих мечтах у нее больше не будет ослепительно белой кожи. *** — И что теперь? — Санса по-настоящему хочет узнать ответ, даже если придется ждать. Она почти набралась храбрости, чтобы прижаться к его плечу, когда наконец услышала: — Одичалые хотят, чтобы я стал одним из них. Жрица Р’глора считает, что теперь я раб Огненного бога и должен сражаться за него. Северяне говорят, что мне нужно остаться здесь. Я не знаю, зачем вернулся. Казалось, он погрузился в раздумья. Когда она окликает его, Джон даже не вздрагивает. Санса поворачивается на спину, ощущая, как шерстяная ткань трется о соски. Ей хочется плакать от того, как сильно ей нужен его поцелуй. А что, если Джон совсем не нуждается в ней? Разве дело только в том, что он считает ее сестрой? Санса вдруг ощущает, что всё это и в самом деле неправильно. Завтра Джон будет биться за судьбу всего Севера, а она явилась в этот шатер, улеглась в его постель… Боги, она обнажилась перед ним! Разве он захочет целовать ее после того, что с ней сделал Рамси… — Наверное, я вернулся к тебе, — произносит Джон и перекатывается, нависая над ней на локтях. — Санса. Она не помнит, заплакала ли она до того, как он поцеловал ее, или после. Помнит только, как в груди снова загорелось и заболело, и как его губы терзали ее рот, пока она не позволила себе тихий стон. Раньше она не позволяла никому видеть ее слезы и слышать, но ведь Джону она может доверять? Когда он опускает голову ниже и прижимается к ее шее, когда накрывает грудь крепкой рукой, а колено опускает между ее ног, Санса больше не может сдерживаться. Даже если Джон захочет того же, что и остальные, она готова терпеть боль, лишь бы он продолжал держать ее вот так, целовать бесстыдно и невесомо, словно может исцелить. Мысли путаются, и вот она уже тянет рубашку наверх, чтобы стать ближе. Он уже видел почти всё, так чего же ей стесняться? “Я его, а он мой”, — повторяет она мысленно, но в этот, третий раз в своей жизни веря этим словам по-настоящему. Джон словно оживает, когда касается ее: она давно не видела его лицо таким светлым и ей нравится знать, что это она делает его таким. Она позволяет ему вобрать в рот вершинку каждой из грудей, отмечая про себя, что теперь это чувствуется совсем иначе. Он зализывает следы чужих зубов, на мгновение выглядя диким зверем, и Сансе почти страшно, но она знает, что он не причинит ей вреда. Не его вина, что она изломана. Ей нужно дышать глубже, и все будет в порядке. Только бы он опять поцеловал ее губы — тогда ей снова станет сладко где-то внутри, а под шрамами на животе закрутится незнакомая судорога. Никто не целовал ее так, и больше никогда не поцелует, так пусть он снова… Вдруг Джон хватается за застежку ее нижней юбки, и знакомый звук отлетевшей пуговицы парализует ее. Санса не может ничего поделать, когда отшатывается от него с остекленевшими глазами. *** Джон проклинает себя и свою похоть. Седьмое пекло! Санса смотрит на него невидящим взглядом, словно она не здесь, не в этом шатре, не в его постели. Он мог бы делать сейчас что угодно, и Санса не сказала бы ни слова. — Это я, — он освобождает ее тело и садится рядом. У нее на щеках мокрые дорожки, и Джон хочет сброситься со Стены, чтобы она больше никогда не плакала из-за него. — Это я, Санса. Я здесь, я не причиню боли. Можно? Он ждет, пока она кивнет, и заключает ее в кольцо рук. Медленно укачивает, наблюдая, как к ней возвращается сознание, и ненавидит себя за то, что всё ещё хочет ее. А Санса тем временем рассматривает его, скользит взглядом ниже и ниже. Только сейчас Джон понимает, что не укрыт от ее глаз ничем, и надеется, что зрелище окаменевшей плоти не пугает ее. — Прости меня, — горло пересохло от желания, но теперь он ни за что не коснется ее без разрешения. — Чем мне помочь тебе? Он вынужден переспросить, когда она просит поцеловать ее. Кажется, медленный поцелуй возвращает ей возбуждение. Оно не погасло, испуг настиг ее сознание, но не тело. И спустя вечность она сама обвивает его руками, прижимая к себе, и даже невольно раздвигает ноги, чтобы дать ему больше места. Прижимаясь твердым членом к ее бедрам под тканью, сладко-сладко, до ломоты в мышцах, он слышит ее покорный голос будто через вату: “Если ты хочешь…” Тогда ему становится ясно абсолютно всё. Он не возьмет ее сейчас, этой ночью и даже в следующие ночи. Он не сделает ничего ради своего желания, пока оно не станет их общим. Но он может помочь ей насладиться не только поцелуями. Джон понимает, отчего она дрожит, и знает, что именно сделать, чтобы эта дрожь достигла пика. Она достойна любви, и если он должен быть первым, чтобы показать ей, как мужчина может сделать женщину счастливой, он готов. *** Под его взглядом ей становится так стыдно, как никогда не было раньше. Подняв ее юбку, он знакомится с рисунком царапин на ее бедрах, и в его глазах смешиваются нежность и ярость. Санса сама позволила ему это, и отступать поздно. Тем более что Джон пообещал — в эту ночь между ними будут только поцелуи, столько, сколько она захочет сама. При мысли, что ее губы снова будут краснеть от силы его жадного рта, ей почему-то хочется раскрыться шире, ничего не тая. Джон гладит отметины на коже, а потом прижимается к ним щекой, и покалывание от его бороды оказывается восхитительным. В следующий миг он проводит по ним языком, и Санса охает, почти стонет. Когда он двигает губами по внутренней стороне ее бедра, чуть отводя его, она ощущает влагу на своих складках. Наконец, она понимает, какие поцелуи были ей обещаны, но все еще не может разгадать, как это будет. Стыд смешивается с удовольствием, когда он раскрывает ее всю перед ним, но она не успевает попросить его остановиться. Горячо, боги, как горячо! Перед ее зажмуренными глазами крутятся оранжевые спирали, а тело охватывает самая сладкая дрожь. Санса мечется по постели, пока ее руки не находят руки Джона. Он сжимает ее пальцы, ни на секунду не переставая двигать языком прямо между ее складок. Тогда она напрягается, чтобы удержаться на месте и поймать этот ритм, от которого всё её тело звенит. Джон поднимает на нее глаза и усиливает свой натиск, сосредоточившись. И Санса хочет прошептать, чтобы он остановился, сказать, что больше не в силах выдержать, что ей достаточно, но вместо этого повторяет его имя сквозь стоны, громче и громче, пока не наступает пора закричать. Огненные вспышки под ее веками становятся невыносимыми, и она вскидывает бедра навстречу его пожирающему рту, влажным от её сока губам — и вдруг ей почти больно, почти страшно, но ничего не может быть лучше этого. Не открывая глаз, Санса прижимается к Джону, который уже вытянулся рядом. Она не знает, можно ли поцеловать его губы сейчас, поэтому просто поджимает ноги, словно дитя, и наконец позволяет себе снова дышать. А Джон пахнет железом и кожей, и пóтом, словно только что вернулся после упражнений с сиром Родриком. *** Завтра он вернет ей брата, которого она считала погибшим. Своими руками убьет ублюдка Рамси, чтобы точно удостовериться, что он никогда не станет большим, чем ночной кошмар. Он отвоюет для нее Север, и у нее всегда будет дом. А потом станет любить ее снова, словно вернулся из мертвых только ради своего имени на ее губах. Он больше не сын хранителя Севера, не ночной дозорный, не лорд-командующий. Всё это умерло, и было мертво до этой ночи. Сегодня он ожил и останется живым ради нее. “Пусть она Старк”, — повторял он, засыпая крепким предрассветным сном. “Тогда я останусь Сноу”.