Mein Schutzengel

      Стакан с чаем немного дрожал в руках, пока в нем медленно растворялись белоснежные кристаллы сахара. Пин отложил пока граненый стаканчик в сторону, потянувшись по привычке к карману за пачкой сигарет.       — Друг мой, вам не стоит курить в таком состоянии! — Лосяш беспардонно выхватил упаковку из его пальцев. Пин на мгновение почувствовал тепло его рук, горячих, точно домашние пирожки. — И так надышались угарным газом. А знаете ли вы, что в крови курильщиков его концентрация может составлять аж до пятнадцати процентов? И вообще, завязывайте с этим делом — только здоровье гробите.       — Если бы не ты, я бы задохнуться там…       — Вам повезло, что я вовремя оказался рядом.       — Ja… Видимо, Лосяш, ты мой ангел-хранитель.       — Во-первых, я же просил не называть меня этим дурацким прозвищем, — насупившись, буркнул он. Друзья иногда называли его Лосяшем в шутку, что почти всегда выводило его из себя. — А во-вторых, какой из меня ангел-хранитель..?       У Лосяша — непослушные рыжие кудри, что топорщились постоянно и издалека были похожи на лосиные рога, за что он и получил такое прозвище. Лето вырастило на всем его теле россыпь веснушек, что напоминали пятнышки на лилиях. Часть из них была видна на оголенном плече, с которого сползала белая рубашка. Как обычно это бывает, мятая и слишком большая для его фигуры.       Лосяш любил небрежно накинутые рубашки, теплые свитера, рукава которых были длиннее собственных рук, горячий чай с большим количеством сахара, бутерброды с колбасой и сыром, съеденные за парочкой глав учебника по астрофизике. Он любил не спать ночами, из-за чего под глазами у него пролегали голубые синяки.       Теперь Пин видел в нем настоящего ангела, от волос которого приятно пахло лесным кедром и чем-то весенним. Ангела, с которым он делился самым сокровенным через морзянку. У которого на коже можно было разглядеть созвездия ночного неба, что так манило мечтательного изобретателя.       — Разве это не есть знак? — спросил Пин. — Ты оказаться тем самым Капитан Отчаяние. Ты оказаться в нужный место и в нужный время, чтобы спасти меня. Даже сейчас ты запрещать мне курить, потому что беспокоиться обо мне.       Лосяш нахмурился и поджал губы.       — Это все чистая случайность… Я шел к вам, чтобы… — он прекрасно помнил настоящую причину: ему хотелось извиниться за то, что не смог вынести тогда неловкую тишину между ними и сбежал, будто трусливый лось. Рапира стал для него кем-то большим, чем просто набором «точек» и «тире», но признаться в этом Пину и, тем более, себе было невероятно трудно, — …чтобы вы починили мой утюг.       — Ты всегда ходить в неглаженый рубашка, — усмехнулся Пин.       — Поэтому и хожу, что утюг давно сломан! А сегодня решил, что не подобает ученому из интеллигентного общества так выглядеть.       — Ладно, давать свой утюг, я посмотреть, что с ним… — в его голосе проскользнула печаль.       — Нет, друг мой трудолюбивый, сегодня вам лучше отдохнуть, — встретив сопротивление в виде руки Лосяша, Пин плюхнулся обратно на кровать. — Выпейте лучше чаю.       — Не хотеть…       Каждый погрузился в свои раздумья. Наступила тишина, лишь изредка прерываемая сухим покашливанием Пина, организм которого все еще продолжал бороться с отравляющим газом.       Лосяш все еще помнил, с какой заботой Пин перевязывал его голову. Как тонкие пальцы ловко справлялись с бинтами, как он прикладывал лед к месту ранения от тяжелого гаечного ключа, повторяя успокаивающее «тише-тише» и еле слышное «прости» то на русском, то на немецком.       В отличие от него, Пин всегда одевался стильно и с удобством. Он любил черное, потому что на черном не так сильно были видны пятна копоти. Но даже постоянная возня в двигателях и других железяках не делала его вид менее складным, а потрепанные волосы, такие же черные, и измазанные в саже пальцы стали постоянными атрибутами его образа. Пин любил хорошие кожаные вещи, винтажные часы и берцы, с которыми он не расставался даже летом. Впрочем, как избежать летней жары, он прекрасно знал: у него дома были установлены мощные кондиционеры, так что любой, кто заходил в его обитель, сразу промерзал до самых костей. А Пин любил холод и ненавидел жару. Может, поэтому он был всегда таким бледным? Его губы были постоянно искусаны, из-за чего казались неприлично красными. Пин любил черный кофе без сахара и сигареты. Много сигарет. Понимал, как вредно все это для сердца, но побороть вредные привычки не мог.       Одиночество порой разъедало его изнутри. Друзья приходили к нему, только когда им было что-то нужно. Сын давно съехал и, зачастую, не посылал ни весточки. Единственной отдушиной для него стали ночные разговоры с «Капитаном Отчаяние». Только ему он мог поведать, о чем мечтал, о чем думал бессонными ночами и как ему одиноко в этом мире.       Казалось, тот незнакомец, лишь посылающий сигналы, понимал его так, как никто другой. Должно быть, на той стороне сидел настоящий ангел, готовый выслушать его; ангел, которому ничего не нужно было взамен, который наслаждался каждым мгновением их общения, как и сам Пин.       То, что этим ангелом оказался Лосяш, не помешало Пину думать, что это судьба. Да, пускай она сыграла с ними злую шутку, но в глубине души он знал, что Лосяш был так родим и близок уставшему от переживаний и невзгод сердцу.       Без него и без его «Доброе утро, Рапира!» морзянкой стало совсем тоскливо на душе. Может, именно поэтому он и не заметил, как в гараже из-за его нелепой ошибки произошла утечка угарного газа. Сначала он почувствовал сонливость, какая бывает, когда не спишь целую ночь. Пин положил тяжелую голову прямо на стол, так и не достроив очередную схему аппарата.

***

      Ему снился сон. В том сновидении с неба сыпались обгоревшие ангельские перья и осенние листья. Из них Лосяш плел венок, а по его рукам текла кровь, капли которой падали огненными звездами на песок.       Пин чувствовал, как воздух пах горелым пухом, осенью, чайными листьями и слезами. И думал, как это — чувствовать запахи во сне? Может, и не сон это вовсе?       — Почему ты плакать, мой ангел? — спрашивал Пин во сне, делая шаг вперед, к Лосяшу, а песок под ногами, превратившись в тлен, начал вздыматься от земли к небу, проникать в легкие, заставляя кашлять. От терпкой сгоревшей трухи стало больно в груди.       Но не фантомно. А по-настоящему.       Лосяш подошел к нему, надевая на голову венок, колючий, словно сплетен он был из терновых веток. Пин чувствовал, как по его щекам течет кровь.       — Пин! — надрывно кричал Лосяш и всхлипывал. — Очнитесь!       Свежий воздух постепенно приводил в чувства. Лосяш расстегивал его рубашку, чтобы дышать стало хоть чуточку легче, отпаивал его крепким черным чаем. Пин не понимал, что произошло, пока Лосяш не рассказал, что нашел того в гараже, но уже без сознания, по всем признакам — с отравлением угарным газом.       Он отвел Пина в его комнату, поежившись от холода: «Ну и мороз у вас здесь, друг мой полярный».

***

      — Если вам уже лучше, то я, пожалуй, пойду, — проронил Лосяш, и Пин остановил его, перехватив трясущейся рукой запястье.       — Постой… ты не остаться?       В его голосе сквозила то ли мольба, то ли надежда.       — Я не знать, как тебя отблагодарить, — добавил Пин, прерывая неловкую тишину.       — Ну что вы… не стоит.       Лосяш, призадумавшись на мгновение, неуверенно присел рядом. Пин осторожно взял его ладонь в свою, сжал, задыхаясь от нежности. Лосяш тут же отвел взгляд, на его глаза опустилась пушистая челка. Пину хотелось спросить: «Что не так, мой ангел?», но слова затерялись среди тысячи мыслей.       Тот не сопротивлялся и лишь поджимал губы. Пин нащупал его пульс, что отчего-то забился в быстром темпе.       Все еще ощущая слабость, он протянул ладонь к его волосам и запустил в них пальцы. Пряди его были точно ангельские перья. Такие же пушистые и густые. Потом рука опустилась на плечо, и ему показалось, будто Лосяш дрогнул.       Его рубашка, и без того постоянно сползающая, оголила веснушчатую ключицу.       Пин засмотрелся на такую красиво выпирающую косточку. Подумал, что хотел бы коснуться ее губами и целовать до упоения.       — Ты есть красивый. Как ангел…       Лосяш все не поднимал глаза и выглядел при этом растерянным и смущенным. Губы его поджимались в тонкую полоску, заиграли на скулах желваки.       — Спасибо, mein Engel, — прошептал Пин благоговейно. — Позволь мне сделать хотя бы это…       С этими словами он перехватил слабеющими руками запястье своего ангела, осторожно и бережно привлекая к себе, и его губы накрыли тыльную сторону ладони. Поцелуй был едва ощутим и иллюзорен. Закончился он быстрее, чем Пин успел насладиться им, и в груди осталось лишь трепетное волнение.       Лосяш резко вырвал свою руку, тут же вскакивая с кровати в ужасе.       — Что вы только что сделали?! — воскликнул он, пряча целованную руку за спину.       — Прости. Я не удержаться.       — Я не педик, ясно вам? — Лосяш, явно взбудораженный последними событиями, ходил туда-сюда неприкаянно. А затем с какими-то ругательствами выскочил из комнаты Пина, оставляя его в пугающем одиночестве.       Ему нужно было подумать. Осенний ветер пробрался сквозь рубашку: свитер он случайно оставил у Пина. От злости и негодования он пнул несчастный камень, и тот отлетел на несколько добрых метров. Лосяш лихорадочно думал о том странном поцелуе, отказываясь принимать произошедшее всерьез. Пин сейчас был не в себе: надышался угарным газом и начал нести какой-то бред.       Несмотря на это, все его существо боролось с внутренней ненавистью. То ли к Пину, то ли к самому себе. Когда он узнал, что он и есть Рапира, то еще смог смириться с этим. Принял, что выдуманный образ человека, что сидел по ту сторону и отправлял ему морзянку, был не больше, чем просто ошибкой мозга. Он привязался к незнакомцу и поплатился за свою неосторожность.       В карманах брюк он нащупал сигареты, что он нагло отобрал у Пина. Покрутил пачку в руках, думая вдруг о том, чтобы закурить, но тут же выбросил отраву в ближайшее мусорное ведро. От злости хотелось бы бросить их куда-то на землю, еще и растоптать для надежности, но воспитание не позволяло.       Почему же прикосновения Пина были такими приятными, что все тело аж бросало в дрожь?       Не знал он и то, почему вдруг заплакал, когда подумал, что Пин мог умереть от удушья. Просто… не смог бы смириться с этой потерей.       Привязываться к кому-то было болезненно. Страшно. Лосяшу сделалось дурно от одной мысли, что он может быть… влюблен?       Бредни какие-то.       А еще он не мог смириться, что эти постыдные мысли были о другом мужчине. Лосяш же считал себя натуралом, и ему казалась отвратительной идея, что двое мужчин могут состоять в таких связях. Особенно это было неприемлемо по отношению к себе. Но в глубине души, где-то там, он хотел бы... чтобы Пин снова сделал это. И ладонь, на которой тот оставил поцелуй, и мозг, взбудораженный этим, горели и плавились.       И тут уже Лосяш не стал сдерживать рвущиеся наружу эмоции. Он пнул одно из деревьев, стоящих у его домика, а затем ударил его той самой рукой, на которой еще остался горящий и позорный след чужих губ.       За что ему это?       Он ударял вновь и вновь, разбивая свои костяшки в кровь. Рука к вечеру наверняка нальется багровыми кровоподтеками. Под кожу забивались отрезвляющие занозы. Лосяш, наконец, отпрянул от дерева, глядя на ужасающее пятно крови, оставленное на коре.       К Пину же все еще тянуло со страшной силой.       Все это было неправильным и мучительным. Лосяш почти не мог уснуть в ту ночь и провалился в розовую дрему лишь под утро.

***

      Пин снова курил, сидя на пирсе, несмотря на запреты местной старушки-врачевательницы. Осенний ветер, что дул с моря, приятно охлаждал кожу и трепал волосы. Деревяшки скрипнули, когда кто-то шел по пирсу в его сторону, и Пин уже догадался, кто это был.       Рядом с ним присел Лосяш, поставив корзинку с чем-то вкусным рядом. Укутал свои вечномерзлые пальцы в новый свитер. Их коллекция в его гардеробе наверняка была огромной.       — Oh, mein Schutzengel… — проронил Пин, осматривая его бегло, будто боялся засмущать своими разглядываниями. — Если ты прийти за своим свитером, то он находиться у меня в доме.       — Да, спасибо. Я подумал, что вы можете быть голодны, — начал было Лосяш, неловко придвинув корзинку в его сторону. — А то целыми днями не едите.       Этот жест показался Пину очаровательным, и он мягко улыбнулся, заглядывая в плетенку, чтобы узнать, что же такого принес Лосяш. Конечно, это были бутерброды.       — Это есть так мило с твоей стороны, — произнес Пин от чистого сердца.       Тот молчал, смотря куда-то вдаль, на море, и чуть подрагивал, когда холодный ветер задувал в его сторону.       Пин снял свою кожаную куртку и накинул ее на плечи своего очаровательного ангела. Его веснушчатые щеки тут же заалели, и оторвать взгляд от такой прелести было почти невозможно.       — А еще я хотел извиниться перед вами, — голос Лосяша был тихим. — За то, что убежал.       — Я на тебя не держать зла.       — Это все так странно… — он закрыл лицо ладонями.       — Нет, я понимать, что ты не чувствовать то же самое, что и я, — Пин потушил сигарету. В голосе сквозила тоска.       — Вот тут вы как раз и ошибаетесь, друг мой, — Лосяш тяжело вздохнул. Рука Пина легла на его плечо, и он вздрогнул, но не отстранился.       — И что же беспокоить тебя?       Он не отвечал, все закрывая лицо, точно пытался убежать от собственного стыда. Пин аккуратно убрал его руки, не встречая сопротивления, и погладил его ладони. Те казались мягкими, и кожа была очаровательного персикового цвета. Он заметил разбитые костяшки, подсохшую кровь и багровые синяки. Сочувствующе посопел, боясь прикоснуться к увечьям.       — За что ты так с собой?       — Просто... — неопределенно ответил, наконец, он, пожимая плечами.       — Ты бояться?       — Да.       Голос Лосяша дрогнул, и ресницы затрепетали, как крылья вспорхнувших бабочек. Закатное солнце окрашивало небо в меланхоличные краски, и Лосяш смотрел, как проплывали мимо золотые облака. Взглянуть на Пина было сродни пытке.       — Но мы же можем попробовать. Ты хотеть бы?       И Лосяшу правда хотелось бы, несмотря ни на что. Сердце трепетало влюбленно, несмотря на бушующие в голове мысли о неправильности. Он перевел взгляд теплых карих глаз, встречаясь с морозными голубыми.       — Да, — вновь повторил он.       И Пин придвинулся чуть ближе, преодолевая запретные сантиметры для их первого, робкого, целомудренного поцелуя. И далеко не последнего.