Житие без защиты

Жизнь омег всегда была чем-то… Не завидным, не лицеприятным — и освещать все гадкие аспекты их существования было верхом неприличия — всегда науськивали говорить только хорошее — даже если этого хорошего совсем мало. Даже если этого хорошего совсем нет — и взяться этому хорошему просто неоткуда. Как-то так исторически сложилось, что омег и за людей-то не считали — они нужны были только как элемент декора — да детородительные существа, обязанности которых — быть милыми, послушными, не иметь голоса и никогда не спорить со своим мужем-альфой. Исторически вторят, что альфы — всему голова. Все знают и понимают — мир не рухнул только благодаря альфам. Конечно, зачастую это было не так, едва ли природа наделила хотя бы половину альф благоразумием — и не рухнул мир только благодаря техническому прогрессу, в приближение которого, пусть и не часто, но не всегда учавствовали одни лишь альфы. Омеги там были. Тоже. Только знать об этом было верхом неприличия — глупые и течные омеги же ничего не умеют, они — просто. Всегда — просто. Просто шлюхи, просто рабы, просто инкубаторы — но никогда — люди. Так сложилось исторически. Отчего же? Исторически повелось, что омеги — по природе — течные суки, созданные только для размножения, альфы — по натуре — сильные воины, от которых зависит судьба всего человечества, а беты — и вовсе какие-то неприятные и крайне хитрые, злобные, рассчетливые подлизы, которые могут испортить кому-нибудь жизнь за просто так. Но ведь в этом мире никогда не делается ничего просто так, да? Когда в мире, наконец, начался технический прогресс, и люди вступили в век, который много позже окрестят как «Атомный век/Атомная эра», омеги начали надеяться, что и их положение пусть и когда-нибудь, но да улучшиться — вот только время шло, года стремительно спешили и утекали, а положение омег… Глобально не менялось — хотя были энтузиасты, которые пытались — однако, во многом, ничего не менял червь страха, что был вложен в омег через поколения — подавляющее количество боялось вступить в борьбу за свои права, а те единицы, что пытались, едва смогли получить в своем деле поддержки — вот так все это дело и «заглохло», если так можно было сказать. Впрочем, омегам много чего нельзя сказать — даже про борьбу за их права. Особенно про борьбу за их права. Пусть и получив какую-то крупицу свободы, омеги все еще остались в подобии рабства, и это так… Удручает! Однако только тех, кто смеет, у кого есть время, об этом задуматься — подавляющее же большинство как-то подобное из своей жизни упускает, прежде всего пытаясь стать самой идеальной омегой, и всегда во всем угождать — и семье мужа, и мужу, и обществу. Так было исторически, так было всегда — и, увы, ничего не поменялось — но некоторые ведь пытались, а это важнее всего, правда? Чем дальше шел прогресс, тем еще более широкими шагами развивались разнообразнейшие способы доставить человеку как можно больше страданий — омегам в первую очередь, да? В мире появились «концлагеря» — ужасные, отвратительные места лишения свободы, в которой человека всячески истязали, пытали, били, казнили — и ещё много чего похуже. Залететь в подобные места было легче легкого — забрать могли и за банальную мелочь — вот только, как правило, люди оттуда уже не возвращались — а если они и возвращались, то они и людьми-то уже не были. Вернувшиеся от туда — лишь так, пустые оболочки. Вот только еще дай, или не дай, Боже, тебе вернуться — в прочем, после такого, тебе нигде уже не рады. Обычно не возвращались — потому что такие места на такое не рассчитаны. Собственно, когда-то, в концлагерях содержались сразу и омеги, и альфы, и беты, что по итогу приводило ко множеству печальных последствий — это и нежелательные беременности, и смерти от изнасилований, самоубийства, истощение, заболевание различными заболеваниями из-за минимальной гигиены… Так было достаточно долго — пока, наконец, для омег не стали отстраивать отдельные такие места — чтобы это все предотвратить. И, на удивление, это действительно немного облегчило ситуацию — однако, увы, не намного, ведь омеги туда могли попасть даже за самую малейшую глупость. Почему? Да все просто. Они же — омеги. Глупые и бесправные существа, смысловая нагрузка которых — быть прекрасной куклой и производить детей — сильных альф, послушных омег, рассудительных бет — от того, подобные места им едва ли облегчили жизнь. Попадать в подобные места всегда было страшно. Особенно когда тебе едва исполнилось 16, ты — сынок-омега очень влиятельного человека, и загремел в подобное место только от того, что защищался — что не дал какому-то пузатому господину за 30 тебя вероломно изнасиловать — однако, для их общества, даже такое было нормой — и это и злило, и пугало, и удручало. Именно так Варлок Даулинг и попал в такое… Сомнительное место — он, конечно, дрянной и избалованный мальчишка, но… Но глубоко одинокий — родители не замечали сына, откупаясь от него всякими подарками и развлечениями, сильно вгоняя его от этого в тоску и печаль — и когда произошел столь резонансный случай, который, по сути, поставил крест на всей дальнейшей жизни Варлока, он не получил даже малейшей поддержки — лишь скандал от отца, да слезы от матери. Как будто он сделал что-то плохое — пусть даже и пришлось вонзить нож этому ублюдку куда-то под его жирное сердце. А он ведь и вправду поступил очень плохо — иначе его бы не забрали спустя пару дней, иначе не вынесли бы приговор, который был крайне строг и суров. Три года в каком-то там концлагере для омег — начальный срок. По его истечению будет понятно, что же делать с парнем дальше. Если этот господин умрет — то Варлока закроют на долго, если не навсегда — а эти ублюдки могут. Если же господин выживет, то… То Варлока будет ожидать нечто более худшее, чем смерть — или подобное место. Юный Даулинг на хорошее не расчитывал — не тогда, когда шел в строю таких же несчастных молодых омег, обивая уставшими ногами разбитые, острые, камни и бетон, да темную, жесткую, спресованную землю, навзрыв рыдая от своей незавидной участи, судьбы, да стремаясь агрессивных сопровождающих — и их не менее злых и страшных собак. «Должно быть — беты», — к чему-то думает Варлок, выглядя слишком спокойным — лишь злобно косясь из-под сильно отсросшей челки, которую ему еще пока не сбрили. Он был слишком спокоен, во всяком случае пока — и это сильно всех напрягло. Омег здесь слишком много, большая толкучка, паника, беспокойство — от того некоторые омеги теряют жизнь или получают серьезные травмы еще задолго до переклички, на которой в особенности агрессивной форме объясняли местные законы и приличия — и, возможно, именно тогда, Варлоку становится по настоящему страшно. Тогда его впервые накрывает осознание, куда именно он попал — только сейчас взяло, до этого же почему-то не брало. Возможно потому, что он — из очень богатой семьи, и был избалован и обласкан — от того и не видел, и не представлял, что бывают и более… Худшие жизни, судьбы, развития сюжета… Он не думал, не знал — а когда наступило произошедшее, вдруг стало понятно, что даже твой статус сына-омеги не последнего альфы едва ли чем-то поможет, что-то решит — уж явно не тогда, когда для своей семьи ты стал таким позором. Был бы он альфой — и его бы отцу сказали «Давайте вопросик по другому решим». Был бы он альфой — и возможно, дело не дошло бы до концлагеря. Но Варлок — не альфа, и никогда им не являлся. От того и закон, предполагающий наказание, был неумолим и строг. Перекличку Варлок почти не помнит — также, как и не помнит, как ему бреют голову, да выдают форменную одежду, в грязную, черно-белую полосочку — может, оно и к лучшему, что из-за глубокого шока, это все от него ускользает — он не будет об этом думать, он не будет на этом зацикливаться — а значит останется цел. Не физически — физическая целостность потерялась еще тогда, когда ему ударили по затылку тяжелой дубинкой. Вроде бы она из пластика — явно не металл. Впрочем, умственная целостность тоже пошла трещинами — возможно тогда, когда тот пузатый господин попытался его изнасиловать. А может еще раньше. Может тогда, когда увидел, как его родители ругаются, поднимая друг на друга руки. Может тогда, когда подсмотрел, как некрасивый садовник и страшная няня стыдливо занимались быстрым и тихим сексом. Может тогда, когда увидел за темным углом проститутку — тогда не многим старше его, которая ожидала клиента — да курила, нервно дергая тонкой ножкой — ни разу не изящной, бедной — сразу видно — проститутка из низшего сословия. Может тогда, когда в какой-то книге прочитал, как человека пытают, пытаясь добиться от него… Чего-то. Может тогда, когда увидел записи казни. Может тогда… Возможно, этой самой умственной целостности у него никогда не было — только физическая, только телесная — но и тут он теперь надломлен — тоже. Их расположили в низких бараках — это подобие тонкого, дырявого металла, который согнули в вытянутую дугу — очень низкие, в два этажа, если так можно было сказать. Не во всех бараках было подобие кроватей — где-то не было ничего, лишь черная, спрессованая земля, в иных был бетонный пол — и это отсутствие хоть чего-то было таким холодным, прям ледяным… На таком полу легко простыть. Легко подцепить воспаление легких. Легко умереть. Их бараку повезло чуть больше — у них было подобие кроватей — хотя, по сути, это были деревянные ящики, не обточенные, не залакированные — о такие легко порезаться или подцепить занозу — о здоровье заключенных омег не заботились, а это значит, что при заражении крови, несчастному будет дешевле самому себя закопать. Даже заживо. Это все еще не так жестоко, все еще менее жестоко, чем — заключение в этом месте. Их бараку повезло — ведь кроме этих ящиков, что были неловко поставлены друг другу «на плечи», у них было подобие одеял — значит, можно было греться не о тепло чужого тела. Где-то были даже толстые, грязные матрасы — когда-то белые, они уже давным-давно потеряли свою белизну, местами став серыми — а местами покрывшись… Не только грязью. На подобных матрасах происходило многое — не только сон. Где-то были желтые, иногда с примесью крови, следы недержания. Где-то застыла коркой слизь от течки и родов. Где-то можно было найти следы пищевого отравления и прочие кровавые пятна. Какие-то успели облюбовать насекомые, которых приходилось давить своими телами — благо, что пока еще не все. Пока — не сейчас, но потом — скоро. Еще были длинные, но тонкие, рваные обрезки ткани, где дырки были едва ли не с кулак Варлока — рисунок давно уже стерся, ткань просто стала беспроглядно-темной, грязной, потеряв свой внешний вид и структуру — местами это даже были не обрезки ткани, а совсем уж пришедшая в непригодность заключенных роба. Однако даже их было мало, не на всех хватало — может, «одеял» двадцать, да матрасов пятнадцать, на почти пятьдесят человек. И все заключенные — омеги, многим, как и Варлоку, даже двадцати нет — однако они уже успели стать преступниками вселеннского масштаба, и это так… Обижает. Варлока именно обижает. Пугать происходящее начнет позже. В бараках никаких источников света нет, да и неположенно — есть лишь только одно, маленькое оконце под потолком, но его не хватает, чтобы хоть что-то осветить. Оно нужно просто — как индикатор. Чтобы видеть, когда тяжелая, беспокойная синь ночи сбрасывается — и наступает день тяжелого, наполненного страданиями и непосильным трудом утра, во время которого может произойти все, что угодно. Оно так и происходило, правда. Только никогда не происходило ничего хорошего. За одно лишь первое утро, что еще было наполнено криками, страданиями и слезами, было три трупа. Один не выдержал, и разодрал себе о ящик-кровать запястье, очень мучительно перерезав себе вены — Варлок слышал сквозь тяжелый и поверхностный сон его стенания, но ничего не сделал, не проснулся, чтобы его становить. Смерть — еще не самое страшное, что случалось с ними. Второго насмерть забили — сначала дубинками, а уже потом ногами — били до тех пор, пока череп не раскрошился, а лицо не стало кровавым месивом — он ничего плохого не сделал, во всяком случае — не успел — это произошло просто так — «урок и наставление другим». Третий тоже — не выделялся из толпы, просто на него спустили агрессивную и большую собаку — точнее даже не спустили, она сама сорвалась, и это при том, что за ней действительно зорко следили. У собаки была короткая, жесткая, тёмная шерсть, бешеные темные глаза, да большая пасть с набором острых зубов. Такие псы науськивались на точечное преследование и убийство жертвы, эти псы науськивались для того, чтобы питаться человеченкой. Особенно омегами — надзиратели шутят, мол, у омег, особенно молодых, нежное и сладкое мясо. Как будто они пробовали — или у своих псин спрашивали. Впрочем, даже если это и так, то Варлок не хотел об этом знать. Эти трое… Они были примерно одного возраста с Варлоком, и пусть они даже и парой слов не перекинулись, Варлок все равно был уверен, что они были… Не самыми плохими людьми, откровенно говоря. Возможно даже хорошими. Возможно даже гениальными. Возможно артистическими и творчески сложенными — Даулинг не был знаком с ними наверняка, от того и точно сказать не мог — мог лишь только догадываться. Впрочем, не знаком, но мог лишь только догадываться, он не только на счет них — в них он, пожалуй, был даже уверен. Не был уверен он, однако, в проблемах по серьезнее. И среди омег было много подлых стерв — ближе к обеду пятерых увели в камеру допроса только по ложному доносу — один из омег, имеющий кукольное личико, светлые кудри, да большие, наглые, голубые глаза, соврал надзирателям, что их караулили, что те пятеро утащили спички — и даже если этого на самом деле не было, то их все равно увели, а потом и убили, расстреляли у стены, без выяснения, так это не самом деле или нет. — Зачем ты это сделал? — недовольно спросил Варлок, обиженно поджав губы — его душа буквально впитала отчаяние тех людей. — Просто так, — светловолосая сука нежно, но с привкусом металла, улыбается — Чтобы огромной толкучки не было. На него все косятся злобно, с осуждением — мысленно делают пометку, что с таким лучше не водится — сдаст за просто так, без особых причин. Позже ночью, этого светловолосого кто-то удушил полоской грязной ткани — а на утро, когда нашли труп, сказали, что это он сам. Варлок все видел, не спал — но упорно молчал, не вмешивался, абстрагировался, со своего места пытаясь заглянуть в то самое оконце под потолком, обзор которого… Был тоже так себе, откровенно говоря. Тогда же Даулинг впервые задумался, почему его жизнь была тоже — так себе, откровенно говоря. Среди надзирателей омег не было — это были исключительно заключенные. Надзирателями были чаще беты, и несколько реже — альфы. Таких специально старались как можно реже брать, и это для того, чтобы сократить количество изнасилований и крайне нежелательных беременностей. Нежелательные беремености приносили нежелательных детей. Ах, дети… Для тех, кому все-таки удавалось выйти из концлагеря, дети, если они были, или появились, становились отдельным видом головной боли и страдания — на таких детях ставилось позорное клеймо на всю жизнь, да и нормальная жизнь для них теперь была вне доступа. Повезло тем детям, чьи матери могли откупиться, иногда даже своим телом, лишь бы столь позорное клеймо в документах не ставилось — еще больше везло тем, что появляясь на свет, умирали практически сразу же. Везунчики же те, кому даже не позволили родиться — кто-то появлялся и умирал сразу же в результате выкидыша. Кто-то становился жертвой аборта. Кто-то даже и не зачался. Собственно, у них альфы все-таки были, работали — и нежелательные дети, и нежелательные беременности происходили — тоже. Однако, продав им, продав этим ублюдкам, себя, ты мог что-нибудь да выторговать — лишний кусок хлеба, который на самом-то деле и не лишний, например. Даулинг для такого дерьма слишком горд и груб — а может, просто боится повтора той самой истории про его почти-изнасилование. Беты были… Другими. Не такие преклонные, более злобные, они могли творить всякого рода бесчинства просто так — потому что могли, потому что хотели, и едва ли их что-то могло остановить. Беты много кого трогали, но, почему-то, не трогали именно Варлока — лишь ехидно смотрели издали, гадко и мерзко смеялись, облизывались, хотели… — Эй, — окликнул кто-то однажды Варлока — «за завтраком» — Ты слышал, что они о тебе говорят? — Всмысле? — непонимающе издал Варлок, отчаянно хмурясь — словно бы на показ — Кто именно? О нем много кто судачит, откровенно говоря. Злобные омеги, сучьи беты и озабоченные альфы. — Ну… Надзиратели, — этот некто как-то неловко потер затылок, да дернул плечами — Они… Говорят, что ты… Та еще шлюха. Интересуются, сколько же ты брал за час. Знать, что о тебе так думают, о тебе так говорят — открытие реально не из приятных, где-то внутри Варлока даже поднимается гнев, но он его старательно тушит — не собирается из-за этого идти на конфликт, не в его это интересах. Даже если это и не так, то отстаивать свою честь обратно он не планирует — меньше всего ему бы хотелось вступать в этом месте с кем-то в конфликт — иначе они, все те, кто о нем судачат, действительно устроют ему… Темную. — Забей, — наконец издает Даулинг, мертвенной хваткой вцепляясь в ложку — Здесь я ничем себе помочь не могу. Как будто до этого мог, право слово. Спустя какое-то время, в столь мрачном месте, появляется какой-то… Особенно интересный человек. Альфа. Докторов здесь сильно не хватает, все-таки, не все готовы связывать себя с этим дерьмом — вот и набирают, по контракту, студентов из медицинкий учебных заведений — и имено таким был Кроули. О, Энтони Дженнифер — «Джей» — Кроули — странный, рыжий и кудрявый, такой весь развеселый субъект — как будто он успел вкинуть в себя стакан абсента или настойку опиума — студент медицинского колледжа, он немногим старше Варлока, на самом деле, но вот пропасть между ними умственно оказалась действительно огромная — его прислали на практику сюда, хотя, положа руку на сердце, ему самому требовалась медицинкая помощь — кроме того, что и со зрением у рыжего было не очень, протекание какого-то психоза было на лицо — постоянно веселый, весь такой добрый, аж зубогнильный прям, он был каким-то нервным и дерганным, а когда пытался проявлять нежность и сочувствие — оказывался падлой, которая считает, что все в этом мире может заменить разгульная жизнь — да стакан с алкоголем и наркотиками, честно говоря. Впрочем, он же альфа — а значит, что ему мерзким уродом можно быть, хотя и таковым он все-таки не являлся. Ну да, мальца двинутый, шебутной, дерганный и психованный, откровенно говоря, — но точно не плохой. Но и плохого в нем тоже хватало, честно говоря. Даже несмотря на то, что происходит из очень даже религизованной семьи — от грехов и безумия его это не спасало. У Кроули была какая-то редкая мутация глаз, отчего они были ярко-желтыми, змеиными, и приходилось это все прятать за очками с мутными линзами, что портило зрение ещё сильнее — а видел Кроули и так весьма паршиво, откровенно говоря. Впрочем, паршивая составляющая в нем — не только зрение, все также откровенно говоря. За нервной, но вполне милой улыбкой, скрывалось куда более гадкое и злобное нутро, а скверна его души так и била фонтаном наружу — даже несмотря на то, что он ни пользовался ни статусом, ни внешностью, чтобы играть с жизнью омег, этот… Змееподобный гад все еще гад, блять. А внешность-то действительно — шикарная и красивая, привлекательная — стройное, лишенное каких-либо дефектов тело, с идеальной кожей, на Кроули одежда, в силу дистрофии, пусть и висела мешком, но все равно смотрелась шикарно — пожалуй, даже раздень его, даже наряди в мешковину из-под картошки, он все равно будет выглядеть одинаково шикарно везде. Впрочем, и лицо, даже несмотря на какую-то зубастую улыбку, было красивым тоже — такое же, чистое и молодое, с тонкими губами, острым носом, да завораживающими глазами, обрамленное волосами-пружинками цвета коррозии — определенно, такое лицо было достойно даже поклонения. Ничего удивительного, что многие из омег в Кроули влюбились — и даже в его скверный характер — тоже. Возможно, в другой ситуации, в других условиях, Варлок бы влюбился тоже — хотя, морально, Кроули уродом, пожалуй, был — насколько так можно сказать? Однако это все так искренне не важно — все-таки прежде всего, Кроули именно здесь — на практике. И то, только потому, что людей из рабочего персонала не хватает. Как же Варлок хотел, чтобы все это протекало в абсолютно других условиях. Природа сделала омег течными сучками — и справляться с этим можно было только по средствам секса, что нередко приводило к беременностям — да разными препаратами. Хотя, сказать о том, что препараты именно с этим помогали справляться, было… Не очень корректно — по сути, всякие таблетки и вещества просто на какое-то время сильно сбивали градус возбуждения тела — но стоит препаратам прекратить свое воздействие, как все симптомы возвращались вновь — и так до тех пор, пока омега не получал столь нужную дозу секса. Но в этом мерзком месте, где секс запрещён из гигиенических и нравственных норм, течки сбивали какими-то новыми, иногда даже сильно сырыми препаратами, делая из заключенных, по сути, подопытных мышек — не всегда препараты давали нужный эффект, и нередко вызывали в теле всякого рода аллергические реакции, которые, однако, никто им сбивать не спешил. От этих самых препаратов умирало много — вплоть до пятнадцати тел за день. И ведь все эти несчастные были, нередко, и вовсе младше Варлока… Это удручало, злило, пугало… Когда однажды с утра, Варлок проснулся от какого-то липкого и склизкого тепла, до него не сразу дошло, что у него началась течка — в подобных местах о своих потребностях и привычках быстро забываешь. Другие омеги, в любом случае те, что по человечнее, принялись его морально поддерживать, кто-то, кто все-таки постарше, даже следы течки оттирать. Не то, чтобы это помогло. Не то, чтобы это сильно разжалобило надзирателей, что нагрянули, чтобы их из барака начать выводить. Они — просто. Просто с криками и угрозами послали Варлока к Кроули. Медицинское крыло выглядело… Не вот тебе распологающим на теплую беседу. Белая плитка была покрыта трещинами — какие-то были совсем легкие, незаметные, другие же — глубокие, черные-черные — кто знает, кто, каким образом, и как давно их оставили? Варлок не знает. И знать не особо хочет. Да и если выяснится, что это Кроули бился лбом о них в приступе какой-нибудь истерики, Даулинг не будет сильно удивлен. Это вполне в стиле этого психа. Не в его стиле (до этого было) — едко шипеть на кого-то, как-то неловко заколов очень длинные волосы, отдельные пряди которых все равно выпадали, нервно дергаясь, да орудовать… Ох, черт. Внутри Даулинга-младшего что-то пугливо леденеет — да надрывается. Собственно, надрывался не только он. Страшное кресло, которое было очень похоже на стоматологическое, сделаное из светло-коричевой, кофейной кожи, сильно дергается и скрипит, угрожая вот-вот упасть. К креслу ремнями был плотно прикован какой-то омега, металлическими скобами ему широко раскрыли и зафиксировали рот — а Кроули, с самым безумным выражение лица, орудовал металлическим элеватором, вырывая омеге зубы — на живую, без новокаина, совершенно не обращая внимание на крики и вой омеги. На живую — это, конечно, очень больно. А еще больнее понимать, что едва ли ты можешь этому несчастному как-то помочь. Впрочем, едва ли он, даже не в состоянии течки, мог этому как-то помочь — у Кроули, может, официально в графе болезней и стоят дистрофия, да слепота, вызванная мутацией глаз, но на лице же было видно, что у него была напрочь отбита голова, и эта самая крыша стремительно ехала. Пусть Энтони омег, даже течных, не насиловал — но он творил другие, более страшные вещи, — и эта картина это ярко доказала. — Эй, — грубовато издает Варлок, сглатывает тяжелый ком — сейчас его разум начинает притупливать образ Кроули, как садиста и палача, — и начинает видеть рыжий кудрявый самотык — Эй. Я тут. — М? Ох, это ты! — слишком сладенько отзывается Кроули, извлекая из пасти неизвестного страдальца покрытый кровью элеватор, который плотно стискивал зуб — а потом он шумно вдыхает воздух, в котором весело сладкое поветрие — и начинает еще сильнее улыбаться — Ах, у тебя течка, дорогуша. Сейчас помогу. Он откладывает элеватор на металлических поднос, где валялись уже другие зубы — и делает шаг в сторону Варлока, заставляя его нервно отшатнуться. — К-каким образом? — рыкает Даулинг, не будучи уверенным, что даже если Кроули попытается его изнасиловать — он сможет с ним справиться. Да, Кроули — тощий-тощий, явно недокормили — но он все еще сильнее Варлока. И дело даже не в силе или возрасте. Просто Кроули — совершенно без тормозов. И даже если Даулингу он зубы не вырвет — то просто выбьет. Он — может. Он все может. Потому что альфа — от природы у него больше прав. Потому что врач — знает тонкости анатомии. Потому что псих — и сумашествие бьет ключом. Потому что инвалид (по зрению) — а инвалидов не трогают, к нему тем более не прикопаются — чтобы общественность не забуянило о бесправности инвалидов. — Не переживай, — менее радостно смеется Кроули, чуть покачав головой — Ты не в моем вкусе. Я просто дам тебе лекарство. Это звучит, на самом деле, очень даже оскорбительно — особенно для Варлока, самооценка у которого и так была ни к черту. Впрочем, неприятно звучало не только это. — Что еще за «лекарство»? — Даулинг шумно выдыхает, практически проглатывая последние слова — ему становилось плохо. — М… Не знаю, — Энтони легкомысленно пожимает угловатыми плечами — они, должно быть, такие же — соблазнительно-белые — Мне его недавно дали. — Серьезно? — вырывается недовольное у Даулинга-младшего, прежде чем он успевает прикусить язык. — Нет, — ехидничает Кроули, широко улыбаясь — С шуточками! — и сам же с этого смеется, путая пальцы в рыжих пружинках, что были у него волосами. — Не смешно, — сухо отзывается Варлок, мимолетно стирая испарину со лба, еще больше пачкая его грязью. — И мне нравится, — словно бы глумиться студент, но все-таки протягивает Даулингу крайне сомнительные таблетки — На, держи. Для этих — вода не требуется. Не факт, что именно не требуется — может просто зажал, а может был приказ, давать им как можно меньше воды. Варлок отчаянно хмурится, поджимает губы, дрожит — но все-таки две белые пилюли принимает, чуть морщась от их сухости и горькости — однако, спустя, может, минуту — ему становится легче, жар оступает, а голова начинает соображать несколько лучше. Воистину — чудо-таблетки. — Ну что? — интересуется Кроули, как-то слишком нетерпеливо расскачиваясь, сложив руки в молитвенном замке у груди — Лучше? — Да… — негромко отвечает Варлок, чуть кивает. — Это хорошо, — ухмыляется Дженнифер, да еще и такой похабной улыбкой, что Даулинга это должно преследовать во снах — именно в кошмарах. Вся жизнь юного Даулинга — не прекращающийся кошмар. Нельзя сказать, что Варлок, да и другие заключенные омеги, куковали только в пределах огромных бетонных стен с колючей проволокой наверху, что лежала эдакими острыми кустами там, наверху, чтобы уж точно не сбежали — мало кто желал идти работать на предприятия, фабрики, заводы, ибо знали, что там они разменяют не один десяток лет, да и без того шаткое здоровье, на небольшую зарплату, от которой сыт не будешь — и по этому, туда переодически посылали омег — кого-то в ночную смену, кого-то в дневную, и, собственно, все это находилось довольно далеко от концлагеря — бывало, что-то стояло ближе к городу, бывало — что-то намного от него подальше. Некоторых отправляли на производства по созданию одежды, или даже по работе с тканями — их подошвы быстро стаптывались до кровавых мозолей, с которыми даже не было способа справиться (если только идти в логово к этому рыжему ублюдку), а руки нередко оказывались безбожно испещрены следами от игл происходства — эти дырки были некрасивыми, толстыми и глубокими, — такие остаются уже навсегда. Кровавые мозоли, со временем, конечно, сходили — хотя долго болели. Все оставляло на их нежных, совершенно не подготовленных телах шрамы — просто позорное клеймо на всю жизнь, и лучше уж умереть, чем жить с ними. Не то, чтобы их кто-то спрашивал. На всяких сахарных предприятиях всегда было очень жарко, те, кто от туда все-таки вернулся, с каким-то трепетом рассказывают, что нередко работать приходиться и полностью голыми — от всего там творящегося сильно страдают сосуды и сердце. Варлок слышал — были трупы. Не выдерживали той жары и падали замертво. Особенно плохо было тем, кто имел всякие заболевания по типу тахикардии или аритмии. Это все еще очень жестоко, но, как любят сами напомнить надзиратели, прежде всего, это — их наказание, а наказание никогда не должно быть мягким или приятным. «Только в боли познаются, искупляются ошибки» — не то, чтобы Варлок их успел искупить — на это у него будет еще ближайшие три года — а может даже и… Еще больше. Еще, бывало, отправляли на всякого рода химические и металлургические предприятия — не подготовленные от туда редко возвращались — кто-то задыхался, кто-то отравлялся от летающих в воздухе вещевств, кто-то попадал под горячую руку рабочего, некоторые умирали, попав в какую-нибудь установку или механизм. Трупов и смертей было как-то… Слишком много. И все это происходило слишком, слишком жестоко. Собственно, чаще всего их посылали как раз на местный завод, занимающийся черной металлургией и горнодобывающей промышленностью — грязное и страшное место, люди, что работают там, из-за работы упускают саму жизнь, да и живут… Не долго. Сам бы Варлок туда бы никогда и ни за что не сунулся — особенно не проходил бы туда и обратно каждый раз по 15 километров, стаптывая юные ноги, но, опять же — никто их и не спрашивал — просто запрягали, и пока омеги глотали пыль, надзиратели и начальство рабочих — жировали, жадно ели и пили, насильничали кого-то — и для всех это было нормой, всех это устраивало. Как же Даулинг хочет это изменить — но он, даже несмотря на когда-то имеющийся статус, не мог ничего сделать — впрочем, у него даже своего статуса не было — только позорное клеймо плохого омеги. Оно… Очень тяжелое, правда. И этот омега не понимает, какого черта он должен его носить — но он носит, закатав себе губы и язык, да свернув в трубочку — чтобы уж действительно еще чего-то не прописали. Это, конечно, жестоко — но для их общества — гребаная норма. Этот завод был огромным — снаружи. А изнутри он казался еще больше, и был весь словно грубо сколочен из металла — столь темное место ярко светилось и было видно даже издалека потому, что здесь постоянно лили раскаленный металл, преобразовывая его во всякие углы и слябы, что были так нужды государству и производствам. Государству и производствам — но уже точно не людям. А еще везде сновали люди — официальные работники и такие же приведенные на какое-то время омеги, и все были едва ли не чумазыми из-за всего того, что здесь есть в атмосфере — всякие выхлопы, газы, выделения, испарения… Это место — крайне опасно. Но оно также и столь нужно для вызовов времени, в котором они жили. Когда начальник смены гуляет по нему взглядом, юноше крайне неудобно и неловко — у него складывается ощущение, что его раздевают, но, а даже если это и так, то какая разница? Если трагедии уготовленно случится, то ее не миновать. — Он слишком тощий и слабый, — наконец говорит мужчина, сложив руки в широкие карманы — И что мне с ним тут делать? — Что, его вообще никуда нельзя припахать? — крайне недовольно спрашивает бета-надзиратель, стоя за спиной юноши — Может, есть какой-нибудь станок? — Какой? Ткацкий? — без особых эмоций спрашивает начальник смены — Даже если мы поставим его на конвеер, то его на этом же конвеере и перемолит сразу же — чтобы работать в подобных местах, человеку нужна сноровка и многолетний опыт, а не чья-то хотелка, — мужчина спокойно пожимает плечами — Предлогаю отправить его куда-нибудь, куда поближе к Азирафаэлю Ностре — уж он ему-то работу найдет. — А это еще кто? — без особой радости интересуется бета — Новый работник? — Да нет. Он — тоже. Осужденный омега. — М… Не знаю такого, похоже, это было не в мою смену, — морщится бета — Не знаете, за что того осадили? — За религию, вроде, — начальник снова спокойной пожимает плечами — Что-то там у него с ней не так — не помню точно, что там за мутная история. — Ну так… И где он? — А вон, — мужчина тыкает куда-то за спину — В литейной части. Иди, ты его найдешь. При имени «Азирафаэль'', да фамилии «Ностра», сознание Варлока рисовало милого, слегка пухленького, сахарного ангелочка, обязательно с нежными светлыми кудрями и большими голубыми глазами, одетого в нечто старомодное, и очень начитанного мальчика — вот только реальность оказалась более суровой. Азирафаэлю было чуть больше двадцати, ровестник Кроули — вот только «нежные светлые кудри» были, по сути, сожжены — от того на концах они действительно побелели, в то время как корни были непроглядно-черными, мертвыми — как и сами волосы в принципе, да и даже имея волнообразную структуру, они спускались чем-то проволочным, что уж никаким законам не поддавалось — не волосы — просто пластичная и жесткая масса. Брови, к слову, были как-то тяжело налеплены тонкими угольными полосками на это лицо. Глаза, конечно, голубые — но не так прям аристократично, а просто — какие-то мутные, как будто он глубоко пьян — в таких глазах ничего осмысленного не было. Азирафаэль был худым, с кривыми ногами и пальцами, но действительно красивыми коленями, которые, на удивление, смотрелись вполне себе органично во всей картине его внешнего вида. Азирафаэль был… Тоже глубоко болен, Варлок понял это по его внешнему виду — только в отличие от Кроули, он был более прежде всего физически — а какая-то не человеческая бледность, да глубокая периорбитальная гиперпигментация это только доказывали. Азирафаэль Ностра свое имя едва ли отбивал — однако его внешность прекрасно сочеталась с этим местом, как будто он знал, что и как здесь устроенно, а руки так уверенно занимаются работой литейщика, что это даже завораживает. — Азирафаэль Ностра, — уверено говорит парень, протягивает руку для рукопожатия — средние по длине пальцы, они какие-то кривые, и, как кажется Варлоку, слегка дрожат. Вот только когда Даулинг уже был готов почти соприкоснуться с ним своей ладонью — рука Азиры сразу же исчезает, снова прячась в толстой перчатке, что защищает от расскаленного металла. — Я… Варлок, — как-то заторможенно кивает парень — Даулинг. — М… Занимательно, — без особого энтузиазма кивает Ностра — Фамилия что-то… Знакомая. Мне кажется, я ее уже где-то слышал. Так… За что тебя повязали? — Я… Не очень хочу об этом… Распостраняться, — как-то слишком неловко отвечает Даулинг, потерев руки — Так… А ты за что?.. — За сатанизм, — парень спокойно пожимает плечами, не отрываясь от металла — для него тема религии была довольно пустячковой. — О? — Как-то удивленно издает Варлок — Ты… Сатанист? — Я бы так не сказал, — Азирафаэль спокойно пожимает плечами, словно что-то сбрасывая со спины — То изповедывали в сатанинской общине, в которой я родился — однако, когда мне удалось вырваться из этой секты, я постарался скрывать о том, откуда я. И, чуть подумав, добавляет: — Не получилось. Кто-то залез в мои самые личные документы — и теперь… Я загремел на неизвестный срок в эту омежью тюрьму. — Разве тебе не сказали срок? — тихонько интересуется Варлок внимательно рассматривая столь странного человека — он мог подозревать его в болезни, но никогда — в чем-то столь странном, как какая-то иная религия. — Нет, — Азира чуть качает головой — Вопрос религии сейчас стоит сравнительно ребром. — Но почему? — А потому, — Азира чуть потирает щеку, размазывая гарь, делая некрасивый черный мазок — С недавних пор, люди потеряли необходимость в религии и поклонении — стала развиваться наука, а значит — появилась возможность объяснить саму суть мироздания. Церкви это не выгодно, ведь тогда они потеряют послушное стадо. Вот монахи и цепляются когтями за свой многоуважаемый и неприкосновенный статус, хотя прекрасно видят, что мир меняется — и их необходимость ускользает у них из-под носа. И они это прекрасно видят, и пытаются изменить, хотя уже не в силах повлиять на естественный ход событий. Да, когда-то церковь действительно повлияла на людей, надолго затормозив их развитие, но… Этому же не всегда быть, понимаешь? — Понимаю, — вякнул Даулинг — пусть даже это и была ложь. — Вот, — кивнул Ностра — Не то, чтобы я как-то хочу легализовать сатанизм, сделать его самой главной религией — нет. Я жил в этой общине достаточно, и с уверенностью могу заявить, что такое направление в религии людям тоже не надо — добра оно в мир не принесет. Да и… Ты знаешь, что еще 20 лет назад, обвинение в атеизме было сравнительно страшным событием? — Ну… Не то, чтобы знал… Слышал? — Варлок не уверен в своих ответах — как школьник-вредитель, что не подготовился к важному экзамену. Впрочем, он не уверен — быть может, и из Азирафаэля — учитель так себе? — Вот. Сейчас людей это не устраивает — религия у многих уже стоит в горле костью, — Ностра чуть касается своего кадыка — но опосля резко отдергивает руку — По этому мне и не сказали точный срок — вопрос религии стоит ребром — мол, а так ли нам нужно быть такими набожными дурачками? Мол, а зачем нам за это карать людей? Мол, а зачем нам это все? «А действительно», — думает Варлок — «Зачем нам это?» — и чуть поддается вперед, пытается заглянуть в нечитаемое лицо этого странного парня. Он… Ему понравился. Не в любовном плане, нет, — скорее, просто как искренний товарищ и хороший собеседник, чего у Даулинга никогда не было. Определенно, Ностра был умен, возможно даже и гениален — во всяком случае, наверняка, он знал намного больше Варлока. Если бы у Даулинга была возможность — то он бы попосил поделиться той мудростью, что распологал Азирафаэль — и, быть может, Ностра бы даже ответил, рассказал, пояснил… Потому что он — мог. Его язык не имел препятствия из зубов и толщи страха — также, как и рассудок — смелый, свободный от чужого мнения и желаний, он жил так, как вторил прежде всего сам он (и, все-таки, возможно, немного рогатый господин) — но никто, кроме него. Вот уж кто точно свободен от чужого мнения и чужих желаний. Вот кому уж точно принадлежит его жизнь. Что ж… Определенно, Варлок завидует. — Ну так… И что мне делать? — наконец задает вопрос о более приорететных сейчас вещах юноша. — Ммм… — как-то туманно издает Азира, чуть качает головой — Даулинг не может не заметить, что эти волосы даже не поменяли своего положения — боже, что же он с ними делал? — Не знаю. Протри пока пол. Протри молды. Я пока займусь литьем. Когда они, дружной гурьбой, возращаются обратно, Даулинг специально держится поближе к Ностре, стараясь не отпускать непроглядно-черную макушку из виду — собственно, обладатель этой макушки шел спокойным, едва ли не прогулочным шагом — как будто он делал это много раз — ходил на такие большие расстояния — и ему это если не в удовольствие, так в обыденность. — Это… Я хотел спросить… — как-то неловко издает Даулинг, ели волоча ноги — он слишком устал, хотя, вроде бы, и ничего такого не делал. — О чем? — без лишних эмоций спрашивает Азирафаэль, даже не повернувшись в сторону младшего Даулинга. Этот самый Даулинг удивляется его спокойствию — в их время так спокоен только пульс у покойника. — А ты кем работал… До всей этой истории? — спрашивает Варлок — он не сомневается в том, что жизнь заставила этого человека работать на самых не благодарных работах рано. — Хм, с чего такая уверенность, что я работал? — без видимой усмешки интересуется Ностра — глаза все такие же, мутные, как будто он пьян, — а вот на губах расцвета цветок доброй усмешки. — Ну… — Даулинг думает, как-бы все это конкретнее рассказать — По тебе видно. Не знающий человек бы так умело не обращался, верно? — Варлок ждет кивка и продолжает: — И руки у тебя — сильные. Когда ты их сжимаешь, у тебя как-бы… Мышцы видны. Они напрягают. Да и вообще… Варлок осекается — а потом выдает: — По тебе видно, что ты — работящий. — Хах, а ты глазастый, — цветок доброй усмешки расцветает сильнее, играет переливами и цветами на обескровленных устах, пытается дотянуться лепестками и корнями до уст Варлока, — как-бы «передаться» — Ты не поверишь. — Ну так кем? — на устах Варлока — нет жизни этому цветку — слишком серьезны, слишком сухи, слишком злобны и слишком замучены — цветы здесь, возможно, не умирают — но и не рождаются. — Литейщиком, — и Ностра сам же от этого легко смеется, от чего цветок сбрасывается ему куда-то под ноги, растаптываясь этими кривыми ногами — не самая плохая судьба — Не на этом заводе, но все-таки. Потому это дело я уже знаю. И, немного отсмеявшись, пустив в сторону Варлока семена этой доброй усмешки, добавляет: — Я боялся, когда нас туда пригнали, что уже все забыл — но, смотри, помнят же руки! — одна из этих самых рук берет, и заправляет выбившуюся прядь волос — по отдельности они казались тонкими, как паутина или ниточка ваты — хотя, по сути, это была темно-светлая проволка. Что же ты со своими волосами делал, Ностра? — Ого, — единственное, что выдает Варлок, выглядя каким-то расстеряным — определенно, Зира шокировать умел. Пожалуй, юноша нашел пример для подражания — наконец, в его скверной жизни появился человек, на которого он хочет равняться. Не внешне, нет — все-таки внешний вид Азирафаэля, а точнее даже его здоровье, оставляло желать лучшего — но вот. Умственно, нравственно, морально… Он хочет быть таким же несгибаемым. Он хочет быть таким же смелым. Он хочет быть таким же сильным. Он хочет быть таким же выносливым. Он хочет быть таким же умным. Он хочет быть таким же вольнодумцем. Он хочет быть таким же… Таким же. Такой же, как Азирафаэль Ностра — но Азирафаэль Ностра на весь этот несправедливый мир только один — и второго этому миру не дано. Не заслужил. Радоваться или огорчаться, что подослали Варлока именно к нему? А дорога тем временем тянулась чем-то бесконечным, нескончаемым — Варлок уже давно стоптал ноги, в то время как Азирафаэль шел все также — спокойно, непоколебимо, как будто он и не идет вовсе. Не идет — просто плывет по течению, отдавая свое тело на милость времени и окружающей обстановке. И ничего — вполне себе здравствует на немилость Бога. Быть может, несмотря на то, что он богохульник для обоих религий — его все равно кто-то охраняет? Не свыше — так снизу? — Кстати… А какую мысль формирует сатанизм? — тихонько спрашивает Даулинг. — Много каких, — вспоминает Азирафаэль — Но если выделять самую основную — человек сам себе Бог, — и потом чуть машет головой — и выдает: — Я попытаюсь сформировать тебе самые основные мысли, что доносит рогатый Сатана, а точнее поколение ему. И так… — он на миг жмурится, давая Варлоку рассмотреть темному вокруг и под глазами — а потом, как будто в бреду, говорит: — То, что я усвоил от более адекватных «собратьев», так это то, что адекватный человек должен опираться не на некие мифические религии и мистику, а на самого себя. Ни одна религия в мире не должна «обожествляться», и никакое суждение не должно приниматься за правило. Не признаются в сатанизме ни реинкарнации, ни последующие жизни, ни Рай, ни Ад — как говориться, живи и наслаждайся прямо сейчас, — парень спокойно пожимает плечами — Так же признается принцип — «сильные должны вершить судьбу, а слабых в рабство».Самая главная суть сатанизма в том, что настоящий сатанист не верит в Бога и отрицает его существование, потому как история планеты, земля говорит, что именно человек создал образ Бога, а не Бог создал человека. Варлок слушает все это, в душе — сильно удивляется. Не то, чтобы у них дома была какая-то особая сильная религиозность, но, возможно, он, как и многие, все-таки верил в Бога, считал, что где-то Господь все равно сидит, где-то высоко в небе, да наблюдает за ними — и при этом никогда не понимал, почему молитвы одних слышали, исполняли — другие же оставляли без ответа. Они… Словно бы просто не доходили. — Эй, — обращается к нему Азирафаэль, чуть хмурится — Не забывай себе всей этой мутью голову, парень. Религия, вообще, дело гиблое — и в неё обращаются только слабые духом люди. Таким людям, чтобы спокойнее жилось, просто надо во что-то верить — но это же самообман. В плане, слезливыми молитвами дело не решишь, горю не поможешь — если хочешь что-то сделать, что-то изменить — то ты должен не стоять под фресками церковными, а идти и делать. Я тебе так скажу — когда человек очень сильно духовно сломлен, подавлен, его легко обратить в поклонение кому-то — и очень многие этим действительно пользуются. — А люди?.. — выпаливает к чему-то Варлок — тоже хочет что-то сказать. — А люди? А что — люди? — прерывает его Азирафаэль, спокойно пожимает плечами — По улицам бродит так много сломленных людей, как говорится — «увлекай — не хочу». Кто-то хочет знать секрет, смысл мироздания — и религия предлогает свою версию, как мог появиться мир — но если люди действительно хотят это узнать, то пусть не мешают другим людям этот самый мир познавать. Однажды культура уже смогла одержать верх над церковью — сейчас же религию добивает наука. И, поверь, когда-нибудь, но религия все-таки станет больше частью истории, чем ее текущей частью и действительностью — людям больше в ней надобности и резона нет. — И… И как же ты это понял? — тихонько интересуется Даулинг — ничего умнее он предложить не может. — Легко и просто, — усмехается Ностра — Жизненный опыт. Да, прожил я сравнительно мало — но чтобы сделать выводы, мне хватает и этого. Конечно, моя община в большинстве случаев состояла из откровенных фанатиков, что не выкупили истинного смысла, который можно обрисовать коротким и емким, что человек — сам себе Бог, — но даже среди них были свои адекваты — и они научили меня многому, — с его обескровленных губ срывается какой-то слишком тяжкий вздох — да в глазах проявляется новая эмоция. В этих мутных водах появляется тоска. — Ты… Ты скучаешь по ним? — аккуратно спрашивает Варлок, сильно удивляясь. — Немного, — честно отвечает Азирафаэль, покачивает головой — Но я никогда к ним не вернусь. Во-первых — это наивысшая степень слабости и отчаяния — возвращается туда, или к тому, где и у кого тебе плохо. Во-вторых — в общине той ничего хорошего нет, и жить среди них не то, чтобы каторга — просто страшно, просто опасно. Опять же, повторюсь — многие там — это фанатики. И ради рогатого, они тебе без лишних слов грудную клетку вскроют — а мне все-таки моя шкура еще нужна. Да и… Религия — последнее, во что я собираюсь ударяться. Я уже высказал свою позицию по поводу веры, парень, — и хрипло усмехнулся. Ему как будто все равно — и даже по глазам нельзя сказать наверняка. Глаза — зеркало души. Только вот у Ностры они сильно замылены, замучены какими-то своими думами. «Лучше не лезь в мое сознание, парень», — так и кричат его действия. Как будто он уже однажды что-то сделал, совершил сильную ошибку — и теперь пытается от нее отградить другого — раз уж себя не получилось. Вполне благородно для сатаниста — пусть даже и для бывшего — или тут тоже бывших не бывает, прямо как у алкоголиков? Спросить бы у Азирафаэля — но сейчас он промолчит — чтобы уж точно отградить — наверняка. Хороший парень. Даже жаль, что познакомились они именно в таких условиях. Тем временем дорога все еще не кончается — также, как и у людей обычно не кончается поток мыслей. Когда они, наконец, приходят — их встречает тьма, да какая-то гнетущая тишина — стоящие на дежурстве беты и альфа не в счете. Варлок эти лица помнит — они их уже «встречали», когда омег возвращали с какого-нибудь неприятного места — тех же предприятий, например — и он уже запомнил, что эти — вполне себе безобидны, им глобально все равно. Мирные? Возможно. А может — едва ли. Просто исполняют то, что им приказало начальство. Впрочем — оно же и к лучшему. Так хотя бы есть минимальная уверенность, что хотя бы ночью тебя не станут трогать. Однако спокойствие нарушается, стоит только из стоящего рядом здания, где располагался всякий персонал, выйти Кроули — у него на лице какое-то расстеряное выражение лица, в руках — фонарь, где горел огонек, давая хоть какое-то подобие света — для его слабых глаз это было губительно, мало — но хоть что-то, — а как только он замечает в толпе Азирафаэля, то лицо снова обрастает той зубастой даже не змеиной, а акульей ухмылочкой — и рыжий псих сразу же начинается напрямую танковать в их сторону. «О нет», — как-то жалобно думает Варлок. «Только не этот придурок» — думают надзиратели, что сопровождали омег. Азирафаэль… Ничего подобного не думает. Просто стоит — и ждет. Как только студент оказывается с ними — Варлок с удивлением подмечает, насколько же Азирафаэль, на фоне Кроули, низкий — носом он не дотягивается ему даже до плеча — лишь может уткнуться весьма аккуратненьким, хорошеньким носом, ему куда-то в грудь. Не то, чтобы Даулинг до этого не замечал, что Энтони весьма высокий — просто Ностра на его фоне практически теряется. И оно понятно, в чем причина. Кроули — весь такой яркий и веселый, рыжий ублюдок с жёлтыми глазами, ему, пожалуй, веснушек только не хватает (быть может, даже если они и есть, то Варлок их не видел) — прям милый мальчик-солнышко, вполне себе хорошенький альфа. Таков Дженнифер. Азирафаэль же какой-то бледный, белый, практически незаметный — сливался со светлым, терялся в темноте — и даже мутная голубизна глаз его едва ли выгораживала. Не заметный? Да едва ли. Но таков Ностра. Таков Кроули, таков Азирафаэль — это просто их природа, ничего такого, на самом деле. Когда Кроули подходит едва ли не в притык к Азирафаэлю, лицо котрого приобретает хмурый оттенок студент в наглую протягивает руку — и легко касается выпавших светлых прядок, чуть тянет — несколько волос легко отрываются — Ностра вздрагивает, но даже не ойкает. — Вы выглядите… Не очень, мой дорогой, — фамильярно мурлычет Кроули, внимательно смотрит своими подслеповатыми глазами — Вам плохо? — и его рука, отпустив и без того довольно истонченную прядь волос, опускается на левое плечо Зиры с каким-то тяжелым хлопком. Считается, что демон сидит на левом плече. Азирафаэль происходит из сатанинской общины. Кроули происходит из глубоко религиозной христианской семьи. Азирафаэль даже в сатанизм не верит — Кроули относиться к религия с излишним попустительством. Кто знает — быть может, Кроули прихлопнул демона на плече Азирафаэля? — Я… — как-то ослабшим голосом издает парень, после чего сглатывает — и говорит уже более уверено: — Да. Пожалуй, вы правы — я, определенно, не в себе. — Ну так пройдемте со мной! — доктор хватает бывшего сатаниста за собой, тянет в сторону столь зловещего здания — и Азирафаэль послушно, без лишних вопросов идет, едва передвигая ногами. Вот ведь парадокс — кривые — но красивые. Вот ведь парадокс — и колени могут быть сексуальными. — Эй, — ухо Варлока улавливаете разговор двух охранников из смены — один склонился к уху другого, но не вот тебе тихо говорит — Интересно — чего это рыжий псих в этом недоноске нашел? Ни шарма, ни обаяния. — А они спят? — удивляет другой. — Ну да, а ты не знал? — удивляется первый — Недавно рыжий его сношал — да так, что кабинет медика ходил ходуном. — И что, они даже дверь не закрыли? — Ну почему же? Закрыли. Я это… В замочную скважину подглядел. — Ммм… — не ясно мычит второй — И как оно? Дрочибельно? — Сойдет, — отмахивается первый — и его топорная речь, что присуща низшему классу, неприятно режет Варлоку уши — И знаешь… Со спины рыжий ублюдок выглядит лучше, чем на лицо. Он так… Даже на омегу похож. — А этот, белый? — интересуется второй — Что — белый? — тупо уточняет первый — На кого похож, идиот? — огрызается второй. — М… Не знаю, — первый спокойно ведет плечами — На мертвеца или куклу. Но не на человека. Как бы Даулингу не было совестно, но он, пожалуй, был с этим даже согласен — меньше всего этот бывший сатанист походил на человека — скорее именно на труп — ну или же на куклу. Но никак не на человека. Впрочем — какая разница, если за нечеловеческой внешностью скрывалось вполне человеческое нутро? Вот и Варлок понимал — никакой. Это было довольно бессмысленно. Также как и этот разговор, который дослушать ему не дали — тоже. Все бессмысленны, всё бессмысленно. На следующий день им устраивают чертову каменоломню — дают старые, тяжелые, большие молотки («Кувалды» — подсказывает Ностра) — и дают огромные булыжники, после чего в двух словах отдают приказ, что большие булыжники надо расколоть на более маленькие. Зачем? Им никто не объясняет — надзиратели выше этого. Азирафаэль опять — делает это спокойно, без лишних вопросов, очень умело орудует кувалдой — как будто не ощущает ее вес — и, размахиваясь, раскалывает камни. Все происходит на каких-то неловких молчках — по большей части Варлоку неловко за себя, за то, что ему тяжело, что кувалда предательски выскальзывает, а камни никак не дробятся — он, конечно, такой здесь не один — но ему все-таки отчего-то совестно перед более умелым в этом деле Азирафаэле, лично которому, кажеться, попросту все равно. — Эм… Азирафаэль, — максимально тихонько окликает его Даулинг, неловко размахивается, пытается прицелиться — и своим неловким ударом лишь пускает прямо в щеку Азирафаэля небольшие крошки — Ностра чисто на инерции зажмуривается, а потом это место потирает — как будто там что-то было. — М? — без особых эмоций откликается Ностра, останавливается — оценивает объем уже проделанной работы, после чего тяжело вздыхает — он не трудоголик, хотя и любит больше работать руками, чем мозгами — но даже его это не то, чтобы убивает — скорее добивает. Потому что прошедшими вечером и ночью Кроули его уже убил. В прочем — хорошо, что только он. Хотя бы погиб без переломов, ушибов и травм. — Я… Охранники в смене обсуждали твои отношения с Кроули и… — Даулинг чуть осекается — Я бы хотел спросить — это правда? А потом, чуть подумав, добавляет: — Прости. — Да правда, — честно отвечает Ностра, пропуская его извинение — Этот рыжий… Меня «облюбовал», если так можно сказать. Застолбил? Возможно. — И он не боится, что ты от него забеременеешь? — искренне удивляется юноша. — Это невозможно, — лаконично бросает Зира, и, прицелевшись, делает хорошенький удар — каменная пластина сразу же раскалывается на отдельные фрагменты. — Что? — Варлок искренне удивляется — Почему? — А потому, — Азирафаэль вздыхает — Да будет тебе известно — я бесплоден. — Ох… Извини. Я не знал. Сочувствую, — Дауилиг вякает это только потому, что в их обществе было принято сочувствовать бесплодным омегам. Однако у Азирафаэля на этот счет свое мнение. — Не стоит. Это даже удобно, на самом-то деле. Да и к тому же… У меня нет течек. Это, конечно, не просто звоночек, что с организмом у меня все хреново, а уже открытое послание — но знаешь… Как-то все равно. Это, в любом случае, удобно. Не знаю, какого это — жить «полноценно» — и знать как-то не хочу, — и все также спокойно орудует кувалдой. Варлок же в это время без каких-то особых сил удивляется — насколько же Ностра, однако, противоречивый человек. Впрочем, может, именно этим он и привлек такого, столь противоречивого человека, как Кроули? Своей неординарностью, которая может утереть очень многим сахарным омежкам их сахарные носы. — Не понимаю, — с призрением шипит как раз сахарный омежка, что дробит рядом с ними тот же камень — этот омежка морщин свой сахарный носик, трагично касается рукой лба — Как, кто-то такой, как Кроули, мог захотеть кого-то такого, как тебя? — Легко и просто, — хмурится в ответ Азирафаэль, удобнее перехватывая кувалду — Варлок замечает, отмечает про себя — он стисквает ее так, словно думает, как бы разбить этому омеге череп — Попытайся хотя бы раз подумать своим куриным, примитивным мозгом, сколько в мире ходит людей с разными фетишами и вкусами? Да и… Когда чего-то искренне хотят и любят — не смотрят на внешность. — Ах, так он еще тебя и любит? — возмущенно шипит омежка. — Ну… В любом случае, он мне сам об этом сказал, — Азира встряхивает плечами, после чего воровато отодвигает край робы, обнажая шею — там были темно-фиолетовые засосы и даже следы от укусов. Ох. Кроули поставил на нем свою метку. Видать и вправду — любит. — Несчастный Энтони, — с сочувствием вздыхает омежка — Полюбил такое. Несчастье, как ты! — Слышь, — низко рычит Ностра, замахивается — на камни, конечно, но омежка все равно дергается — Чудо сахарное. Если не прекратишь мне трепать нервы — то следующий удар будет посвящен тебе. И молись, чтобы я попал не в висок, а в голову, — и с размаху опускает кувалду на груду булыжники, нещадно дробя их. На какое-то время между ними образуется все еще гнетущая тишина, причем в этот раз, гнетущая уже даже для самого Азирафаэля — это отражается у него на лице, — чем Кроули и пользуется, оказываясь за их спинами максимально бесшумно. Он дает о себе знать тогда, когда Азирафаэль замахивается кувалдой — просто легко хватает за металлический боек, чуть дергает вниз, тем самым не давая совершить удар — столь неожиданное натяжение куда-то вниз заставляет Ностру внутри, про себя, испугаться, потерять равновесие — и, возможно, он бы очень неприятно упал спиной на всю наколенную ими груду булыжников, — но Кроули сразу же ловит его, едва ли не любовно прогибая в своих руках, сильно стискивая своими ухоженными руками. Такие руки никогда не знали тяжелой работы, никогда не получали трудовые мозоли, от них никогда не пахло дегтем и шлаком, гарью — однако эти руки были способны на убийство — а это на порядок страшнее, чем то, что эти руки никогда не знали, да и не подходили, для тяжелой работы. — Привет, — сладко шипит Кроули, чуть выпрямляет, любовно прижимается тощим боком. — Пока, — недовольно морщится в ответ Зира — Поставь меня ровно, — с нажимом приказывает он — И кувалду верни. Если Варлок, да и другие омеги, удивляться, что Кроули в целом способен спокойно держать эти килограммы (и это они не про Азирафаэля), то вот сам Азирафаэль несколько не удивлён — Кроули намного сильнее, чем может показаться. — Ну, — с наигранной жалостью ноет Энтони — Почему ты ко мне так груб? Студент приближает ближе к лицу Азирафаэля. — Эй, — бросает Дженнифер — Я соскучился, — он начинает хмурится. — Поздравляю, — скрипит с какой-то ненавистью скрипит Азирафаэль — Вот только я уже сказал, чтобы ты оставил меня в покое! Доктор на это ничего не отвечает — лишь легонько стукает Зиру по затылку бойком — не сильно, чтобы нанести какое-то травмы, но в силу объема и материала, это ощущаеся довольно ярко — Азирафаэль, вроде, не теряет сознание, однако перед глазами у него начинают играть пятна, он обмякает — И Энтони, с самой чистой совестью, утаскивает это тело куда-то в недры здания. Когда у него спрашивают, куда он потащил это тело — студент в открытую врет, что Азирафаэлю плохо — и его молча пропускают. Не то, чтобы Азирафаэлю когда либо было действительно хорошо — и не то, чтобы другие здесь не понимают, для чего это все. Молчат, ничего не говорят — из солидарности. Потому что сами так не единожды поступали и делали — и делают до сих пор. Как будто могут в солидарность, серьезно. — Почему, обычно, так сильно везет уродам? — с удивлением издает тот сахарный омега. — Да отстань ты от них, — огрызается другой омега, тоже рыжий, но, в отличие от Кроули — он больше в коричневый — Сами разберутся. Когда происходит это — Варлок от какого-то шока и страха даже не сопротивляются — ему за послушание не выворачивают руки и не бьют. Точнее бьют — только по более мягкому месту, несколько нежнее, даже, пожалуй, любовнее, и ладонью — это все еще так по животному грязно и больно, что он не получает ни грамма удовольствием. Он… Варлока просто по грубому, по животному изнасиловали — один из надзирателей, что уже давно смотрел на него «не тем» взглядом, подкараулил его темным вечером — как раз у Даулинга тогда началась течка, и он шел к Кроули, чтобы тот дал ему того хорошенько лекарства — как этот «кабан», как его же сам мысленно прозвал Варлок, буквально преградил дорогу — и сначала еще пытался совратить мягкими уговорами. А когда надоело ждать и упрашивать — просто набросился, повалил на землю, прямо на живот, на грубую поверхность — чуть позже Варлок найдет на своем животе раны с засохшей кровяной коркой. — Не дергайся, твою мать! — зашипел этот кабан на тело юноши под ним — Иначе я сделаю еще хуже! — Да куда еще хуже, урод?! — зашипел в ответ Даулинг, пытаясь скинуть с себя человека, что больше его раза в три. — О, а ты проверить хочешь?! — сухо сказал кабан, и ударил локтем Даулинга прямо по макушке, «успокоив» этим — Ну вот. Неужели, это так было трудно? Юноша за это лишь с ненавистью зыркнул, но промолчал, прикусив себе язык — лучше просто перетерпеть, мысленно надеясь, чем сопротивляться — иначе этот урод его здесь просто погребет. Впрочем — настолько ли плоха эта судьба, если могут быть еще хуже? Он уже не уверен. Ни в чем не уверен. Лишь в том уверен, что омегой быть ужасно — и пока затуманенный мозг еще пытался противится, то тело сразу же отдалось на немилость этого надзирателя — из-за отсутствия столь нужного в эти моменты секса, течки стали происходить тяжелее, чтобы лекарства стали успокаивать буйство организма, Кроули ему специально увеличивал дозы, однако сейчас, когда у его омежьей сущности появилась возможность выполнить свой биологический долг, все те настройки, что поставил ему рыжий ублюдок, безжалостно слетели — организм жаждал, маня альфу выработкой особых гормонов и запаха, делая самого Варлока просто… Бессильным. Прав был Азирафаэль, когда говорил, что жить бесплодным и без запаха намного лучше — так ты не являешься для альф мишенью, и даже в случае изнасилования, тебе это грозит только разрывом половых органов или занесением каких-либо половых инфекций. Всего лишь. Всего лишь? — Ох! Узкая потаскушка! — восклицает кабан, когда резко входит, прямо по самые яйца, в тугую дырку омеги — Неужели, тебя до этого никто не трахал? — Нет, — максимально недовольно скрипит себе под нос Варлок — Урод. — В таком случае, — торжественное объявляет надзиратель, начиная двигаться — пока еще медленно, но это пока — Для меня будет честью присвоить твою невинность. — Урод, — едва не плачет Варлок, мысленно проклиная вообще весь мир. Сначала надзиратель двигается действительно медленно, аккуратно, как-бы расстягивая — и уже потом, когда чувствует, что движение в Варлоке стало каким-то более свободным, да и в целом, тело омеги расслабляется, начинает ускоряться, пытается в ласку — грубо лапает грудь Даулинга, его промежность, довольно жестко шлепает по бледным и тощим ягодицам — во всю наслаждается тем нечестивым актом, что он устроил — Варлок же совсем тихо, почти не слышно, но не без слез, плачет, проклинает весь мир, отчаянно жмурится… Как же он хочет, чтобы это все было просто дурным сном. Как же он сейчас хочет оказаться там, дома, в своей теплой, уютной, сухой постели, в объятиях беспокойной и печальной матери. Как же он хочет, чтобы на его месте оказался кто-то другой. Как же он хочет послушать хотя бы что-то умное со стороны Азирафаэля — определенно, он бы сказал ему что-то умное и на эту ситуацию, осадил своими мыслями, пристыдил… — О, из тебя прекрасная шлюшка, омега, — ухмыляется надзиратель, щиплет Даулинга за плечо — такое, белое, хрупкое, худое — пытается привлечь внимание — однако Варлок едва реагирует на это, лишь возмущенно отдергивается. Игнорирование, ему, конечно, в этой ситуации не поможет — но это же все еще лучше, чем ничего, не так ли? Надзиратель жесток и груб — с моральной точки зрения, не физической — как-бы постыдно это не было признавать, но как раз физически, этот альфа был вполне себе нежен, и, определенно, удовольствие доставить мог — вот только это прежде всего — все еще изнасилование. С этической точки зрения — не допустимо. С моральной точки зрения — не допустимо. Из медицинских соображений — не допустимо. По природе… По природе — можно. Властвует тот, кто сильнее, кто доминант — и доминируют альфы, которые от природы наделены большей силой. Омеги же… Нет. Всегда где-то внизу пищевой цепочки, и за Варлока в этой ситуации никто не вступится. Никто. Потому что для всех он — просто жалкий омега, потерявший свои статус и власть — не то, чтобы изначально у него была сильно большая власть. И эти изнасилования… Просто вопрос времени. Просто то, что Варлок себе однажды отсрочил — а потом резко приблизил — и потому сейчас происходит то… Что происходит. В какой-то момент начинается дождь, быстро перетекающий в ливень — крупные, ледяные капли, они заливали все пространство и их самих, неприятно охлаждая их разгоряченные тела, делая голову немного трезвее. Бога, а может и рогатого Сатаны, если верить Ностре, нет — но Варлок мысленно начинает кого-то умолять, чтобы все окончилось чей-нибудь смертью — желательно их обоих. Когда он к чему-то задирает голову — видит в окне чей-то силуэт — очень худой, с острым широким размахом плечь, да пышной мочалкой на голове, которая сейчас струилась по плечам куда-то вниз, едва не опускаясь ниже лопаток. Очевидно, что это Кроули. Как всегда — стоит и назидает. Кто знает, какое у него выражение лица? Может, он стоит — и улыбается своей акульей улыбкой? А может, наоборот — смотрит на все это с хмурым лицом, негодует? Или же… Может же быть ему попросту все равно? Варлок не знал — но и знать как-то не хотел. Он Кроули ненавидел — Кроули его пугал. Рыжий гад без тормозов — от таких всегда стоит держаться подальше. Тем временем ливень начинает бить сильнее, ледяные и такие чистые, тяжелые капли, разбиваются о тело, о нос Варлока стеклом — если бы с неба посыпалось реальное стекло, то они бы оба уже давно погибли, не так ли? Так почему с неба капает просто вода? Почему бы небу не начать исторгать поток тончайшего, острейшего стекла? Это просто не обусловлено биологически, Варлок. Даулинг истерично всхлипывает — иногда и природа и биология, были так несправедливы, серьезно. Ливень не думает останавливаться. Надзиратель — тоже. На следующее утро юноша выглядит довольно плохо — пожалуй, даже хуже, чем Азирафаэль — все тело было покрыто хаотичными царапинами с запекшейся кровавой коркой, мелкими синяками, где-то в районе шеи были засосы — однако… Они не такие, как у Азирафаэля — но такие же есть у некоторых омег. У Азирафаэля на шее как-будто не синяки, а случайные мазки иссиня-черными чернилами — словно он где-то нашел эти самые чернилы, и, испачкав в них пальцы, коснулся своей шее. Это… Так странно. Просто, в то время, как у Варлока и других омег, это красные пятна или фиолетовые синяки, у Ностры — чернила. Возможно, будь Даулинг… В более адекватном сознании, он бы, непременно, попытался об этом спросить — но сейчас, единственное, чего он жаждал — это чтобы кто-то убил его одним точным и метким выстрелом в голову. Это… Было бы более человечно, чем то, что с ним уже сделали. — Ты был прав, — плаксиво замечает юноша, тихонько подходя к бывшему сатанисту со спины, мелко дрожа. — По поводу чего именно? — предпочитает уточнить Азирафаэль, громко хрустя костяшками пальцев — как будто вправляет их. — По поводу… Течек и запаха, — Варлок набирает по больше воздуха в грудь — А точнее по поводу того, что без них жить лучше и безопасноснее. Я… Ты же в курсе, что произошло? — Ну да. Все в курсе, — морщится в ответ Азирафаэль, чуть жмурясь — Сочувствую. В его голосе нет даже наигранного сочувствия — голос действительно, как у куклы или трупа — пустой, лишенный сложного эмоционального окраса — однако Даулингу не нужен какой-то сильной оттенок от слов этого человека. Он и так видит — здесь ему сопереживают искреннее, чем омеги из более благородных семей. Они, эти более благородные омеги, могут сколько угодно делать вид, что им искренне жаль — но по сути просто все равно. От Азирафаэля такое не улавливается — ему не надо корчить из себя что-то из высшего сословия, чтобы говорить с разными чинами на равных. — Я… Если честно не уверен, что же мне делать дальше… — тихонько издает Даулинг, неловко потирая ушибленную руку. — Ничего, — вздыхает Азирафаэль, смотря каким-то тяжелым, даже строгим взглядом — Сейчас, в этом месте, ты уже ничего не сделаешь. Можешь только… — Ностра сам себя обрывает, быстро гоняет какие-то мысли — после чего продолжает: — Терпеть, стиснув зубы — да надеятся на благоразумие природы. Сейчас мы все бессильны. Это, конечно, удручает — но а что же нам еще остается делать? — риторически интересуется он. — Ничего… — Варлок тоскливо вздыхает, а потом решает сделать чисто сердечное: — Знаешь… — М? — мурлыкнул на это сатанист. — Я завидую твоему здоровью. Тебе… Тебе же легче, чем нам, да? — О, ты спешишь с выводами, — усмехается Азира — Предположим, отсутсвие способности в репродукцию мне действительно в плюс. Но… В остальном-то — нет, — бывший сатанист чуть покачивает головой — У меня инсомния, агевзия, меркуриализм, лихорадка и целый ряд проблем с терморегуляцией и кровообращением тела, — он снова усмехается — Поверь, то, с чем мне приходится делить мое тело — не то, чего я тебе пожелаю. — Все настолько плохо? — интересуется юноша. — Ну… Не вот тебе в плюсе, — Зира пожимает плечами — Из-за инсомнии, я крайне редко сплю — а без сна шалит весь организм. Из-за агевзии, я не чувствую вкуса еды — так смысл мне есть, если я даже не смогу насладиться вкусом? — Азира игриво склоняется голову — Из-за избыточного отравления парами ртути, у меня может возникнуть воспаление легких, я чувствую слабость, боль в деснах и много других… Крайне неприятных приколов. Из-за того, что у меня постоянно завышенная температура, сложно сказать наверняка, насколько я здоров — да, и, собственно, если температура начнет расти, то я могу умереть — примерно от 43°C идет необратимая свертываемость белка, а у меня и так вид гипертермическая — более 41°C. Его глаза приобретают еще более игривый оттенок — после чего говорит: — А еще у меня подозрения на ревматизм. Не думай, что это набор для долгой, счастливой и бодрой жизнь, — он чуть ведет плечами — Впрочем, даже и здесь есть плюс. — Какой? — искренне удивляется Варлок. — Мне нечего терять, — Ностра улыбается лисьей улыбкой, где-то, пожалуй, напоминая сейчас Кроули — На свободе я за собой ничего не оставил, да и ничего не имел. Если вернусь — вернусь ни к чему и ни с чем. Если погибну — просто освобожу в этом мире для нового человека свою ячейку. Я и так могу погибнуть в любой момент, так что… Мне просто нечего терять, понимаешь? Варлок… Не понимает. Не понимает, какого это — жить без почвы под собой, стоять крайне неустойчиво, не имея возможности оставить за собой хоть какое-то наследство — или наследника. Впрочем — их миру такие личности и не нужны. Так может… Оно и к лучшему? Мир не станет добрее, но, возможно, чище с точки зрения болезней? Варлок не уверен. Он уже ни в чем не уверен. Пока на глазах мальчишки рушился мир его грез, что был присущ всем богатым отпрыскам, нещадно разбивался о скалы действительно суровой действительности, внутри него и Азирафаэля зарождались новые жизни. Только эти жизни… Такие разных. Несут разный, отличный друг от друга смысл — да и так ли они здесь, в этом мире нужны? Одна жизнь может как и принести пользу в этот мир, так и остаться чем-то очередным, незамеченным. Другая… Другая жизнь, определенно, меньше всего в этом мире нужна — даже если когда-то это было благородно. Азирафаэль и Варлок теперь — инкубаторы. Варлок инкубатор для новой, людской души, что вероломно провернули без его согласия — ему просто не повезло приглянуться одному не очень хорошему альфе — и теперь он нес под сердцем новую жизнь, их общего ребенка. Прямо так, с первого раза? Возможно, в других условиях, с другим человеком, они все были бы счастливы, но… Но не здесь. Не сейчас. Не с приобретенным статусом. И с ним провернули крайне не благородное дело, по сути просто таща его одного человека в этот мир мучиться. Что же касаемо Азирафаэля, то… Он стал инкубатором для палочки Коха — основной возбудитель туберкулезной инфекции — у него были поражены легкие. Эти микробы… Эти микробы устойчивы к спирту, щелочи, кислотам. Не погибают под воздействием низких температур. Усиленно размножаются во влажной среде, в темных, невентилируемых помещениях. Быстро распространяются по воздуху: во время разговора — на 70 см и дальше, при кашле — на 3 м. Вне организма живут четыре месяца, в воде — почти полгода. Устойчивы ко многим лекарственным препаратам. Все условия для их более чем комфортной жизни (не жизни Азиры и Варлока) и размножения в легких Ностры, были соблюдены — от того бывший сатанист стал, по сути, инкубатором для довольно страшной болезни — особенно хорошо эта болезнь будет развиваться в этом месте. А ведь когда-то, не так уж и давно, болеть туберкулезом — чахоткой — было чем-то модным, престижным. Туберкулез был болезнью для людей из высших сословий. От него было не позорно умереть. Им было не позорно болеть. Его восхваляли в пьесах, на сцене театра. Женщины гриммировались, словно они — уже. Как будто уже больны туберкулезом. Писатель Байрон говорил, что мечтает погибнуть от туберкулеза. Сколько у туберкулеза из-за не далеких людей уже есть штаммов? А сколько может появиться еще? Они оба поступают как злодеи, если обвинять их, закрывая глаза — один тащит в этот мир нового человека, другой — не такие уж и новые, но опасные бактерии. Оба, конечно, злодеи, и если кто-то узнает, то их будут обвинять, но… Но насколько корректно их обвинять, если то произошло не по их воле и не по их желанию? Да, изнасилование не допустить можно, но вот не допустить заражения тем, что хорошо распространяется воздушно-капельныи путём (если открытый тип, который собственно, у Азирафаэля и был — то еще лучше) — практически не возможно — даже полностью здоровый с виду человек может на деле оказаться переносчиком чего-то страшного и постыдного. Не то, чтобы, Азирафаэлю повезло, но… Но его судьба была лучше, чем судьба Варлока и его ребенка — туберкулез, конечно, мучений к его жизни добавит, но, при любом исходе, его запомнят как человека, который ощутил на себе страшную инфекцию. Это плохо? Возможно. Но не ужасно. Не самый позорный статус, что природа могла ему дать. С Даулингом все сложнее. Как мало людей знают правду, и как много будут судить его, опираясь только на свое мнение — да на крайне поверхностные взгляды. Будут обвинять его за то, что его изнасиловали, будут обвинять, мол, это он сам спровоцировал неплохого альфу — сам спровоцировал, сам допустил. Обвинят в том, что у него будет ребенок, о котором он не думал, не планировал. Не хотел. И, несомненно, потом еще будут в чем-то обвинять его ребеночка — просто потому, что у них есть полное моральное право во всем обвинять омег — у Варлока же нет возможности как-либо отыгрываться или защитить себя от нападок, ненависти, позора. Статус туберкулезника страшнее статуса спровоцировавшей шлюхи? Да едва ли. О том, что в одном развивается страшная болезнь, а в другом — ребенок, они, конечно, по началу не знали. Начало всегда бессимптомное, в обоих случаях, хотя болезнь в Ностре явно играла неправильно, да и начинала с козырей, которыми выступали уже имеющиеся у него болезни — заболеть всегда легче, чем забеременеть. Да и… Недомогание они чувствуют разное, разного характера, разного происхождение — и в разное время. Азирафаэль с ним, по сути, едва ли не всю жизнь живет — Варлок начинать чувствовал внезапно, однажды, во время скудного и мерзкого завтра — сначала думает, что это его мутит от того подобия каши, что им дают. Даулинг ест. Он вынужден есть, чтобы оставались хоть какие-то силы. Азирафаэль же не ест — он не собирается унижаться и жрать эту муть — эта самая «каша» силы у него только отбирает — но нисколько-то не добавляет, и даже не оставляет. — Эй, — обращается к нему кто-то из омег — Почему ты не ешь? — Не хочу, — бросает Азира, склонив голову к руке, запустив пальцы в свое подобие волос. — Не боишься, что ослабнешь? — Я боюсь, что начну слабнуть, когда попробую эту муть, — он отодвигает кашу от себя подальше — Она выглядит так, словно сама меня съесть хочет. — Да ладно, — смеется другой омега, намного младше Ностры, но ведущий себя так, словно он самый умный и знающих — как будто знает больше, чем этот бывший сатанист — Ты переоцениваешь значимость своего тела. — А ты — своей личности, — сразу же кидает ответку Зира, его брови злобно подпрыгивают — и потом четко дает понять, что не намерен продолжать этот разговор, говоря: — Мне хотя бы умирать не жалко — я за собой многое уже не оставлю. А ты? — он склоняется голову еще ниже, журится мутными глазами — Задай себе вопрос — что же за собой оставишь или — уже оставил — ты? Ответа на это ему не дают — лишь обиженно и гневно пялятся. — Так я и думал, — бросает Зира, после чего склоняет голову еще ниже, почти на стол. — Ты… Ты в порядке? — тихонько спрашивает Варлок, да аккуратно касается плеча — слегка закругленное, бледное, едва ли не белое, оно такое горячее, что он вздрагивает. Лихорадка, да. Он помнит. Гипертермическая. — Ммм… Не уверен, — честно бросает парень — У меня четкое ощущение, что у меня температура растет. Да и в целом… Чувствую слабость. У меня началось резкое снижение веса. Сильная ночная потливость. Я чувствую апатию. — А еще у тебя случилась интоксикация, — напоминает другой омега. — В точку, — кивает Азирафаэль — А знаешь, что здесь самое смешное? — он уже заочно фыркает. — Я хочу спать — а спать не могу, — и, окончательно опустив горячий лоб на холодный стол, начинает тихо посмеиваться. Также в доме Варлока скрипела старое кресло-качалка. Азирафаэль как будто не смеялся — а именно скрипел. — Ну так. Обратись к Кроули? — неловко предлагает другой омега, уныло ковыряясь в своей порции. — Уже, — отмахивается Зира — Меня скоро обшманать должны, чтобы понять, что за херня у меня, началась. Впрочем, если выясниться, что это все из-за этой «чудо-каши», я не буду особо удивлен. — Ну знаешь, — недовольно фыркает другой омега — Тебе это пережить все еще легче, чем нам. — Но это не значит, что я должен жрать это, — элегантно завершает разговор Ностра. Не так много позже, менее элегантно, завтрак завершает один из надзиратель, крича своим неприятным голосом: — Завтрак окончен, шлюхи! Встали и пошли работать дальше! И делайте это все в темпе, иначе хуже будет всем! Омеги, конечно, слушаются — хорошие омеги всегда всех слушаются — и нехотя шевелиться, выползают из столь удобных скамеек, формируют колонны, направляются к выходу… — Ты слишком с ними строг, — булькает вышедший к ним повар — низенький, но очень толстый альфа с жабьими, хитрыми глазами — если не считать того, что у него полное отсутствие гигены, да отвратительные фетиши и нравы — вполне неплохой человек. — Я с ними слишком мягок, — рыкает бета — он выше повора, худой, с голубыми злыми глазами — да и внешне имеет разительное сходство с летучей мышью. — Ну как знаешь, — предпочитает не спорить повар, наблюдая за таким большим количеством омег в одной комнате с нескрываемым наслаждением. Когда омег уже готовы выводить, бета останавливает медленно идущего, как будто в бреду, Азирафаэля, уперевшись дубинкой ему в грудь, жестко продавливая — грудная клетка этого омеги словно ходит ходуном. — Стоять. Тебя к себе ждет доктор Кроули, — бета от этого брезгливо морщится. — О, замечательно. Убивать меня будет? — со злобной улыбкой спрашивает Азирафаэль, склоняя голову на бок — и сам чуть не складывается, как карточный домик. Черт. Ноги его совсем уже не держат. Сейчас бы прилечь. Быть может, станет легче? — О, поверь, если это окажется так, то он сделает нам всем огромный подарок, — едко цыдит сквозь зубы надзиратель — Да стой же ты ровно! — Детка, ты совсем ничего не съел, — мягко, и даже с искренним сочувствием, говорит повар, нежно охватывая своими толстыми и грязными пальцами (и этими пальцами он готовит еду? Может, правильно Азирафаэль делает, что от нее отказывается?) локоть Азирафаэля — Тебе не хорошо? — М… Возможно, — издает бывший сатанист, как-то неловко путаясь пальцами в лохматых, волнистых волосах. — Быть может, у тебя… Есть некоторые проблемы с течкой? — хитро, но с явным подтекстом, интересуется повар — Азирафаэль уже заметил, каким взглядом это жирное чудище поглядывает на его тело. — Не говори глупостей, — сухо взрыкивает бета, чуть машет головой — Не может быть проблем с тем, чего не может быть физиологически. — В смысле? — удивляется повар. — Хроническое бесплодие, — поясняет Азирафаэль, протирает личико — Без протекания течек. — Оу… — говорит повар. «Да это же прекрасно», — грязные мысли отражаются у него на лице — «Такая сучка — и без появления щенят.» Ностра читает его похотливые мысли у него на лице — и на всякий случай брезгливо скидывает жирную руку со своего предплечья. — Так… Чего мы ждем, господа? — нервно интересуется Зира, чуть дрожа — похотливый излом на лице у этих двоих ему ничуть не нравится. — Когда этот рыжий придет, — говорит бета — Одного тебя отпустить… Крайне небезопасно. «С чего бы это?» — мысленно морщится Ностра. — Детка, тебе совсем плохо. Тебя словно… Лихорадит, — снова дает знать о себе повар. — Я… Я знаю… — издает Зира — Гипертермическая… Лихорадка, — язык внезапно начинает заплетаться, мысли — путаться, ускользать — Я… Температура свыше 41°C… Он думает — вот бы прилечь. Даже на этот холодный и суровый кафель, — как-то не принципиально, как-то все равно. — О как. Может — тебе прилечь? — заботливо интересуется повар, по сути просто ища повод как либо коснуться его. — Мх… Не стоит, — Зира нервно хихикает, демонстрирует, на удивление, вполне красивые и ровные, отчего-то светло-белые, зубы-жемчуженки — Я постою. Он не уверен, что выдержит — ноги сейчас кажутся какими-то онемевшими, неудобными — как будто вот-вот — и их подкосит. Ностра, просто чтобы не видеть этих двоих, задирает голову, смотрит не потолок, на лампочку — она такая яркая… Она всегда такой была? Из чего она сделана? Кто ее производитель? Вот бы ее разобрать. А этот кафель… Он очень холодный — Ностра ненавидит холод. Но плитка вполне себе ровная, гладкая… Возможно, будь она горячей — на ней было бы хорошо лежать? Лежать… Лежать? Почему Азирафаэль так сильно хочет полежать? Почему не хватило позднего вечера и ночи? Что-то ему явно мешает отрабатывать свой срок… Но что?.. Мысли становятся не читаемыми, и какими-то влажными и сырыми, такими мутными, что… Просто не читаемы. Азирафаэль позволяет себе зажмуриться. Это был крайне… Опрометчивый поступок. — Детка? Все хорошо? — мягко интересуется повар — и Азирафаэль просто падает мешком, набитым крупой, падает в глубокий обморок, как-то неприятно упав на спину — позже он будет с удивлением вспоминать ощущения падения в обморок. В ушах что-то неприятно звенит — кажется, кто-то суетится, но он это уже не видит, не слышит, не ощущает — глубокий обморок забирает само ощущение того, что ты еще жив. Его обморок — как будто он в ледяную воду упал — да также там на дне, под толстым слоем льда, и остался. Когда он приходит в себя — он с каким-то удивлением понимает, что находится в кабинете этого рыжего — и вроде бы один. В любом случае, когда он начинает беспокойно водить головой — он никогда не находит. «Серьезно?» — с удивлением думает Азира, после чего потирает лицо — «Гада действительно нет на рабочем месте?» Судя по всему, так оно и было. Но где же рыжий ублюдок? Первое, что делает Зира — долго-долго глазеет, едва не слепнет от издевательского количества белого. Второе, что он делает — тихонько садиться на кушетке, морщится — у него до такого сильная слабость, что он все еще ощущает себя как под толщей воды, прямо в той самой проруби, в которую он сколько-то времени назад провалился — в себя-то он пришел, но — судя по всему, — он еще где-то под толщей воды. — Далеко собрался? — с улыбочкой спрашивает Кроули, выходя из процедурного кабинета, пряча руки в белых карманах форменного халата. — Мх… Куда подальше от тебя, если можно, — огрызается Ностра, но сил хотя бы просто и устойчиво взять и встать у него нет. Это все — просто от уже имеющихся болезней. Ведь так? — Ну, — Кроули театрально надувает губки, но видно — нисколько не обижен — Ты так груб ко мне. Почему?! — Давай ближе у делу, — огрызается Азирафаэль, злобно косясь на студента — Что со мной? — Ну, судя по симптомам — всего-то ОРВИ, — Дженнифер спокойно пожимает плечами, после чего садиться на свой стул. — «Всего-то»? — Как-то слишком едко интересуется Зира. — Ну да. А ты чего ожидал? — Энтони спокойно пожимает плечами. — Я… Оно… Слишком большая тяжесть, — признается Ностра. — М… — Кроули на миг задумывается — Это свой отпечаток накладывают уже имеющиеся заболевания. Только по этому тяжесть такая. И кстати, — он кладет на стеклянную поверхность стола несколько таблеток, но увидев взгляд Зиры — спешит добавить: — Просто жаропонижающее. Неуверен, насколько это будет эффективно против гипертермической лихорадки, но все-таки. Давай, пей, и не косись на меня так, — в его голосе появляется строгость. Какое-то время Ностра еще злобно косится на столь сомнительные таблетки — но потом все-таки тянет к ним свою дрожащую конечность. Он не чувствует облегчения — не в ближайшие минуты. С того случая происходит не так много времени — и пока у Азирафаэля все было без изменений — и даже намного хуже, чем сначала — Варлок с удивлением заметил, что… У него прекратились течки — и это задержка настолько долгая, что уже понятно, что в этот раз их не будет и вовсе. Но… Почему? — Ты думаешь, — Варлок склоняется ближе к Азирафаэлю, неуютно ежась — Это все из-за изнасилования? — Скорее всего, — кивает Ностра, прикрывая сильно схуднувшей ладонью рот, как-бы заглушая кашель — чертов ОРВИ все никак не хотел проходить, и лишь наоборот — еще сильнее прогрессировал — Может, конечно, на нервной почве, но… Это вряд ли. — Почему? — спрашивает Варлок. — Давно бы пришли тогда, — объясняет парень — И по тяжести протекания были… Крайне тяжелыми. А тут — вообще ничего. Это явно не на нервной почве, не находишь? — Ну в целом — да, ты прав, — соглашается Даулинг, чуть хмурится, кивает — себе — И что делать? — Идти на обследование к Кроули, — суховато замечает Азира — Сам ты тут себе уже не помощник. И тут он, увы, прав — они себе не помощники. К тому же оба — без медицинского образования. И диагнозы они уже не сами себе не определят, не поставят. — Я очень сильно не хочу… К нему. — жалуется парень, пряча лицо в ладонях. — Ммм, ты бы знал, как мне не хочется, — издал Зира снова теряя слова в глубоком, тяжелом кашле. Если бы он о чем-то сейчас Всевышнего и Рогатого попросил — то обязательно об избавлении. Ну или же, если это окажется слишком жирно — об уменьшении тяжести. Имеет же право, верно? В белом кабинете для троих места как-то слишком мало — а может, это просто бред больного сознания? Да, возможно, так оно и есть — кабинет достаточно большой, возможно, даже слишком. Азирафаэль сейчас сидит в основном кабинете — в другом же, как-бы в «кабинете внутри кабинета», от него закрылись Кроули и Варлок — рыжий решил проверить мальчика на наличие беременности. «Впрочем», — думает Азирафаэль, нервно дергая ногой — «Это решение не лишено мудрости. По-любому там беременность — не бывает таких задержек, ох, не бывает…» Он позволяет себе тоскливо вздохнуть — и, задев что-то в своей груди, эдакий «спусковой крючок'', заходится тяжелым, неприятным кашлем. «Во имя Сатаны, » — злобно думает он — «Как же меня это раздражает!» Когда кашель, наконец, кончается — становится легче. Не намного — и все-таки у него есть подозрения, что это давно уже не «просто ОРВИ» — однако подтвердить или опровергнуть это Ностра не мог — а Кроули за это не брался. Впрочем — не то, чтобы Азирафаэль действительно хочет знать правильный ответ на этот вопрос. Когда дверь отворяется — деревянная, покращенная белой краской, — и от туда выходят альфа и омега помладше, на лице у Кроули какая-то истерическая улыбочка — в то время как на Варлоке лица и не было вовсе — как будто он узнал вселенскую тайну. Ну, узнать-то он узнал — правда, не вселенскую, и не такую уж и тайну. — Поздравляю, — ухмыляется Энтони, размашисто ставя какие-то пометки в медкарте — Пусть не так скоро, но ты принесешь ещё одного человека… — …В этот мир напрасно мучиться, — ехидно завершает за него Азирафаэль — и снова заходить кашлем под злобный взгляд от Кроули. С недавних пор все стало проходить как-то тяжелее. Кашель стал влажным, стало выделяться много макроты (вплоть до 500 миллилитров), появилась боль в груди… Азирафаэля уже давно неприпахивают к какой-либо работе, в частности к тяжелой — слишком часто ему становилось плохо, а надзиратели о его острые ребра уже все сапоги стоптали, пытаясь его поднять. Да и в целом — все как-то резко стало хуже, болезненнее, тяжелей. Как будто это далеко не ОРВИ. Как будто это что-то страшнее. — Ну так… И что мне теперь делать? — одними губами еле выдает Даулинг — и вроде бы он смотрит куда-то вниз, под ноги, но по факту — много сквозь плитку. — М… Рожать? — глупо отвечает вопросом на вопрос Энтони — Вынашивать ребенка? — а потом уже более серьезно добавляет: — Варлок, не глупи. Я прекрасно понимаю, о чем ты думаешь. Кроме того, что в подобных местах аборт в целом запрещен, нам его тебе и оформить нечем. — Может… Тогда выкидышь? — как в бреду бросает мальчик — Просто брать самую самую тяжелую работу, а там, глядишь, и… — Не глупи, — хмуро замечает Азирафаэль — В некоторых местах, беременные омеги до сих пор в минусовые температуры, будучи на приличном сроке, таскают рельса для железных дорог — и ничего, живы. И более того — детей донашивают до положенного срока, а еще и дети рождаются здоровыми. Так что… Бессмысленно. — Кхм… Азирафаэль прав, Варлок, — кивает Энтони, немного смущенно отводя взгляд — Не глупи. Я не даю гарантий, что ты сможешь донести ребенка до последнего — и к тому же родишь еще и здорового. Просто… — Просто поставь все на самотек, парень, — более доступно поясняет Ностра — И никому не еби с этим мозги, прежде всего себе, усек? Даулинг на это как-то заторможенно кивает — но, кажется, не услышал, не стал слушать. По лицу видно — он ушел глубоко в себя, в свои мысли и переживания. Мирок Варлока сейчас окончательно рухнул — и остался отдельными фрагментами где-то глубоко под суровой реальностью. — Кстати, возвращаясь к тебе, Азирафаэль, — обращается к бывшему сатанисту рыжий — По поводу тебя… — он прячет рот где-то в ладонях, а деформированные глаза — в светлом углу кабинета. — Говори быстрее, — вздыхает парень. — Казеозная пневмония, — выдыхает Энтони. — Что? — глупо издает Зира. — У тебя казеозная пневмония, — сообщает он — Если говорить совсем проще, то одна из форм туберкулеза, которая сопровождается казеозом легких — некроз, при котором легочная ткань начинает становится похожей на сухой творог или сыр. Одна из довольно тяжелых форм… Мир Азирафаэля не то, чтобы рушится — о нет, нет, в отличие от Варлока, он имеет более стойкое сознание — но, определенно загадочно пошатывается. — Но… — он хочет что-то сказать, возразить — однако кашель его сбивает, оставляя на руке кровавые следы. Он не то, чтобы не верит… О нет, в это он верит. Это просто… Услышать страшно, не более. — Первые симптомы туберкулеза практически такие же, как и у ОРВИ, — объясняет рыжий — Ты обратился очень рано, и по этому… Практически врачебная ошибка, — рыжий мило смеется — И лечил я тебя не от того. Ну… Наверное? Возможно, что-то да я тебе там сбил. Ностра на это как-то трагически поджимает губы — не знает, чего бы такого сказать. Не то, чтобы у него вообще было желание что-либо говорить, но… — Я, конечно, постараюсь его тебе хотя бы из открытого типа перевести в закрытый, но. Ничего не обещаю, — Дженнифер нервно хихикает — А чему я радуюсь?! Азирафаэль на это раздраженно вздыхает. Прямо как начало какого-то максимально несмешного анекдоты — сидят в кабинете душевнобольной, беременный и туберкулезник… Такой анекдот сатанист послушать не очень хочет, на самом деле. Все дальнейшие события были теми, которые Даулинг бы и с радостью забыл — да и зачем ему это помнить, если мысли, в которых его преследовали духи прошлого, по сути просто отравляли его и без того мучительное существование? Если бы у него была возможность забыть… Была бы — забыл. Вот только он обязан был помнить — это было чем-то вроде… Памяти и уважения к усопшим, разве нет? Возможно, многие другие не заслужили того, чтобы о них помнили, но… Но Азирафаэль… Но Кроули… Они это явно заслужили. Какими бы они не были — но они многое дали Варлоку — не материально, но — духовно — а это уже многого стоило. Его умерший ребенок этого заслуживает — тоже. Азирафаэль умер задолго до выкидыша Даулинга — от одного легкого не осталось практически ничего — слишком мало для нормальной жизни — однако бродили слухи, что умер он, вроде бы, все-таки не от туберкулеза — одни считают, что его убила температура, — иные же считают, что отказ организма произошел из-за инсомнии. Впрочем, как бы оно там не было нам самом деле — это же совершенно не важно, не так ли? Важно, что это произошло, а это значит, что… Он просто обязан это помнить, вот и все. Что было с телом Азирафаэля, он уже не видел — это, собственно, и не для того, чтобы глазеть на это. Энтони лишь бросил — «Он неплохо сохранился.» Энтони лишь бросил — «Внешне.» Энтони лишь бросил — «Внутри — практически все разложилось.» Кажется, Кроули даже было его жалко — а может, так только кажется? Даулинг уже убедился — он мог и не сопереживать — глобально ему все равно. Особенно на кого-то, кто не хотел принадлежать ему. А спустя некоторое время, примерно на седьмом месяце, и спустя месяц после смерти бывшего сатаниста, у младшего Даулинга случается выкидыш — ребенок не выживает. Но… А может, оно к лучшему? Пусть уж лучше мучается Варлок, но не его ребенок — он, откровенно говоря, даже и не знает, что именно у него за ребенок был — мертвую окровавленную мерзость убрали сразу же. Даулинг едва успел увидеть ребенка — а потом просто потерял сознание на острых, разбитых камнях, в окружении встревоженных омег и не менее встревоженных надзирателей. Когда приходит в себя — ему сообщают, что у него все хорошо. Ребенок погиб. А незадолго перед ним — Азирафаэль отправился в гости к рогатому. Кроули же, как только закончил практику, сразу же свалил куда подальше — и более Варлок его не видел. Впрочем — ему и видеть не надо. Только помнить — не видеть. Да и зачем это заключенному омеге? Зачем омеге вообще что-то, зачем омеге сама жизнь? Даулинг не знает. И не очень хочет, на самом-то деле. Однако, если ему предложат дословно закончить срок своей жизнью — он, не раздумывая, согласиться. Так ли сильно нужна ему такая жизнь? Так ли сильно нужно жить в легальном рабстве, постоянном страхе и насилии, бесправие, если можно быть свободным и счастливым где-то там, глубоко под землей? Под землей будет лучше — даже если мозг будет щекотать какой-нибудь трупный червь. Возможно, где-то там, будет сброшен труп Азирафаэля. Впрочем — может и нет.