Так было правильно

Когда приходила гроза, яростная и долгая, как сейчас, Эймонд всегда думал о Хелейне. Вот-вот к шумным потокам дождя, исполосовавшим витражные окна, прибавятся раскаты грома — точь-в-точь утробное рычание дракона. Вспыхнет острая, злая молния, и рычание сменится оглушительным треском. Давно, в такую же ночь, как эту, маленькая Хелейна пробралась в его комнату и просидела до утра, не говоря ни слова: бледная, как полный круг луны. Он не смог уговорить её заснуть или рассказать, что её так напугало, и вместо этого зажёг свечу и читал вслух «Десять тысяч кораблей», пока глаза не начали слипаться. Эймонд не помнил, когда она ушла тогда, в первый раз, потому что сон сморил его на середине книги, а служанка на следующее утро нашла мальчика спящим за столом. Хелейна была старше на год, но никто из них не вспоминал об этом. Как-то само собой разумелось, что когда её что-то тревожит, он, не Эйгон, должен быть рядом — мысль такая же естественная, как-то, что каждый год приходит зима, а за ней наступает лето. С детскими горестями Хелейна могла пойти только к одному человеку в Красном замке, Королевской гавани и, может быть, во всём мире. Она выбрала его, хотя он мало что мог предложить, кроме своего присутствия, но ей почему-то было этого достаточно. Хелейна не говорила напрямик, но Эймонд научился угадывать, что она имеет в виду, по обрывистым фразам, которые никто другой не понимал, по тому, как особенно блестели её глаза. Хелейна, когда вышла из младенческого возраста, больше не плакала, как нормальный ребёнок, чем очень беспокоила королеву Алисенту: она принималась вся дрожать, от губ до коленок, и никто не мог её успокоить. Не помогали ни игрушки, ни сладости, ни поцелуи матери, ни её утешения. Эймонд знал, что нужно просто переждать: как пережидаешь шторм, даже если кажется, что он никогда не закончится. Подождать, пока отшумит, рассеется, как влажный туман, горе, спрятанное глубоко-глубоко, настолько, что не найдётся слов, чтобы его выразить или выплакать слезами. Он думал, откуда у такой маленькой девочки такое большое горе? Больше, чем могут вместить хрупкие рёбра, почти кукольные, округлые плечи. Иногда даже для него самые сокровенные её чувства были закрыты, спрятаны за стеной из помутневшего горного хрусталя. Вот, кажется, они, совсем близко — протяни руку и коснёшься. Но за кривым зеркалом все фигуры виднеются не так, какие они есть, а только так, как ты можешь их себе представить. И он видел только то, что позволяло ему воображение, а Хелейна видела больше, чем кто-то ещё; ей снились сны, которые она говорила, что забывает сразу после пробуждения, но Эймонд замечал, что ещё долго после таких снов она ходит бледная и молчаливая. Он спрашивал, что ей снится, она сжимала губы, опускала глаза и быстро-быстро качала головой, как будто пообещала кому-то хранить секрет и не могла рассказать. Он не настаивал: у них всё ещё были книги, маленькие тайны и дождливые ночи на двоих, а у неё — «особенное» место в сердце для своего брата. Когда приходила гроза, Эймонд становился смелее, чем обычно. Он черпал храбрость из зловещих раскатов грома, из холода, лижущего лицо крупными каплями, стоит приоткрыть окно. Когда в тучах резвились слепящие осколки молний, Эймонд чувствовал себя героем — одним из тех, чьими похождениями зачитывался по ночам. Он проходил через тёмные, длинные коридоры, где гуляют сквозняки, с гулко бьющимся сердцем, но никогда не поворачивал обратно. Он должен дойти: просто потому что кому-то сейчас, в эту долгую ночь, страшнее, чем ему. И потому что этот кто-то в нём нуждался, не в ком-то другом, не в наследнике и не в первом сыне, а в нём: мальчике, который тренировкам предпочитает книги, которому нравится дождь и смотреть на небо и который почти до одержимости любит драконов. Больше всего на свете, сколько себя помнил, Эймонд хотел дракона: того, кто слушался бы только его, который признал бы в нём своего хозяина — и друга. У Эйгона уже был Солнечный огонь, у Хелейны — Пламенная мечта. Даже «дорогие племянники» могли похвастаться драконами. Чем они их заслужили? Ничем. Как могло так получиться, что бастарды (это же так очевидно, почему этого никто не видит!) получили своих драконов, а он, младший сын короля, нет? Если бы в мире царила справедливость, как в книжках, которые он проглатывал за несколько дней, всё было бы иначе. Там добродетель вознаграждалась, а зло и леность наказывались. Каждый получал по заслугам. Так правильно, так должно быть. Но в реальности это правило не работало. Эймонд заводил руки за спину и до боли расковыривал кожу у ногтя, чтобы не подскочить, когда совсем рядом сверкала молния. Он не боится. Не боится. Где-то далеко мигал оранжевый отсвет от факела стражника. Он может быть смелым и без дракона. И Эймонд продолжал идти, подходил к заветной двери: два громких стука, один тихий — и наконец оказывался на своём месте. Он нужен, наконец-то нужен. Хелейна, спустя столько лет, всё ещё ждала его. Она выросла, вытянулась, хотя так и не избавилась от милой детской пухлости, а её серые глаза под пушистыми ресницами смотрели точно так же: всегда куда-то вдаль, с тихой печалью, которая никогда не исчезала полностью. И всё же сегодня печаль казалась острее, сильнее, наполнила её взгляд до краёв, как полноводная река. В такие моменты воздух куда-то уходил из груди, и сильно, слишком сильно щемило сердце. Эймонд инстинктивно взял сестру за руку, погладил большим пальцем мягкую кожу. Он не спрашивал, что случилось, знал, что потом Хелейна сама ему расскажет, когда захочет. Он побудет рядом. Потому что ей это надо. И ему тоже. В комнате пряно пахло розмарином. Эймонд не сразу сообразил, что запах шёл от её длинных серебристо-белых волос, хорошо вымытых и высушенных, но пушистых, словно их и не касался гребень. Так и было. Хелейна молча протянула ему гребень из перламутра, ещё тёплый от прикосновения ладони. Должно быть, она не выпускала его из рук, пока ждала брата. Волновалась? Между ними была молчаливая договорённость: если ночью занимается гроза, Эймонд придёт к ней, чего бы это ему ни стоило. Хелейна не упрекала его, когда он задерживался, а просто ждала, как ждала бы, пока разгонит мрачные тени солнце. Но в этот день она не спешила заговаривать, подошла к зеркалу и села на стул перед ним, подобрав ночную рубашку. Ливень громко шуршал по крыше. В спальне Хелейны не горел ни огонь, ни свечи, и голубоватый сумрак покрыл всё невидимым слоем пыли: старыми, заброшенными казались резные столбики кровати, крышка сундука, платяной шкаф. В самом замке стояла густая, непроницаемая тишина. Ни бряцанья лат стражников, ни их тяжёлых шагов, ни треска пламени в камине. Эймонд вздрогнул, сам не зная отчего, и взглянул в отражение зеркала. Хелейна смотрела на свои руки, безжизненно лежащие на столе, и ничего не говорила. Она застыла, как иногда с ней бывало, нырнула в мысли, как в глубокие холодные воды. Где она сейчас? Несомненно, где-то далеко, куда ни ему, ни кому-то ещё нет доступа. Может, в далёком прошлом, может, в будущем, в мире, который никто из них не видел, но ей представлялся так же чётко, как настоящее. Всё, что Эймонд знал, это то, что сны или видения не приносили ей радости: они подтачивали её разум с каждым днём, и Хелейна становилась тише, грустнее, растворялась в том, что, как она знала, однажды должно будет наступить. Ей не приходило в голову жаловаться; нет, она несла свою особенность, как мученик несёт свой крест, не спрашивая и не ропща, смирялась перед долгом, который ей вручили без согласия, а долг Эймонда был отгонять те печали, которые он может отогнать. И всё-таки, что ей видится теперь? Её запавшие щёки тускло блестели в лунном свете. Отчего? Он не успел подумать об этом, когда Хелейна спрятала лицо в ладонях: не в слезах — она ведь никогда не плакала — а только будто очень-очень устала. Эймонд не окликнул её, не позвал по имени. Он знал куда более надёжный способ вернуть сестру в реальность. Гребень в его руках двигался умело и плавно — маленький меч, которым Эймонд выигрывал свои турниры. Светло-жемчужные волосы, мягкие как пух, поддавались осторожным движениям. Терпкий запах розмарина туманил голову. Забылись уроки мастера по оружию, легенды о Брандоне Строителе, которые он читал после ужина, стёрлись из памяти наставления матушки и ядовитые шутки Эйгона. Никого нет, только они двое, розмарин и тишина. Он отвёл с её лба непослушную прядь, но пальцы сами собой прошлись дальше: миновали нагретый волосами висок, обогнули мочку уха, спустились к пульсирующей жилке на шее. Эймонд считал удары и путал их с барабанящими по стеклу каплями. А шёпот Хелейны показался ему шелестом. — Завтра… завтра тебе уже нельзя будет прийти. Неужели она и в самом деле это сказала? — Почему? — так же тихо спросил он, не выпуская гребень. Только сейчас, даже раньше, чем Хелейна ответила, Эймонд вспомнил. Тяжёлый и неповоротливый камень придавил сердце. Матушка обручила их с Эйгоном ещё в прошлом году, а свадьба должна была состояться, когда минует день её шестнадцатых именин. Почему он забыл об этом? Или, вернее, не хотел вспоминать. Но уже поздно. До праздника оставалось меньше одной луны, меньше месяца. Хрипло, озлобленно прорычал гром. Гроза возвращалась. Эймонд бросил гребень на стол и сам же вздрогнул от резкого стука. Так должно было случиться. Это его вина и ничья больше, если он предпочёл вычеркнуть из памяти, как соблюдаются традиции Таргариенов. Первый сын должен жениться на сестре, чтобы сохранить чистоту крови и рода. Это он, Эймонд, влез туда, куда ему не место, где его никогда не должно было быть. «Особенный». Озноб прошёл по позвоночнику. Только что было тепло, но теперь он ощущал, как липнет к вспотевшей спине мокрая рубашка. «Ты сам виноват». — Разве вы поженитесь завтра? — он прочистил горло, удивляясь, как глухо, почти нереально звучит его голос. «Через месяц. Или завтра. Какая разница?» — Нет. Но мне нужно время… — начала Хелейна, но Эймонд уже не слушал. Он завёл руки за спину и сжал кулаки так, что заныло вывернутое запястье, но боль была далеко, в полусне, а сейчас осталась пустота. И покрытые сизой пылью столбики кровати справа. Забыл. Малодушно не хотел признавать. А теперь Хелейна ускользала от него, бесповоротно, только на этот раз не затем, чтобы раствориться в закоулках своих видений. Он помотал головой. Одна мысль о том, что теперь Хелейна, его Хелейна, будет принадлежать Эйгону, выворачивала наизнанку внутренности. «Неправильно. Всё не так». Эйгону всегда было плевать на сестру. Он не утруждал себя тем, чтобы посмотреть на неё дольше, чем на секунду — и то, только потому что она попалась ему на глаза. Всё, что его заботило — это длинноногие девушки и кувшин арборского золотого. «Нечестно». Эймонд впился ногтями во внутреннюю сторону ладони. Это к нему, а не к Эйгону она приходила, когда не могла найти слов, чтобы рассказать, что пугает её. Это в его постели она засыпала, когда гром гнал её из одиночества комнаты в темноту, лишь бы дойти до брата. В его руках, не в руках матери или, смешно подумать, Эйгона, успокаивалась её дрожь. Да Эйгон никогда не соизволил поинтересоваться чем-нибудь: ни историей, ни королевством, ни сестрой!.. И теперь он, он, а не… Давящий комок в горле помешал продолжить. Сверкнула молния. Эймонд сглотнул, но ком не проходил. Страх: не сдержаться, сломаться — прошиб холодным потом. Не здесь, не перед ней. Нужно успокоиться. Сейчас же. Хелейна сидела ровно и тихо, справляясь с ситуацией куда лучше него. Так могло показаться на первый взгляд. Он поднял неслушающуюся руку и провёл по гладкому плечу перед собой: такому же озябшему, как его собственное. — Тебе нельзя будет приходить, — вдруг заговорила она вполголоса, тоном ребёнка, который объясняет, что хорошо, а что плохо. — Неправильно. Но, — теперь уже настал её черёд сжать ладонь, хотя Хелейна сделала это слабо, лишь для того, чтобы набраться решимости продолжать. Эймонд выпрямился. Он чувствовал: от того, что она сейчас скажет, будет зависеть всё. — Даже если так, — наконец выделила Хелейна, очевидно борясь с собой, — я всё равно хочу. Чтобы ты пообещал, что не перестанешь. Что всё ещё будешь со мной, когда это случится. Рука Эймонда задержалась на предплечье сестры. Он не верил. Так хотел это услышать и не верил. Голова шла кругом от вездесущего розмарина. Только что он потерял её — почти потерял, но Хелейна спасла его, в этот раз она спасла его. Он придвинулся ближе, не ощущая своего тела, как будто смотря на себя откуда-то сверху. Запоздало, свинцовой тяжестью разлился гром. Эймонд проморгался. Хелейна по-прежнему сидела на стуле, но повернулась к нему. Блестящие, влажные глаза под тенью ресниц смотрели в его глаза не отрываясь. Смотрели как-то упрямо, хотя Эймонд назвал бы обычную Хелейну упрямой в последнюю очередь. Вместо того, чтобы биться чаще, сердце замерло. Мысли переворачивались медленно, со скрипом. Она хочет, чтобы всё осталось по-прежнему. Хочет ведь? Она сама так сказала. Она… выбрала его. — Да, — наконец пробормотал Эймонд. — Конечно, буду. Нужно было сказать что-то ещё. Сказать, что он никогда её не оставит, пока будет ей нужен, и даже тогда не оставит: потому что Хелейна нужна ему. Сказать, что он любит дождь больше солнца, потому что днём он слабый, а ночью, когда приходит гроза, думает, что сильнее всех на свете. Что он даже не возражает быть младшим братом, потому что получит гораздо больше, чем Эйгон. Но он ничего не сказал. Мысль быть с Хелейной так, чтобы никто не знал, представилась ему слаще медовых сот. Кровь прилила к щекам. Она выбрала его. Его — хотя обычаи, здравый смысл и положение твердили о другом. Эймонд наклонился и несмело, с затаённой сумасшедшей радостью, коснулся губами родной макушки. Так было правильно. «Она… хочет быть со мной». Правильно. Не для кого-то ещё, а для них, только для них, но этого было достаточно. После её шестнадцатых именин Эймонду пришлось стать ещё смелее и ещё осторожнее, чтобы не попадаться на глаза брату. Это была их маленькая — большая — тайна, больше, чем все другие, которые они хранили до сих пор. Когда Эйгону вдруг хотелось провести время с женой, что находило на него, к счастью, редко, но всё равно находило, Эймонд не мог найти себе места. Он слонялся по коридорам, чем дальше от комнаты сестры, тем лучше: чтобы не слышать, не представлять, не думать. Во время своих ночных прогулок он нашёл два или три потайных хода, построенных ещё во времена Мейгора, и уходил всё глубже и глубже, чтобы посмотреть куда они ведут и чтобы притвориться, что он вовсе не убегает от того, чего не хочет признавать. Ему достаточно того, что есть. Достаточно. Иногда он думал: что бы чувствовал, если бы поменялся местами со старшим братом, если бы Хелейну отдали за него? Может, был бы счастливее? Не приходилось бы прятаться, выверять время, рисковать и гадать, не вернётся ли Эйгон слишком рано — но тот никогда не возвращался. Не приходилось бы уходить из хорошо знакомой комнаты крадучись, раньше, чем просыпался замок, раньше, чем в кухне зажигали большой очаг. Эймонд не боялся брата: принц был слишком занят выпивкой и посещением борделей на Шёлковой улице. Не боялся матери, которая выше всего ценила добродетель и долг. То, что они делали, было правильно по-своему, и никто не смог бы их упрекнуть. Никто: ни Эйгон, ни королева Алисента — не должен был знать, что они с Хелейной делят на двоих долгими, сырыми ночами. В незаслуженно жестоком мире они могли остаться друг с другом, и это было и долгом, и добродетелью. Добродетельно — аккуратно снимать с ушей серёжки-полумесяцы. Читать вслух и гладить удобно примостившуюся на коленях макушку. Целовать пальцы, веки с голубоватой сеточкой вен, острую линию подбородка. Сохранять тепло. Брать то, что должно было принадлежать ему, если бы в мире царила справедливость, то, что Хелейна так покорно, с такой безмятежной радостью отдавала. Когда они были вместе, Эймонду казалось, что отрешённость пропадала из её глаз. Он возвращал сестру в реальность, нежно и вместе с тем настойчиво, выполняя свой долг — давая то, что может дать, вытягивал из снов и мыслей успокаивающим шёпотом и горячими прикосновениями. Гроза стала пахнуть для него розмарином, а дождь шуршал мирийским золотым шёлком, что податливо мялся в руках. Он убедил себя, что не мог мечтать о большем. Эймонд ждал дождь больше солнца, больше жаркого лета и больше одобрения матери. Но в вечер, который стал для него таким же счастливым, как когда Хелейна выбрала его, небо над Дрифтмарком было ясным, тёмно-голубым и холодным. Звёзды мерцали словно разбитые бутылочные горлышки в отсветах огня. Это была первая ночь после похорон леди Лейны Веларион и одна из вереницы последних ночей, когда Эйгон вспоминал, что женат. Пока все выражали сочувствие дочерям леди Лейны и её матери Рейнис, Почти Королеве, один Эймонд думал о существе, которое тоже осиротело после смерти хозяйки. «Мысль, что драконы нам подчиняются, — всего лишь иллюзия», когда-то сказал отец, в один из редких моментов, когда почитал младших детей своим присутствием. Точно такая же иллюзия, однако, как и считать, что драконы — дикие, бесчувственные чудовища, подчиняющиеся Таргариенам только благодаря давней валирийской магии. Эймонд никогда не имел своего дракона, но был уверен, что Вхагар, эта исполинская могучая дракониха, должна скорбеть, как скорбит человек, потерявший близкого друга. Она уже лишилась своей первой наездницы Висеньи — одна маленькая смерть, лишилась принца Бейлона Храброго, а теперь и Лейны Веларион. Вхагар была почти легендой, она застала завоевание Вестероса и дорнийские войны, видела, как сменялись короли и лорды. Разве Бейлон или леди Лейна ждали, пока кто-то предоставит им право оседлать живую легенду? Нет. Когда он брёл к Вхагар по каменистому берегу, в нём боролись два чувства. Чего он хочет больше? Зачем идёт? Почему? Только лишь потому что Вхагар осталась без хозяина или потому что ОН желал стать её хозяином? Желание отдать и желание взять. Второе было сильнее. Ночной воздух, страх и бурлящее жажда забрать, выхватить кружили голову. В конце концов, один раз у него уже получилось. Ради чего он идёт, ради добродетели или себя? Хелейна говорила: кажется, наша судьба — жаждать то, что отдано другому. Всегда есть те, кто забирает и у кого забирают. К какому типу людей ты относишься, не определяется свыше: провидением или судьбой. Сила даётся тому, кто сам возьмёт её, протянет руку. Эймонд усвоил: «Прав тот, кто убедил в этом остальных. Сильнее тот, кто заставил других в это поверить». Он повторял себе эти слова, как молитву из «Семиконечной звезды», когда оказался перед громадным зверем и почувствовал себя таким крошечным, таким незначительным. Муравей перед голодным, озлобленным львом, но львом одиноким. «Никто из великих людей не ждал, пока ему разрешат», — шептал Эймонд срывающимся голосом, пока сердце клокотало в горле, руки дрожали, а воротник плаща царапал горло: вот она, Вхагар, в двух шагах, а её необъятная пасть раскусит и всадника с боевым конём, не то что шестнадцатилетнего мальчишку, пришедшего без оружия — хотя что такое оружие перед огнём, плавящем доспехи? — только с пьянящей уверенностью, «он может». Что мешает ей проглотить человечка, возомнившего себя правым? Но она не проглотила. Моргнула ярко-зелёным глазом размером со щенка, низко, лениво зарычала — скорее выражение неудовольствия, чем предвестник нападения, — а Эймонду опять вспомнились далёкие раскаты грома. Это его долг — взять, — и с каждым шагом по хлипкой плетёной лесенке Эймонд убеждался в этом всё больше. Когда он наконец схватился за луку и с силой подтянулся, перекинул правую ногу через седло, далеко на севере сверкнула первая молния. Приближалась гроза — а гроза всегда придавала ему храбрости. Значит, всё правильно. Так и должно быть. Вхагар заворочалась, стряхнула песок. Эймонда мотнуло в сторону, и он крепче ухватился за толстые верёвки. «Всё правильно». Загремели цепи. Громче них слышались в висках удары сердца, частые, почти оглушительные. Неужели, неужели она сейчас полетит? Ладони покрылись горячим потом, вожжи в них скользили. Отступать было поздно. До конца, только до конца. Все до него шли до конца. Эймонд не мог позволить себе сдаться сейчас, когда уже вскарабкался на спину самого большого дракона всех королевств — Вхагар ему тоже не позволила. Она разорвала оковы играючи: похоже, цепи были скорее успокоением для людей, чем надёжным способом сдержать огнедышащее животное, оттолкнулась от земли — мощный рывок, отбросивший Эймонда назад, — расправила кожистые гигантские крылья. И взмыла в небо. Мальчик, мечтающий о драконе, полетел. В отсветах молний бронзовая чешуя блестела сине-зелёным цветом. Среди иссиня-чёрных облаков он больше не был вторым сыном, объектом насмешек, никем. Потоки холодного воздуха свистели в ушах, леденили лицо. Он, Эймонд Таргариен, приручивший Вхагар, — наездник самого старого дракона на свете. И остальным с этим придётся считаться. Он знал, что не все примут случившееся, но ему было всё равно. Теперь он был сильнее. Сильнее брата, первого сына, ставшего бы наследником короля Визериса, если бы не Рейнира. Сильнее её сыновей, имевших всё. В ту ночь Эймонд получил дракона, но потерял глаз. И всё-таки это был честный обмен. Теперь он не только смелый, но и сильный. А больше ничего не имело значения. Тогда Эймонд дал себе ещё одно обещание, может, такое же важное, как первое: вернуть потерянный глаз. Чего бы это ни стоило. Даже если придётся сделать это на глазах у всех: у обеспокоенной матери, у равнодушного отца, любящего красивые фразы о семье, и у Рейниры. Эймонд знал: теперь он может всё. Он оседлал самого большого дракона в мире, и тот признал его: не кого-то другого, не одну из дочерей леди Рейны, которой должна была достаться могучая Вхагар. Вопреки обычаям и положению вещей, Вхагар выбрала его, точно так же, как когда-то Хелейна. Он сделал это сам, не опираясь на право рождения, которого у него не было. Силу не дают, как милость из рук тех, кто выше тебя. Силу берёшь — и становишься выше.

_____

Острый полумесяц сменился круглым диском луны двенадцать раз. Король Визерис, ослабший, угасающий на глазах, давно не вставал с постели. Брат короля, Деймон, и Рейнира, а также их дети по-прежнему не покидали Драконьего камня. Эймонд овладел мечом настолько, что даже сир Кристон, его наставник и член королевской гвардии, вынужден был это признать, когда блестящее лезвие ученика коснулось горла. «Вы станете победителем на многих турнирах». Эймонду было наплевать на турниры. Он уже выиграл битвы поважнее. Хелейна принадлежала ему. Как и Вхагар. Оставался глаз бастарда Рейниры. Рано или поздно, он получит своё. Эймонд перелистнул страницу «Истории ройнарских войн» и протёр воспалённые веки. Было глубоко за полночь. Тишина холодной, мглистой ночи накрыла замок тяжёлым одеялом. Перед глазами всё ещё стояли картинки сражений несколько вековой давности. Сарой — великий город на Ройне из розового камня — валирийцы предали огню и засыпали солью. Так и следовало поступать с врагами, что сомневаются в неоспоримом могуществе. Скрипнула дверь. Эймонд выпрямился. Железная, спокойная с виду стойка стала для него привычной со временем. Только так. Не показывать, что внутри. Он повернул голову с равнодушной медлительностью, но когда увидел, кто стоял на пороге, всё равно раскрыл глаза от удивления. Хелейна? Что она здесь делает? Эйгон сегодня остался в Красном замке, дождя не было уже несколько недель, и ничего не предвещало, что спокойной, до странности тихой ночью Хелейна придёт к нему. Он не хотел признаваться, что его вдруг охватила рассеянность: настолько, что он даже не раскрыл рта и молча кивнул на стул рядом с собой. Хелейна не послушалась и подошла к окну. Он смотрел на её спину, покатые плечи, округлившиеся после родов бёдра, и только сейчас пришла в голову мысль, казавшаяся до сих пор кощунственной: она уже давно не та девочка, которая боялась ночной грозы. Образ младшей сестры, нуждающейся в утешении, въелся в подкорку, и Эймонд никогда не утруждался тем, чтобы проверить, осталось ли всё по-прежнему и, если нет, когда изменилось? Если она не та… Тот ли он сам? Мурашки прошлись по напряжённому, прямому словно палка позвоночнику. Он встал, чтобы привычно сжать эти плечи, только бы всё было по-старому, только бы снова почувствовать себя сильнее, но Хелейна качнула головой и обернулась. Эймонд неуверенно отступил на шаг. — Эйгон спит. Он не проснётся раньше полудня, — отвечая на один из незаданных вопросов, но не на тот, который тревожил больше всего, объяснила Хелейна. — Я хочу посидеть с тобой в последний раз. Тупым концом меча кольнуло сердце. Слова с трудом доходили до сознания. Он опять чувствовал себя слабым, ничего не понимающим мальчиком, чего не ощущал уже давно. Что значит, в последний? Зашевелился противный страх. Свеча, горевшая на столе, играла золотом на длинных распущенных волосах. Только Хелейна могла вернуть его в прошлое, в то прошлое, которое он старался забыть. Эймонд заставил себя открыть рот и с трудом, как будто язык онемел и весил несколько фунтов, спросил: «Почему?» — Так нужно. Скоро всё закончится. Она вновь говорила загадками, но в этот раз Эймонд не мог осознать их смысл. Меч проворачивался в груди. «Больно», — подумалось с опозданием. Закончится? Ничего не должно было заканчиваться. Это было неправильно. Он сжал зубы и размашисто шагнул к сестре, повернул к себе — требовательно, как никогда бы не сделал раньше. Ему не нужны были витиеватые фразы. Ему нужен был ответ. Колыхнулась от движения занавеска. Хелейна смотрела ему в лицо; не в глаза, а куда-то ниже и вместе с тем будто вообще ничего не видела. Он разглядывал тонкий, с горбинкой нос, полные бледные губы, которые целовал столько раз, и не узнавал их. Это была Хелейна, но не та, что он помнил, а новая, другая, на которую Эймонд слепо, упрямо закрывал глаза. Точно так же, как закрывал глаза несколько лет назад на то, что она должна была стать женой Эйгона. Она ускользала от него, как в тот дождливый вечер, но сегодня счастливого конца не будет: Эймонд твёрдо, необъяснимо знал это. Вспомнил, что ничего не добьётся нетерпением и напором. Уверенность оставила его, растворилась в воздухе, уступив место страшной усталости. Эймонд слабо, почти с мольбой погладил её волосы: бессловесное «вернись». Хелейна не отшатнулась, но и не ответила на ласку, она вообще ничего не сделала. Молчаливая пытка. Скоро всё закончится. Или уже закончилось, а он даже не заметил, не понял — когда. Не понял — почему. — Что закончится? — повторил он. «Скажи, пожалуйста, ответь мне, чтó закончится». Эймонд впервые вспомнил, что он — младший брат. Они будто поменялись местами, как должно было быть изначально, но от этой перемены веяло холодом и отдалённостью. Хелейна спокойно прошла мимо и села на кровать. Он подавил привычное желание сесть рядом, прижать её к себе и остался стоять неподвижный, почти деревянный. Ещё через несколько минут он понял, как понимал в детстве по глазам, что Хелейна напугана, хотя уже давно встречала страх, как что-то неизбежное, неотвратимое. Чего она боится? И может ли он успокоить её на этот раз? Эймонд переборол себя и, не решаясь сесть на постель, медленно опустился на пол: ноги едва держали его. Взгляд остекленел. Теперь он, а не она прислонился лбом к коленям, прикрытым гладкой ночной рубашкой. Виски взмокли, хотя на ощупь были ледянее снега. Холодно. Зловещее чувство, что всё действительно в последний раз, заставило вздрогнуть. Пусть так, пусть не как раньше, но как-нибудь, вместе. Хелейна протянула руку и погладила волосы брата — невесомо и нереально. Нереально, потому что за окном не идёт дождь? Или потому что Эймонд не хочет признавать эту новую реальность, непонятную, которую Хелейна не хочет или не может, не в силах объяснить. В какой-то момент Эймонд поймал себя на мысли, что всегда знал: однажды всё должно будет закончиться, но прятал этот страх в закоулках разума, так чтобы ненароком не наткнуться, не пораниться. Но почему сейчас? Хелейна молчала. Ему приходилось довериться ей, хотя изнутри разрывало отчаяние. Если бы он знал — почему, то придумал бы, что делать, вместо того чтобы беспомощно ждать конца. Энергия — узнать, сделать, изменить — шумела по ту сторону вен, но исчезала, впитывалась в землю под тяжёлым сугробом неизвестности. Обречённости? Хелейна молчала. Никто не заметил, как занялся тягучий рассвет. Туман затянул Красный замок безжизненной, плотной, как паутина, тишиной. Эймонд ощутил под затекшей шеей какое-то движение. Хелейна сказала только одно слово: «закончилось». И ушла. А позже тем утром Эймонд узнал, что их отец, Визерис Таргариен, король андалов, ройнаров и Первых людей, покинул этот мир. В ночь, обрушившуюся ливнем через три дня, комната Хелейны оказалась закрытой. И во все последующие дожди тоже. Несмотря на закон престолонаследия, по которому стать королевой должна была Рейнира, в Драконьем логове, перед ликующей толпой, короновали Эйгона. Эйгон не хотел ни сестру, ни Железный трон, но получил всё, и перед этим фактом прежние доводы о силе и праве были бессильны. Эймонд потерял Хелейну, но у Эймонда осталась Вхагар и непреходящая, отдающая горечью злость. Когда мать послала его в Штормовой предел, чтобы склонить к верности Борроса Баратеона, когда в крепости с той же целью появился Люцерис, мальчишка, посмевший вырезать ему глаз в самый счастливый вечер, Эймонд сразу понял, что должен делать. За мальчиком давно был должок. А Эймонд всегда возвращал долги и платил собственные. Шторм придавал ему храбрости. Гроза, резкие вспышки молний — всё опять было правильно. Ливень жалил больно и грубо. При свете молний холодные струи казались длинными и острыми кинжалами. Природа была на его стороне. Вхагар тоже. И с этой непобедимой силой Эймонд чувствовал себя до безумия могущественным. Он может всё, всё, что захочет. Ничто не могло нарушить этот момент, потому что в небе не существовало правил и законов. Только сила. Но Эймонд забыл, что среди туч всё ещё оставалась верной одна истина: идея, что драконы подчиняются людям, всего-навсего иллюзия. Белоснежный Арракс, детёныш по сравнению с громадной Вхагар, сделал то, что сделал бы защищаясь любой загнанный зверь. Его пламя, опалившее жёсткий чешуйчатый бок Вхагар, в металлическо-сером полумраке ударило по глазам. А Вхагар сделала то, что было естественным для обозлённого дракона, знающего, что сила на его стороне. Ринулась вверх. Мир закружился, Эймонда грубым толчком отбросило на спину. Потоки дождя заливали лицо. С холодеющим сердцем, с нарастающей паникой Эймонд осознал, что теряет контроль, нет, что по-настоящему контроля у него никогда не было: что такое человек перед первобытным чудовищем? Он знал, что всё бесполезно, когда изо всех сил натягивал вожжи и лихорадочно кричал «Стой!» то на общем языке, то на высоковалирийском. Бесполезно — потому что дракону нет дела до того, чего он хотел, а что хотел Эймонд, он не знал до конца сам. Вернуть глаз, вот что он помнил. Слишком расплывчато. Слишком глупо. Драконам нет дела до человеческих распрей. Самому большому и старому дракону во всём Вестеросе точно не было дела. Закалённая десятками битв, Вхагар умела нападать. Всё закончилось, прежде чем Эймонд что-то осознал, прежде чем успел подумать и в последний раз сорвать горло перепуганным «нет». Вхагар сделала то, что умела лучше всего, а Эймонд, с подступающей к горлу тошнотой смотрел, словно в кошмаре, на красно-белые ошмётки, бывшие ещё секунду назад драконом, смотрел и не верил. В голове набатом стучал животный страх. Теперь всё в самом деле закончилось. Первой отвернулась Хелейна. Та Хелейна, которая, он думал, никогда не уйдёт. Хелейна с её тихим голосом, нежными руками и взглядом, из которого печаль никогда не уходит полностью. Его сестра. Она выбрала Эймонда, чтобы потом оставить его. Вхагар выбрала Эймонда, чтобы… Промокшая насквозь одежда липла к телу. Сидя верхом на гигантской спине дракона, Эймонд думал о том, что было, о том, что будет. Думал о том, что по-настоящему никто не принадлежал ему: ни Хелейна, ни вековая Вхагар. И о том, что по-настоящему не сдержал никаких обещаний. Ни одного.