Призрак

— Ты же не хочешь расстроить своего отца, верно?       Холщовая кожа лица растягивается в тошнотворном подобии улыбки. Хёнун, подавив мгновенно воспламенившуюся ярость, вдруг внутренне злорадствует: этой женщине никакой косметикой не скрыть неотвратимость увядания.       Она сама по себе отвратительна.       Он позволяет пустым рыбьим глазам последний раз скользнуть по своим напряженным желвакам, прежде чем отвернуться. Джису так похожа на дохлое беспозвоночное, что, когда та покидает комнату, каждый ее шаг отражается в голове Хёнуна хлюпаньем, а нос заполяет запах смрада.       Он проиграл. Впервые сломался близ отца — переборщил с вынужденным притворством, не заметил, как в миг наступившей тишине вырвалось ядовитое глумление. Глаза мужчины тогда налились кровью, и женская ладонь, что усмирила нежностью, неосознанно обрекла всех на наказание куда большее, чем сразу выпущенный на юноше пар. Хёнун видел, сколько отец хотел сказать ему, сколько не решился бы, просто разбив скулу злостным ударом кулака.       Трус.       Трус и лжец.       Поводок душащих чувств, безысходности и гнева затягивается на шее сильнее. У него нет ничего, что принадлежало бы лишь ему одному. Люди всякий раз показывают это довольно хорошо. В ладонь тычется мокрый собачий нос, и Хёнун вздрагивает. Ах да, точно.       При взгляде на белеющий в темноте мех и преданные блестящие глаза внутри теплеет. Весь состоящий из острых углов Хёнун смягчается, в ласковом обожании оглаживает мягкие уши, зарывается пальцами в плотный подшерсток: в мыслях мелькает необходимость вычесать свою старую подругу. У него нет ничего, что принадлежало бы лишь ему одному, кроме Конфетки.       И…       В поле зрения попадает смартфон. А если?.. Шальное желание заставляет сердце зайтись в щемяще-тревожном темпе.       Ён Ханыль.       Интересно, чем он сейчас занимается? Чем способен заниматься больной, маниакально собирающий в папки сотни фотографий своего одноклассника и неизвестно что с ними делающий?       Хёнун почти готов признаться себе в том, что их тайна заводит его. Ощущение полной власти над человеком действительно помогает разрядиться! Отвлечься от невозможной женщины, которую ему приходится называть матушкой, снять с себя маску примерного отличника и старосты, отзывчивого друга.       К тому же, один вид Хёнуна делает лицо этого инфернального идиота настолько потешным, что он не знает, смеяться ему или плакать. Иногда и впрямь занимательно почувствовать что-то, кроме злобы.       Рука было тянется за телефоном, лежащим у ноутбука, но замирает.       Ён Ханыль наверняка его ненавидит.       Поток противоречивых переживаний обрушивается на Хёнуна. Он ведь и должен его ненавидеть, не так ли? Постоянный шантаж и издевательства располагают к себе разве что психически больного человека. Но очевидная правда почему-то приводит в бешенство. Челюсть непроизвольно сжимается, в животе, вопреки, закручивается горячее вожделение: память обрывочной кассетной пленкой воспроизводит многочисленные воспоминания их близости.       Моменты, когда дрожащее тело Ханыля оказывалось почти вплотную, когда страх и отвращение накаляли воздух до такой температуры, что Хёнуну становилось жарко. Губы всегда саднило фантомно, кроме раза их единственного поцелуя, после которого этого урода стошнило. Надо же, надо же! Хёнун мог бы сказать, что это весело, если бы не жгучая обида, поселившаяся тогда глубоко под ребрами. На самом деле ему было плевать на Ханыля, план по изведению Джису превзошел все ожидания, но к ночи радость сменилась апатией.       Пустота надоедала. Не покидало ощущение, что он что-то упускает. Выхватывая на уроках темную макушку, он игнорировал необъяснимый знобящий комок, рождающийся в груди. Неясно, когда Хёнун сам стал искать её среди толпы сонных школьников.       Ханыль открывался с совершенно другой стороны, стоило загнать его в угол лестничного пролёта. Особенностью были глаза. Потрясающие своей глубиной червоточины, прожигающие отторжением ко всему происходящему. Он знал, что в безвыходном положении, и злился. Злился на ситуацию, на свою недальновидность, на самого Хёнуна. И последний аспект приводил в исступление. Эмоции Ханыля только его. Он ими питался.       Волнение холодит внутренние органы — Хёнун решается. Вспыхнувший во мраке дисплей режет роговицу, но пальцы проворны и быстры. Нужный номер горит красным. Во рту вкус металла. Гудок.       Еще. И еще.       Желудок сводит. — Чего тебе?       Голос, хриплый и отдаленный, ударяет по всем нервным окончаниям, пуская по телу предательскую дрожь. Он спал? Клык терзает губу сильнее, кровь разливается по языку теплом и солью. Хёнун не сразу понимает, что нужно говорить.       Он лукавит: — Не думаешь, что мне пора бы обучить тебя вежливому тону? — собственное высказывание выбешивает до скрипа в зубах: ему срать на приличия, а Ханылю его ублюдочное притворство наверняка горчит во рту. Ему нужно говорить.       Хёнун хочет нести бред, паясничать, манерничать, выделываться, лишь бы человек на том конце провода слушал его как можно дольше. Единственное правильное мнение, что телефонные звонки — экстренный способ передачи информации максимально быстро и кратко, иначе их существование бессмысленно, неоспоримо, но сейчас, задыхаясь от азарта, он мечтает о том, чтобы его голос осип. — Ты — последний, кто смеет говорить мне о такте, Пэк Хёнун! Что тебе нужно от меня на этот раз? — Ханыль взмыливается за мгновение. Хёнун глотает долгожданную экспрессию словно лаву, наслаждается, пока она обжигает глотку, а после греет так нежно и щекотно, что дыхание спирает. Да, пусть кричит. Пусть ругается…       Голова ударяется о спинку кресла, когда он откидывается назад. Боль простреливает от темени до лба, но жажда всего, что он способен сейчас впитать из непредсказуемой ночи, поглощает её без остатка. — Могли ли наши отношения переступить такую черту, что мне просто хочется услышать тебя? Без причины, — Хёнун гордится своим умением смутить посредством выбора слов, которые люди не ожидают услышать. Бывает весело добиваться ошарашенного взгляда и нервного заламывания пальцев, едва приукрасив значение некоторых факторов. Общепризнанная истина — ложь больше всего ранит тех, кто бежит от правды. Но он даже не лжёт. Почти.       Ён Ханыль молчит, и Хёнуну становится головокружительно жутко. Он ненароком проверяет, не сбросил ли тот вызов. Вспотевшая ладонь скользит по чехлу, и телефон чуть не выпадает. Чистые рефлексы спасают от глупой осечки. — Какие к чёрту отношения?! Если ты считаешь, что недо-коммуникацию, в которой ты только и делаешь, что издеваешься надо мной, можно приравнять хоть к какому-либо человеческому виду взаимодействия, то ты слишком самоуверен! — Ха, может я и хотел бы пойти с тобой на контакт, но ты же мне не позволяешь. — А чего ты ожидал? Как ты относишься к людям — так относятся к тебе. Поэтому твои иллюзорные ожидания не вызывают ничего, кроме желания посмеяться над тобой. — Грубо, но справедливо.       Ханыль игнорирует: — Хёнун, ты в праве требовать уважения к себе со стороны кого угодно: одноклассников и учителей, считающих тебя настоящим примером для подражания, своих друзей, для которых ты, вероятно, надежный и интересный человек. Но не меня. Ты раскрылся, и теперь всё, чего я хочу — втопать тебя в грязь при первой же возможности.       Речь в конце кажется приглушённой, будто Ханыль зарылся лицом в подушку или спрятался под одеялом с головой. Хёнун поражается подобной откровенности, и думает, что отсутствие того, кто бы выслушал, доканало не его одного. Челюсть подрагивает, глаза начинает припекать, а в гнетущей над ним темноте, каркающей в ушах стаей голодных падальщиков, все начинает расплываться. Прямо как в день похорон, когда наивный детский разум еще не понимал, что вместе с матерью потерял отца, дом, любовь, значимость маленького человека в большом мире.       Он старался найти способ отвоевать это обратно, и каждый раз его тыкали носом в осознание того, что прежнюю жизнь не вернуть, как паршивого щенка. И в какой-то момент Хёнун понял, что истерики, метания, попытки собрать воедино пазл разрушенной семьи ради счастья отца бесполезны. Но зато он решил для себя простую вещь — если он несчастлив, то счастлив не будет никто. — Что, неприятно?       Вопрос ножом режет по перепонке, вырывая из навязчивых образов далекого прошлого. Хёнун возвращается в реальность, но не находит ответ. Полное и беспринципное опустошение рассеивает клубящийся страх и мысли. Безмолвие, похоже, не устраивает Ханыля, и подстегивает продолжать самому. Странно, ведь он мог закончить звонок еще когда понял, что он не несет никакого смысла. — Жаль, что нет. Я бы даже мог попытаться донести до тебя суть дружбы, если бы ты не был настолько эгоистично зациклен на себе.       Хёнун вдруг злится. Этот урод ничего не знает о нем! Ни о нем, ни о его семье, ни о его прошлом и настоящем. Тогда почему позволяет рассуждать о его чувствах столь фривольно?!       Липкий страх сжимает отчаянно бьющееся сердце ледяными пальцами, сдавливает рёбра. Хёнун пытается сделать вдох, но не может. Хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, которой кислород ошпаривает примитивный дыхательный аппарат.       В красном мареве отчетливо вырисовываются мажущие черты лица Ханыля, плывущие от ладони, пытающейся ухватиться за край стола. В мыслях чудовищным калейдоскопом проносятся ужасающие, искривлённые плавящимся разумом видения минувших лет и единственная сформулированная фраза:       Ён Ханыль его ненавидит.       Ён Ханыль его ненавидит.       Ох, Ён Ханыль и вправду его ненавидит.       Хёнун скулящей массой сползает на пол, сворачивается калачиком, прижимая телефон к уху. Он хочет исчезнуть, хочет, чтобы Ханыль исчез вместе с ним, сгорел и рассыпался пеплом. Посылая обязательства, семью, учёбу, друзей, отобранных у Хёнуна. Тех, кого он и друзьями не считал — еще один пункт в списке, который называется «нормальная жизнь».       Бесполезные люди и бесполезные судьбы, не отдающие себе отчет; живущие так, как сказали родители и как было сформировано обществом задолго до его рождения.       Или может проблема в Хёнуне? Ведь это он не понимает, как строятся отношения, он не понимает смысла привязываться к людям, доверять, любить и показывать это. Может Хёнун на самом деле бесполезный человек?       Ён Ханыль его ненавидит — набатом стучит в голове. Приговор, не подлежащий обжалованию. Если бы Хёнун только мог, словно паук, оплести его паутиной, заставить трепыхаться в вяжущих сетях, присвоить себе и сожрать, высосать досуха все жизненные силы, довести жилистое тело до омерзительного процесса мумификации, чтобы этот фрик никогда не сбежал. Чтобы отобрать у него понятие «нормальная жизнь». Потому что нормальные не вправе любить мужчин.       Икру сводит судорога, и Хёнун, вскрикнув от невыносимой боли, вытягивается на холодном кафеле, наконец выхватывая очертания белого потолка. Веки тут же зажмуриваются, спина выгибается в надежде пережить спазм быстрее. А когда организм обмякает, ноющие мышцы дают о себе знать. Они деревянные, и от малейшего движения начинают гореть.       Он выжат, настолько, что еле способен ощутить проступивший на лбу и над верхней губой пот. Волосы, одежда и, Хёнун более чем уверен, плитка, мокрые. Но эти проблемы кажутся вторичными. Он так хочет спать.       Чтобы не отрубиться прямо у стола, собирает остатки сил, доползая до кровати. Хватается за одеяло, стягивая его хваткой задубевших пальцев, но успевая приподняться достаточно.       Взгляд фокусируется, и Хёнун замечает поблескивающий экран телефона, лежащего на постели.       В руке всё это время было пусто.