Крылья

Три года. Ровно столько прошло с нашей последней встречи, и встреча эта была краткой, пролетевшей мимо меня подобно пуле от пистолета. Невесомый игривый поцелуй на моей щеке, радостный, похожий на звон хрусталя смех юной дивы, улетавшей на другой материк в поисках своего земного счастья. «Я нашла мужа, ты знал? Мы с ним слали друг другу письма, он обещал мне будущее, ах, могла бы я - точно познакомила бы вас!», - журчало её сердце, когда она делала резвый, размашистый шаг, ещё один на трап самолета. Тогда сердце мое сковывала тоска. Тоска, далекая от той, которую ты чувствуешь, когда теряешь друга. Она была похожа на тоску, которая режет твое сердце так небрежно, как мясники разделываются с тушками, она была похожа на тоску, которая цепями сковывает твое сердце в момент, когда ты теряешь его частичку, и все для того, чтобы больше ни одна частичка через эту металлическую сеть не проскочила и не потерялась, но я лишь смотрел. Смотрел на то, как касаются ступеней белоснежные каблуки, смотрел на то, как туман прятал в своих объятиях все, что не касалось её, но все, что к ней относилось, он намеренно показывал мне как нечто сокровенное, нечто личное, то, что смею видеть только я отныне. Но я отогнал его. Я отогнал туман, обнажил это сокровенное и позволил ему удалиться за стеной самолета, скрыться с глазами сияющими, глазами, предвкушающими глоток воздуха с новым послевкусием, до того неизвестным никому, и с этими же глазами удалиться в облаках, расправив свои крылья. Три года. Судьба свела нас случайно. Шумная музыка, какофония оркестра и голосов, перегружающая мозг, алые занавески сцены, с которой сияют стразы неизвестных мастеров и стразы тех, на кого работает имя, женский парфюм и шоколад, играющий в бокале шампанского - именно так проходят все вечера в жизни того, кто однажды променял покой на деньги. Отнеся очередной бокал, я в изнеможении поплелся в одну из свободных гостевых комнат, чтобы позволить себе умыть лицо, пробудить себя от сна, в котором неизбежно утопаю в рабочее время за неимением полноценного отдыха. Ослабевшей рукой толкнул внутрь бордовую бархатную дверь, сделал шаг за порог комнаты и тут же стыдливо опустил голову. Алый силуэт, гордый стан которого расплывался через пелену сна впереди, неторопливо оглаживал оголенные плечи и цеплял черные перчатки на руках, стягивая их по потоку своего движения. «Нестрашно. Главное, закройте дверь и делайте то, зачем пришли», — прозвучало вдали, и я послушно закрыл комнату изнутри, поднимая свой взгляд. Туман, стоявший над городом, душил солнце где-то там, в небе, и прятал от моих глаз окна соседних домов, а от глаз любопытных прятал наше за своим плащом. Женщина, стоявшая передо мной, смотрела на меня как на музейный экспонат. Перед её статусом я, должно быть, обязан был склонить голову до выхода из комнаты, покидать помещение спиной вперед и непременно кланяться, но я поднял глаза и обжегся её холодным взглядом. В этом взгляде читалась усталость, едва заметными проблесками трепалась былая страсть к свободе, но лишь по неизменному желанию лучшей жизни я узнал частичку своего измотанного сердца. Передо мной воцарялась, выгибая спину, светская львица, её алое платье облегало ее стройные ноги, словно путами сковывая ее движения, но почти оголяло ее бледный торс. Казалось, оно было создано, чтобы преподнести эту женщину как трофей, продемонстрировать её самые красивые, образцовые черты в пример молодому и в угоду старшему поколениям. Отдаленно знакомый голос протянулся над моими ушами, заманил к своему источнику подобно пению сирены, спросил меня, не смогу ли я помочь расстегнуть молнию этого злополучного платья и скрытый под ним корсет, и я, ведомый этими тайными приказами, даже не ответил ему согласием, лишь приблизился к спине родной незнакомки, рассеянно цепляя бегунок. «Вы ничего не подумайте, я не пьян, просто уставший», — прошептал ей, стыдливо выдыхая и расстегивая молнию. «Ну так и Вы ничего не подумайте, я всего лишь устала за вечер», — Шептала она в ответ, отводя взгляд от меня и окна напротив нее, смотрела в пустую стену, пока ткань освобождала изгибы ее талии и бедер, и все в моей голове вторило этому шепоту, все стремилось сохранить его так же, как когда-то поцелуй белоснежной девушки, спешившей на самолет. Мои пальцы тянули нити корсета, а глаза не смели опускаться ниже них, не смели рассматривать то, что однажды туман скрывал для меня, а сейчас для того, чтобы спрятать наш непорочный мелкий грех, и я молчал. И она молчала, опустив теперь голову в пол в ожидании, украдкой глядела на меня из под полузакрытых век, стремясь уловить каждое мое движение. Я освободил грудь соловья от корсета, заставляя его повести назад плечами, но увидел лишь скрытые под прутьями узорчатой клетки шрамы, рассекавшие выпирающие лопатки. Уродливые темные обрубки кожи, скрытые обычно под слоями искусственного статуса, сейчас зияли передо мной, сжимая тоской мое сердце почти так же, как раньше его сжимали широкие девичьи крылья, и это была тоска, стягивающая того, кто терял однажды близкого друга. «Это кто тебя... так?» «Муж дал мне будущее. Ты же видишь, где я теперь», — поджав губы, отвечала мне задавленным, но тем же хрустально-чистым голосом барышня, неторопливо забирая из моих рук снятый корсет, прижимала его к груди и ложилась в старое кресло. Аккуратные стопы медленно покинули оковы черных каблуков, пока ранние морщины на запрокинутой голове прятали в своих тенях глаза. «Нам не стоит здесь быть. Велите подать воды и скройтесь в последней комнате коридора, оставьте эту за мной», — урчала львица из кресла, которому, подобно самому дорогому декору, придавала изящества. Я не нуждался больше в воде физически, капли её голоса, брызнувшие на мое лицо, отрезвляли меня, проникали глубоко в голову, зажигая в ней новые огни, я мог лишь согласно кивнуть и, как подобало, отойти от нее, не смея повернуться спиной. Я и в душе не посмел бы. Не посмел бы в эту встречу отвернуться до тех пор, пока она сама не скрылась бы от меня. Закрывая за собой алую дверь, я напоследок уловил вздох из её уст: «Я три года не обнажалась перед кем-либо».