Viscous like resin. Bitter as wormwood. Sweet like an omega.

             Дазая разрывает там, за стеной, на части, и Чуя ничего не может с этим поделать. Природа всегда распоряжается так, что кто-то должен отдуваться за всех и страдать. Может, в каком-то измерении совсем по-другому, но здесь есть иерархия: вечно подчиняющая к себе всех и вся альфа и подчиняющаяся ей омега. Последним не повезло. Помимо стандартных действий от «трахаться» до «рожать» мало что еще позволяется.       Плюсом к этому — постоянная, разрывающая на части боль, от которой хочется вредить себе и кричать. Но Дазай, очевидно, держится и только изредка всхлипывает, упираясь затылком в дверь спальни. Чуя знает, потому что чувствует этот запах: приторно-сладкий, вбивающийся в ноздри надолго, вплоть до следующей течки. Чуя просто знает.       Он слышал сотни историй о том, как надо: одни созданы для этого, эти — для другого. Предрасположенности определяются ни внешними данными, ни накопленным состоянием, ни умом, а тем, у кого из отверстий временами вытекает влага, и тем, кто затыкает эти отверстия.       Он слышал сотни историй о том, что течка — рай. И ни одна из историй на деле не оказалась правдой.       Потому что есть яркий пример: Дазай. И от его страданий спирает воздух во всем доме. Потому что редко у кого появляется возможность увидеть этот пример своими глазами, а Чуя якобы должен радоваться. Мир всегда делился на две составляющие: конец и начало. Добро и зло. Омега и альфа. Нет ничего усредненного, нет того, что может выйти за рамки. Есть Чуя и Дазай. И если первый не выполнит выдвинутые Мори условия, второй пойдет по рукам, пока не исполнит свой долг, как гласят правила.       Поэтому Чуя стучит сжатой в кулак рукой по двери и дышит глубоко, чтобы привыкнуть к запаху и в процессе ничего и никого не разорвать.       — Открывай! Или я ее нахрен сломаю.       Человеческая речь переходит в рычание. Чуя и рад бы не поддаваться инстинктам, но супрессивные средства продаются только на черном рынке, который, стало быть, контролируется мафией. Если Чуя купит пачку, Мори узнает об этом и заберет Дазая. Альфам не положено сдерживаться, омегам — подавно.       Поэтому Дазай дрожит там один и страдает. Облегчить его боль можно лишь двумя способами, и первый, как было сказано выше, уже закрыт. Чуя еще раз стучит ладонью по двери, чувствуя, как натягиваются до предела нервы.       — Окей-окей-окей, — успокаивает то ли себя, то ли Дазая он. — Бежать некуда. Ни тебе, ни мне. Сейчас мы выдохнем и успокоимся, я пойду в ванную, возьму средства, которые понадобятся, и попробую дышать спокойно. Ты веришь мне?       Тихо, но так необходимо слышится из-за двери:       — Всегда верю.       Это придает Чуе сил. Его грудь с гордостью выпирает, демонстрируя все равно не видящему из-за препятствия в виде двери омеге все прелести. Несмотря на то что кандидатов на оплодотворение Дазая, представившегося омегой, было много, Чуя знает, что он сильнее их всех. Не столько из-за влияния и способностей, сколько из-за своей вспыльчивости. Которая ни в коем случае не должна помешать им сейчас.       Чуя думает об этом и поднимается с колен.       Черт знает, как он провернул это, но Дазай не представился. Быть может, он где-то брал подавители, но до восемнадцати лет запаха не было. Никакого. Это всех настораживало. До тех пор, пока он не упал едва ли не замертво, такой бледный, на руки Чуи. Мори рассвирепел. Омег было исключительно мало. Так мало, что они являлись приятной добычей на рынке мафии. Так мало, что все альфы, стоящие рядом, показали клыки, желая забрать Дазая.       Ясно одно: не было бы там Чуи — его бы разорвали.       Скрепя сердце Чуя размышляет об этом. Он берет в руки корзину побольше, чтобы вместить туда все бутылки и банки. На неделю должно хватить: сплошной протеин и сахар. И много воды. Так много, чтобы возместить всю потерянную Дазаем жидкость, будь то кровь или слизь. Чуя знает: закроется за ним дверь, и они забудут о еде. О мире вокруг них — тоже. Уверенности, конечно, мало, учитывая, что основывается он на доисторических фильмах и книгах, которые выпускались, еще когда омег было много. Но она — единственное, на чем стоит такой немногочисленный для его души свет.              Чуя вздыхает в попытке успокоиться. Нервничать ни к чему, все самое страшное произошло. Чуя предложил свою верность и душу взамен на полное обладание Дазаем, за исключением, конечно же, его смерти. Целей несколько: забрать так, чтобы не зарились, обкусать, оплодотворить и воспитать так, как полагается омеге. Потому что Дазай, воспитывающийся нейтрально, не готов к этому. Он не посещал ни школу, ни колледж для благородных омег. О самых мизерных знаниях и говорить нечего. Он абсолютно одинок в своей бесконечной боли, а альфа, которого поставили в качестве цербера, совершенно не готов к исполнению своих полномочий и, стало быть, сексу.       Дазаю намного больнее, — думает Чуя и наконец выбивает ногой дверь.       Замок так и не был открыт и поэтому теперь свисает с петель. Запах бьет в ноздри, заставляя сжать края корзинки покрепче, чтобы не рассыпать такое важное сейчас содержимое. Чуя разжимает глаза, все еще пытаясь привыкнуть. И…       — Ебаный свет.       Книги говорили не только о любви или сексе. В первую очередь Чуя, конечно же, ознакомился с тем, с чем может столкнуться в жизни — с повадками, запахом, особенностями. И гнездом. Всеми собранными в доме одеялами, резинкой для волос, принадлежащей Чуе, его футболками, майками, прежде забытыми по очевидной причине в корзине для грязных вещей. Вдалеке валяются его шорты. И внутри всего этого — отошедший от двери, растрепанный, красный и настолько голый Дазай, что и страшно, и… хочется. Еще не совсем понятно чего. Чуя же новичок в этом.       Давний предок, волк, где-то глубоко внутри воет. Чуя облизывается и наконец осознает, как, черт возьми, выглядит со стороны: такой же красный, растрепанный, потный, с заполнившими радужку зрачками. Дазай делает шаг от него. Тонкие ноги подкашиваются, но его никто не ловит, и он падает в одеяла. А потом, чертенок, сбрасывает с лица волосы и широко раздвигает ноги.       Дело не только в запахе. Помимо способности оплодотворять и вынашивать, различия есть в гениталиях, и Мори, являющийся их врачом, идиот, раз не знал об этом. Тонкое тело Дазая с косыми мышцами, впалым животом и набухшими сосками почти не бросается в глаза, потому что есть одна горячая точка, которая завоевывает все внимание. Белые-белые бедра, раздвинутые, чтобы показать то ли независимость, то ли превосходство, находящаяся между ними дыра в темных завитках редких волос, налитая кровью, такая влажная, и образовавшаяся под ней лужица слизи — вот, что завладевает всем естеством Чуи.       Он сглатывает образовавшуюся во рту слюну, понимая, что, несмотря на позу, Дазаю чертовски страшно, и это видно по часто вздымающейся груди, по его взгляду. Конечно, не время и не место, чтобы просить разрешение и ухаживать за омегой, но Чуя может создать эффект этого. Он с силой отрывает глаза от вагины Дазая и сталкивает с ним взглядом. Боль неимоверная, и вся — только в глазах.       Насколько знает Чуя, омеги более выносливы, чем альфы. Течки — залог постоянной боли, если не вспоминать о последствиях вроде выродка, вылезающего из тебя с болью еще сильнее этого.       Совокупление — грех. И виноваты в этом омеги. Так, по крайней мере, сказано во всех книгах.       Чуя находит в себе силы, чтобы закрыть дверь. Дышать становится тяжелее, но оно стоит этого. Дазай смыкает колени и устраивается поудобнее, следя за всеми действиями, предпринимаемыми Чуей. В начале он ставит корзину на пол. Потом снимает одежду. Медленно, не торопясь, несмотря на дрожь в пальцах, которые спотыкаются на ровном месте, пуговицу за пуговицей, доходя до ремня брюк, все складывает не так далеко, рядом. Остается в одном нижнем белье, которое, не стесняясь, тоже снимает. Меньше всего омега в течке будет хотеть скованного альфу.       На Дазая действует. Его затуманенные глаза с интересом останавливаются на том, что Чуя может предложить ему — рыжих распущенных волосах, широких плечах и груди с рыжими завитками, ведущими дорожку вплоть через пупок, вниз, к стоящему прямо члену. Мышечная масса, как и полагается альфам, впечатляющая. Потому что природа сказала.       — Какие… короткие ноги у тебя, Накахара, — только и произносит Дазай сухими губами. По ним идут трещины. — Почти то же, что я ожидал.       Не то чтобы ему есть с чем сравнить. Дазай видел альф любого возраста и телосложения, но ему за неимением тех же частей тела все еще любопытно. Размер впечатляет. Вязкая капля скапливается прямо на конце и, наполняясь, падает на пол. Звук — как фейерверк. Бьет прямо по ушам. В горле тут же пересыхает.       Чуя замечает это и подталкивает ногой корзину. Пытается держать спину прямо, чтобы казаться сильнее, увереннее. Выше. Взгляд темных глаз наконец отрывается от лицезрения его гениталий и впивается в приближающееся подношение. Мало, но так необходимо. Дазай прикрывает плечи простыней и дотягивается рукой до корзины уже без чужой помощи. Тут же слышно, как вскрывается цепкими руками бутылка. Его шея, прежде завернутая в бинты, чтобы спрятать кадык или его отсутствие, под стать глоткам передвигается. Значит, принято. Чуя позволяет сделать себе шаг еще ближе.       Дело не в чувствах. Им здесь вообще нет места быть.       Дело не в желании.       Просто если не Чуя подчинит себе Дазая, то за него возьмется другой. Зрелище нелицеприятное. И без той же связи, что есть только между членами двойного черного. В конце концов, если Дазая будет медленно, но верно трахать чужой альфа, он, Чуя, тоже почувствует это на каком-то ментальном уровне. От одной только этой мысли Чую тошнит. Внешне это, правда, не выражается. Дазай допивает всю воду и отбрасывает бутылку в сторону. Что-то подсказывает, что в скором времени здесь скопится настоящая свалка. Ему хорошо — жидкость выходит в каком угодно виде, но не мочой, а Чуе нужно будет находить места, чтобы справлять нужду не туда же, где он ест и трахается. Бутылка, брошенная Дазаем, вполне подойдет на крайний случай. Крайний — это когда омега будет впиваться в плечи и отказываться их отпускать.       Трудно представить такое с Дазаем, но…       Ладно. Пусть будет.       Тонкое тело, прежде натянутое как струна, расслабляется, и Дазай откидывается спиной на ворох, раннее именуемый одеждой Чуи. Ему ни сейчас, ни после стыдно не будет. Если понадобится, будет справлять на ней нужду. Или пустит с улицы собаку, чтобы та все сгрызла.       Улыбка сама лезет на лицо, и Чуя откашливается, внезапно смущенный этим. Дазай такой Дазай. Несмотря на то что у него между ног, несмотря на вторичный пол, несмотря на загорающееся желание. Ебучий, гадкий, приторно-противный Дазай.       Который снова укладывается на спину и немного скромнее отодвигает ногу. Взгляд — как автокатастрофа. Принятие вкупе с безнадегой. Дымка возле зрачка тоже есть, но Чуя как будто не замечает. Он сам сказал: Дазай есть Дазай. Это никогда не изменится. Несмотря на то что он вряд ли теперь сможет всерьез его ударить.       — Как ты представляешь себе это? — внезапно интересуется Чуя. Дымки тут же становится меньше. — Ты… когда-нибудь представлял?       — Секс с тобой? Или альфой?       Несмотря на появившуюся оскомину во рту, Чуя отвечает:       — Не важно.       — Представлял. Как сейчас? — он дотрагивается почему-то влажным пальцам до края рта, задумываясь. Чуе уже все равно: он прикидывает, вспотела ли его рука, или Дазай уже засовывал в себя пальцы. Терся ли он о его белье, представляя… то, о чем скажет сейчас? Вспоминал ли он его? — Можешь взять меня сзади, чтобы опробовать узел. Мне важно знать, сколько ты продержишься, успеет ли затечь моя задница. Потом, как полагается, спереди, чтобы с первого раза заделать щенка.       Несмотря на шутливость фразы и легкий тон, внутри Чуи не то мигом все умирает, не то возрождается. Он как будто только сейчас понимает, что Дазай будет вынашивать его щенка. Только его.       — Потом… — продолжает Дазай. — Засунь в меня пальцы? Ты же хочешь, да? О чем думают настоящие альфы, когда им выдается случай?       Повседневность перерастает в злобу. Последние слова Дазай выплевывает и снова замыкается, ожидая того, о чем сам сказал. Это похоже на правду. Но Чуя может облегчить. Исправить.       — Не знаю. Еще не думал, — он пожимает крепкими плечами, хвастаясь, и приближается на полшага. Потом на два. Потом достигает этого гигантского гнезда и медленно опускается на колени. Дазай не пытается ни спорить, ни бежать. Он, кажется, впервые молчит так долго, и Чуе это не нравится. — У меня не было такой возможности… Дазай.       Это — грань между прошлым и настоящим. Не омега, но Дазай. Сильный, устойчивый, так долго скрывающий себя настоящего. Гениальный. Омега по имени Осаму Дазай, который находится в секунде от того, чтобы принадлежать Чуе.       Чуя снова сглатывает. Он уже подсознательно чувствует, как расслабляются напряженные мышцы в теле Дазая. Он закатывает глаза и разводит ноги. Широко. Чуя на этот раз не теряет возможность и тут же втискивается между ними. Правда, не трогает. Тяжелая ладонь опускает на бедро, пока Чуя приближается к лицу, минуя губы, прижимаясь к маленькому уху в темных завитках.       — Что ты делаешь? — вырывается у Дазая.       — Обнюхиваю тебя.       Знакомство, которое одновременно произошло так давно и которого еще не было. Чуя прижимается носом к доступной запаховой железе и трется об нее всем лицом. Все тело Дазая покрывается мурашками. Он вздрагивает, но не пытается оттолкнуть.       — Чем… я пахну?       Чуя задумывается. Пахнет он… как никто на свете не пахнет. Пахнет он идеально. Дазай пахнет как его родственная душа или самый близкий в мире человек.       Но вместо этого его рот говорит:       — Вязкое, как смола. Горькое, как полынь. Сладкое, как омега.       — Звучит… отвратительно от тебя.       — Но запах мне нравится. Думаю, если бы так пах какой-нибудь фрукт, у меня было бы несварение. Но... если бы так пах наркотик, я бы стал токсикоманом.       — Не знал, что ты настолько ванилен, Чуя, — жалуется Дазай.       — Говорю только чистую правду.       Он пробует взять этот аромат на язык. Встречаясь с ним, застывает. Пот, стекающий по шее Дазая, соленый, как полагается, и одновременно сладкий. Попкорн в кинотеатре. Пропавшие конфеты. Наверное, можно подобрать еще много ассоциаций, но Чуя настолько погружается в мысли, что теряет контроль над собой. Пальцы смыкаются на бледном тонком бедре до вынужденного вздоха, рот приоткрывается, выпуская клыки, которые Чуя так хочет сомкнуть, но не успевает. Белая-белая рука, такая тонкая, что можно сломать даже если только смотреть, опрокидывает его на спину, прямо в подушки. Чуя испуганно вздыхает. Ошибка, конечно. Испуганный альфа — слабый альфа, и ухмыляющийся Дазай это как никто другой знает. В его глазах появляется нотка доминанта.       Она не угасает, даже когда он карабкается сверху прямо на Чую, перенося через него ногу. На коже оно ощущается горячее: обжигающие как огонь половые губы, слизь, вытекающая из складок… Чуя упирается руками в его бедра, чтобы, если понадобится, остановить. Его член, наверное, никогда не чувствовал себя лучше, чем когда погружался в это тепло. Узкое и горячее. Мышцы пережимают не то до боли, не то до смерти от мгновенного оргазма. В течку омега расширяется так, что все может затянуть в себя, но Дазай…       Выбрал самую неудачную позу. Несмотря на медлителость движений, Чуя мало чем может помочь — только поддерживать руками, и ничего больше.       — Ты в порядке? — интересуется Чуя.       Высокий. Ненормально. Возвышается даже в этой позиции, с мокрыми волосами и грудью, дышащий тяжело и напряжно, но не дающий себе фору. Чуя понимает, что вызов брошен — далеко не ему, а себе, природе…       — Конечно, — прячась за челкой, отвечает Дазай. — Так и задумано.       Это все, на что его хватает, прежде чем он начинает двигаться. Медленно, как под водой, ровно дыша и так хорошо… Если не это рай, то что?..       Думая об этом, Чуя спохватывается и решает узнать:       — Что ты чувствовал, пока я не пришел? Что чувствуешь сейчас?       Прежде сильные и уверенные движения постепенно уменьшаются, потому что Дазай никогда не был успешен в спорте. Он едва ли может подтянуться два раза, что уж говорить об изматывающих скачках в позиции сверху. Дожидаясь, пока он рухнет без сил, Чуя не двигается. Был ли это первый раз для Дазая? Почему он ведет себя… так? Развязно? Точно ли Мори не знал о том, что его подопечный — омега по самые кости. Они действительно идиоты, раз не замечали тонкую талию, спрятанную под плащом, длинные великолепные ноги, нежные черты лица, боль, которую он переживал месяцами…       — Это… как будто в тебя засунули целую руку и провернули. Не в сексуальном смысле. Не в приятном. Как будто твои органы сжали в кулак. И держат, держат, сжимают, как бы сильно ты не орал. Спазмы снимаются либо жароподавителями, либо завязкой.       — То есть… — понимает Чуя. — Тебе все еще больно?       Дазай даже не кивает. Мышцы его живота так напряжены, словно готовы вытолкнуть член Чуи обратно.       — Дай… мне перевернуться. Дай мне повести.       Потому что Дазай так чертовски сильно наказывает себя. Как способ саморазрушения. Курение, активное или пассивное, голодание, порезы на тонких руках. Одно из тысячи способов. Одна из тысяч причин.       Дело дрянь. Чуя понимает это и применяет силу, чтобы повернуться вместе с омегой и стиснутым членом в ней. Движение отдается болью в двойном размере: надо было вынуть. Но ругаться поздно и ни к чему. Чуя выдыхает сквозь зубы, позволяя себе вдоволь налюбоваться тем, как его член исчезает в липких и влажных складках Дазая, плотно согретый. Он настолько худой, что очертания видно на животе. Завороженный этим, Чуя протягивает руку, чтобы потрогать… в мыслях это никогда не было настолько приятно.       Он трахал омег. Никогда в течках, но трахал. Такого товара полно в борделях, представленных Кое, а Чуя слишком тесно общается с ней, чтобы не попробовать один раз. Это было в шестнадцать. Она сжималась, как сучка, которой являлась, и специально стонала. Потом была вторая, потом третья. Чуя помнит, что точно так же замирал, уставившись на погруженнный в нее крупный член, который для человеческой самки был больше среднего, как и требовалось от альфы. Приятное зрелище. Но еще приятнее, когда вместо накрахмаленного лица с красными губами не нужно представлять насмешливый оскал и поддернутые белым глаза, отливающие карим. Сейчас этого добра — бери и глотай. Насмешливость не сходит с лица.       Чуя знает: придет день, когда Дазай потеряется и будет только стонать и выпрашивать узел. Это будет второй в его течке. Или третий. Он будет длиться сладко и долго, и Чуя позволит себе приказывать, направлять, заботиться… потому что кто такой Дазай, если не его омега?       Мысли текли бы и дальше, как река с гор, если бы Дазай, все это время наблюдающий за погрязшим в мыслях Чуей, не заскулил и не задвигал бедрами, еще не полностью, но уходя в забвение, упомянутое выше.       Он хочет узел. Он получит то, что хочет.       Под влиянием этой мысли Чуя уперся руками в простынь, нос к носу с Дазаем, и задвигался дико, быстро, неуловимо, под шквал навалившихся стонов, входя до предела и почти не вырываясь, чувствуя, как приближается узел, нарастает, мешая выходить до конца, цепляет горячие стенки, разгоняясь до самых яиц. Он, кажется, успел выйти и войти еще несколько раз, прежде чем взорвался и развязался. Плотный шарик замкнулся внутри омеги, набухнув так, что было видно сквозь очертания живота.       — О, — только говорит Дазай. — Это… так больно. И щекотно. И тепло.       Чуя замирает, пытаясь отдышаться. Он впервые завязывает омегу. Это так непривычно, но одновременно с этим… так хорошо. Ноги, раздвинутые так широко, чтобы взять альфу. Влагалище, расширенное до предела, чтобы не потерять ни грамма. Сперма быстро накапливается, прижатая близко к матке, чтобы омега смог забеременеть. Дазаю остается только ждать. В начале он тоже замирает, но потом забивается как в конвульсиях.       Нервно:       — Выйди, выйди… мне больно.       — Это пройдет, — успокаивает Чуя, хотя сам находится не в меньшей панике. Он придерживает руками Дазая, чтобы тот ничего себе не разорвал, и начинает массировать его бедра. Теперь он точно не знает, как уменьшить его боль. Ничего не знает. Потому что Дазай в какой-то момент снова натягивается как струна и обмякает в его руках.              Передышка нужна им обоим, но у Чуи тут же в груди поднимается вспышка волнения и понимания, что отчасти в боли Дазая виноват он. Откинутая назад голова Дазая не помогает. Чтобы не повредить его шею, Чуя подкладывает больше одежды, сооружая нечто, похожее на кровать. Грудь омеги поднимается нервно. Рот слегка приоткрыт, лоб вспотел, отчего к нему прилипли темные волнистые пряди.       Чуя усаживается удобнее, упираясь пятками себе в зад, и позволяет себе рассматривать. Изначально им владел страх навредить, который теперь утих, и необтесанное желание, ставшее только больше при виде вагины Дазая. Выставляя себя напоказ, он знал, что вызовет такую реакцию — особенно у молодого альфы. Он, наверное, желал боли и последствий в виде вечно вспоминающего триггерный момент Чуи.       Симулянт.       Провокатор.       Омега.       Перечисляя все синонимы к слову Дазай, Чуя одновременно наслаждается представленным ему видом. Откинутая назад голова. Красивый длинноватый нос в обрамлении прядей, тонкие губы и брови, изломанные даже в спящем состоянии. Родинка у виска — Чуя видит ее, когда заправляет мокрые волосы за ухо Дазая. Длинная тонкая шея, которую Чуя может сломать, если плотно обхватит. Узкие плечи и грудь с набухшими от течки сосками. Тонкая талия, выпирающие тазовые кости, раскинутые в стороны ноги и исчезающий в его мокроте член, глубоко похороненный внутри Дазая.       Внутреннему волку вид нравится.       Чуе как-то не очень.              Даже не из-за болезненного румянца и остывших слез на щеках. Просто Дазай не в себе и не может поддержать своими глупыми шутками, вылетающими изо рта. Просто он спит с ним не по своей воле, и если бы не представился случай, никогда бы не стал. Чуя, по крайней мере, только об этом и думает, пока узел не спадает.       Он выходит из него крайне неудовлетворенный. Сперма, оставшаяся внутри, вытекает, и Чуя тянется пальцами, чтобы ее удержать инстинктивно. Только потом одергивает себя и морщится от отвращения. Слишком погряз в своем начале — только пробки, чтобы удержать сперму внутри и никогда больше это не повторять, нет рядом. Чуя оглядывается по сторонам и останавливает взгляд на котацу. Придвигает, укладывая ноги Дазая на нем так, чтобы держать в подвешенном состоянии.       Он так разнервничался, что позаботился только о еде, когда всего остального чертовски мало.       Чуя выдыхает и пользуется моментом. Где-то находит чистые тряпки и полотенца, которые по иронии судьбы еще не оказались в гнезде Дазая, несколько одеял, потом набирает воды в ведро и проходит в спальню. Дазай еще спит. Чуя проверяет, чтобы все двери в доме были закрыты на замки — они не ждут гостей; выключает газ, чтобы не подвергнуть омегу в спальне опасности, и свет во всех комнатах, просто чтобы не привлекать чужих глаз. Только потом успокаивается и сам идет в ванную, чтобы смыть посторонний запах, слизь, сперму. Все остальное время, пока Дазай без сознания, Чуя обмывает его принесенным влажным полотенцем, иногда задерживаясь на некоторых впадинах теперь не только взглядом. Больше всего его привлекают соски Дазая просто потому, что они, несмотря на отсутствие отличий, набухли и покраснели. Интересно, болят ли они, — думает Чуя и тут же одергивает себя. Лучше бы было не так.       Минут через двадцать Дазай открывает глаза. Чуя все еще обтирает его, сидя на коленях и опираясь на пятки, закинув на плечо его ногу, и Дазай, пользуясь этим, слегка одурманенный, если судить по бельму на глазах, ступней притягивает Чую ближе к себе, привлекая.       — Ты в порядке? — только и интересуется Чуя.       Дазай кивает — пока что этого достаточно, — а потом широко распахивает глаза, видя, что Чуя собирается делать.       — Больно не будет, — только и предупреждает он, а потом все же касается самого мокрого и болезненного места ртом.       Дазай дергается. Чуя на пробу огибает языком половые губы, чувствуя смесь из спермы и естественной смазки, а потом проталкивается внутрь. Он никогда не занимался таким и опыта не имеет. Только и может облизывать, растягивая и наверняка доставляя удовольствия меньше, чем мог бы доставить. Начали они наверняка не так, как должны были — Дазай был растянут, но только своими пальцами, пока ждал Чую в течение суток. Альтернатив не было, а его пальцы промокли. Влагалище поддавалось не только за счет размера и смазки, но и за счет растяжки. Но Чуя по-хорошему должен был не поддаваться на провокации и подготовить его, потому что он явно имеет здесь больше причин заботиться о Дазае, чем сам Дазай.       Язык погружается глубже, и Дазай всхлипывает. Он, видимо, очнулся от шока, потому что успел закинуть вторую ногу на плечо Чуи, предоставив доступ, и рукой потянулся к клитору, начиная медленно двигать по кругу. Чуя все бы отдал, чтобы сейчас увидеть лицо Дазая. Сам он свою проблему не замечает, потому что член от тихих стонов и действий снова поднимается, а Чуя продолжает его игнорировать, даже когда вязкие капли начинают падать на пол. Его руки заняты тем, что держат бедра Дазая раздвинутыми.       Вдруг ладонь Дазая, оторвавшись от клитора, погружается в его волосы и прижимает ближе. Носом Чуя утыкается в редкие волосы на его лобке и на мгновение прерывает движение, пока Дазай недовольно шипит.       — Интересно мне, всегда ли ты приходишь по вызову, — говорит Дазай, пока Чуя возобновляет движения. — Только Мори сказал, и тут ты.       Это правда. Дазай спалил себя больше недели назад, и все это время находился в одной из камер портовой мафии. Чуя надеется, что за это время его не истязали. Он сам пришел к Мори, встал на колени и умолял. Говорил, что без двойного черного мафия упадет. Говорил, что присвоит Дазая себе, если Мори позволит, и будет приносить только пользу. Он поклялся верности мафии и опустил свою шляпу. Признался, что давно засматривался на Дазая.       Мори согласился. Если бы было не так, они находились бы сейчас далеко не в кровати. Мори согласился с одним условием: двойной черный должен принести сильных щенков, которые положат руку и сердце на мафию, они обязательно должны родиться эсперами и альфами, мозговитыми, как Дазай, сильными, как Чуя, смертоносными, как двойной черный.       Пользы больше, чем если бы Дазай попал в бордель Озаки и пошел по рукам.       Чуя, боясь своих мыслей, представлял всю неделю, как Дазая без остановки трахают чужие альфы. Все это походило на дешевое порно. Его наклоняли, пока Дазай глотал один член, два, а его задницу растягивали в этот момент два других, вагину — тоже. Он терял сознание, и его трахали. Он оказывался беременным, и его не оставляли в покое. Он рожал несколько щенков, и его снова оплодотворяли. Чуе тоже бы позволили. Новорожденных щенков бы отправляли под мафию.       Его мысли походили на ночной кошмар, и Чуя не находил себе покоя и иногда чуть не плакал. Он и рад бы, что мысли не воплотились в реальность, только сейчас рано говорить об этом.       Итог один: Чуя забрал Дазая.       Дазай не знает, что его забрали, и сомневается во всем, что делает Чуя, потому что иногда долго смотрит на дверь, ожидая, что придет кто-то другой и продолжит начатое, а Чуя исчезнет, как исчезают все альфы.       Чуя отрывается от Дазая и вытирает мокрый рот ладонью. Он смотрит прямо. Глаза Дазая широко распахнуты, ноги он тут же сжимает, не готовый к такому контакту. Чуя сбрасывает его ноги с плеч и снова спрашивает:       — Ты мне доверяешь?       Дазай тушуется. Молчит с минуту, едва выдерживая скрещенные взгляды. Потом поджимает губы и делает неловкое движение рукой:       — Да. Ты же знаешь. Больше, чем самому себе.       Похоть уступает место чему-то более теплому в груди Чуи, и он начинает глупо улыбаться. Потом протягивает руку к лицу Дазая и заправляет снова спавшие на лицо пряди обратно. Место не уступает. Вот так, поглаживая его теплую щеку пальцем, Чуя наконец говорит:       — Если все закончится так, как я сказал Мори, он отдаст тебя мне. Навсегда. Ничего не будет, и я тебя больше никогда не трону. Ты просто будешь находиться под моей защитой, как было всегда. Ты будешь жить здесь какое-то время, пока не станет безопасно, а потом мы сбежим. Если нас не выпустят, я убью Мори и встану во главе мафии. И тебя больше никто не обидит, будь ты альфой или омегой. Ты будешь свободен.       Дазай поражен так, что перестает моргать. Он выслушивает все, что предлагает ему Чуя, а потом сглатывает и спрашивает:       — Ты мне обещаешь?       — Обещаю. Клянусь своей кровью. Своей… шляпой. Всем дорогим.       Дазай задумывается на секунду, а потом:       — Поклянись самым дорогим.       Чуя, не раздумывая, говорит:       — Я клянусь тобой.       Что-то меняется в глазах Дазая. Бездонная тоска сменяется восхищением и теплотой. Раньше он так смотрел только в момент порчи, за секунду до того, как Чуя потеряет себя. Теперь этого зрелища — бери и глотай. И без порчи.       Чуя кивает, пряча улыбку, и возвращается в реальность.       — Как ты действительно хочешь, чтобы это произошло? — интересуется он. — Ответь честно. Ты когда-нибудь представлял?       Дазай, заваленный вопросами, отвечает не сразу:       — Представлял, конечно. Чуя, мы находились вместе постоянно. Твой запах был перед моим носом, мы иногда спали в одной кровати. Когда-нибудь… я хотел тебе признаться. Рассказать все. Как быть омегой в мафии… Как было тяжело. Но я справлялся.       — Знал ли кто-то об этом?       Дазай пожимает плечами.       — Одасаку.       Чуя замирает, ревность внезапно взрывается в нем. Этого альфу он помнит, к сожалению, слишком хорошо. Он был в мафии вплоть до своей смерти, вечно с Дазаем, спокойный, высокий — совсем не как Чуя. Если он знал, происходило ли между ними что-то? Он… знал? Дазай видит в его глазах вопросы и продолжает:       — Да. Течки я с ним проводил лет с шестнадцати. Ода был… другим. Совершенно. Он никогда не смотрел на меня, как на кусок мяса. Читал стихи, писал книги…       — Хватит, — прерывает Чуя. — О нем достаточно.       — Окей, — Дазай кивает. А потом резко раздвигает ноги, как в первый раз, и говорит: — Сделай, как чувствуешь. Ничего не будет плохим. Когда я отключусь… позаботься обо мне. Ладно?       Ответом его не балуют, и Чуя снова приближается, обнимая омегу. Обнюхивает с минуту, прежде чем схватиться рукой за его клитор и начиная совершать те движения, что делал Дазай. Дазай, пораженный этим, откидывается назад, и влага из его половых губ начинает течь чуть обильнее. Так обильно, что уже хватает, поэтому Чуя пристраивается, раздвигая его ноги. На этот раз он входит плавнее, двигается свободнее. Омега… Нет, не омега — Дазай хватается за его плечи, расслабленный и чувствующий меньше боли. Он сам направляет таз навстречу. Тихо стонет.       — Я позабочусь, — обещает Чуя, завязывая узел глубоко и плотно. Он прижимает Дазая к груди и опускается на постель. — Обещаю.