***
Помимо всепоглощающей тишины, лишь изредка прерываемой треском аппаратов жизнеобеспечения, было что-то ещё: что-то, что заставляло сжимать холодную, слово у трупа, но по-прежнему мягкую ладонь, всё крепче и крепче. Этим «чем-то» была старая как мир и юная, подобная весне, холодная и вместе с тем — греющая сердце, надежда. Надежда, что на ледяных пальцах одеревеневшей руки ещё блеснёт огонёк изумрудного камня, с безупречной огранкой и в не менее идеальном обрамлении серебра. Подробности о Элен: она обожает драгоценности, в особенности — бриллианты, но относительно металлов она куда избирательнее: только серебро, только тщательно отполированное. Но сейчас на ней нет бижутерии. Только не в реанимационном блоке, под прицелом десятка всеразличных приборов, что коршунами следят за её жизненными показателями, готовые забить тревогу в случае необходимости. Только не после всего, что было. Врачи, чёрт бы их побрал, пророчат ей долгую и счастливую жизнь, уповая на своё превосходство над смертью. Мол, они сделали абсолютно всё, чтобы очарование Элен не досталось костлявой старухе в поношенных балахонах. Ага, как же. После произошедшего на цокольном этаже, мне пришлось изрядно потрудиться. Я долго объяснялся со следователем, разжевывая ему историю от и до, а после — чуть ли не вкладывал пережеванное ему в рот, лишь бы этот придурок проглотил мой рассказ и отвалил. Несомненно, его можно понять: в стенах больницы женщина глотает трубоочестительный раствор, грызёт драгоценные камни, а после — бросается к криокамере с младенцем, который впоследствии разбивается на части, при чём буквально. Его можно понять, но чем больше я слышу уточняющих вопросов, тем быстрее я начинаю считать: один, два, три. Его можно понять, но я не понимаю. Я не хочу понимать, я хочу к Элен Гувер-Бойль. Её безмятежный сон контрастирует с моими расхаживаниями туда-сюда по реанимационной палате. В голове оппозиционную сторону занимают мысли о словах Моны. Слова о любовном привороте. Проведя в разъездах по стране, в компании двух оккультистов-недомагов более двух месяцев, о приворотах я всё-таки кое-что узнал. Привороты, в особенности — на любовь, обладают невероятным магнитизмом лишь тогда, когда вороживший находится в стабильном, не вегетативном, состоянии. Сейчас состояние Элен далеко от стабильного, а я, как и раньше, её люблю. Люблю её даже такую, в особенности такую, куда сильнее прежнего. Я кружусь подле её койки, как майский жук в сумеречном небе, также непредсказуемо и жалко. Мои мысли занимают её наряды всех цветов радуги. Хотя нет, не совсем такие: особенностью её костюмов всегда был необычный оттенок. Её брючный костюм красного цвета скорее напоминает артериальную кровь, нежели спелую клубнику, скорее он похож на хрустальные ядра спелого граната, нежели на головки цветущих маков. Её оранжевый костюм скорее напоминает закатное небо в жёлтых разводах облаков, нежели бархатистую шкурку кумквата. Думаю, вы поняли эту закономерность: всегда есть «скорее», всегда есть «нежели». И в этом и заключается её непростая, но для меня очевидная натура: в неоднозначности, неординарности. Я хожу по помещению взад-вперёд. Эдакий кочевник, проецирующий внутреннее на внешнее. Я слежу за экранчиком подле кровати: слежу так, будто бы хоть что-то понимаю. Так тянутся часы, возможно, гипотетически естественно, недели, месяцы. Доктор заглядывает в палату раз за разом, то просто интересуясь, были ли прояснения и приходила ли она в сознание, то настоятельно, по-отечески, уговаривал меня сходить домой и выспаться, но каждый раз я отказываюсь, говоря, что я обещал быть рядом. В чём-то старикашка прав, может, я действительно должен покинуть её, но вопрос: должен ли? Нет, конечно нет. И тем не менее усталость, эта обаятельная и соблазнительная тварь, лезет ко мне, нагло пристаёт, отбирая меня, пускай и на время, у Элен. Я не хочу поддаваться, но тактильная сучка уже гладит меня по голове и я просто не могу устоять: я склоняюсь к бедру Элен, утыкаясь лицом в хлопковое одеяло и засыпаю, под нежную колыбельную медицинского оборудования.***
Пробуждение приходит сумбурно: я уже не помню сна, но предполагаю, что ничего хорошего мне не снилось. Я отрываю голову от постели и потираю глаза, удаляя из их уголков слизь. Ресницы слипаются не ото сна или раннего пробуждения. Похоже, у меня конъюнктивит. Мой взгляд, всё ещё мутный и расфокусированный, пробегает по датчикам и я, кажется, сплю. Я слышу её голос: — Не стоит и пытаться, — шепчет её ласковый голос, — один чёрт ничего непонятно. Я смотрю на неё, на Элен. Она устала улыбается, пряча от меня частокол повреждённых зубов. Я киваю, придвигаюсь ближе. — Ты… как ты себя чувствуешь? — Моя ладонь моментально потеет, я обтираю её о брюки и уже сухую, вкладываю ей в руку. — Как человек, — при разговоре она непроизвольно шипит, — выпивший средство для прочистки труб и разгрызший чёртову дюжину драгоценностей может себя чувствовать? Думаю, я в порядке. Подробности о Элен: по ней никогда нельзя понять, шутит она или нет. Её склонность к иронизированию всегда настолько убедительна, что невольно начинаешь чувствовать себя болваном. Я смотрю на неё бесконечно долго; словно тону в бескрайней галактике, словно захлёбываюсь ледяной голубизной её глаз, словно путаюсь в сетях её кудрявых волос. Я сказал бы многое, но мне нечего говорить. Я просто люблю её. Люблю Элен Гувер-Бойль. — Твой взгляд красноречивее слов, — её ладонь, по-прежнему холодная, накрывает наши переплетённые руки. Интересно, о чём же говорит мой взгляд? Со стороны оно, конечно, виднее. Я не умею говорить красиво, но умею честно: — Мона была не права. — На счёт? — А есть разница? Она всегда несёт бред, — кажется, мои слова вызывают её улыбку, — на счёт приворота, — уточняю я. — И в чём же она ошиблась? — В том, что ты приворожила меня. Ты была на грани жизни и смерти, а я по-прежнему тебя любил, ровно как люблю и сейчас. В голову без всякой связи лезут мысли о Нэше, о его «любви» к мертвым манекенщицам. — Я же тебе говорила, — шепеляво шепчет Элен, постукивая пульсоксиметром по костяшке моего большого пальца. Этот момент, момент нашей духовной близости может длиться вечно, но дверь позади меня распахивается и на пороге появляется лечащий врач Элен. Он просит меня покинуть палату на время опроса и я начинаю считать:один, два, три…
Но мои счёты прерывает голос Элен: — Я тоже люблю тебя, Карл. И я перестаю считать. Кажется, Элен Гувер-Бойль моя панацея от баюльной песни.