Верная и преданная

Когда над мрачным поместьем завывает могильный ветер, шепчущий морем об обмане, Денни скорбит. В лживое туманное небо она смотрит пустыми глазами, не желая видеть. И не желая верить. Шторы из органзы покачиваются насмешливо, словно от чьего-то лёгкого дыхания, они колышутся еле-еле, задевая подол муслиновой юбки. Лижут полы концы полупрозрачных занавесок, вымытые полы, чистые каждый день уже целый год. Год, как не стало их госпожи. Прижимая к губам тонкие пальцы, Денни старается сдержать рвущиеся из груди судорожные тяжёлые всхлипы. В один миг ее предала та, кого она любила сильнее всех других, кого боготворила, пред кем благоговела и дрожала, почти сходя с ума от окатывающего розовой водой чувства, которое было сильнее, чем земная любовь. Ребекка была выше любви, ничьей любви она не жаждала. Денни знала это. Денни поняла это, когда госпожа была ещё совсем юной девушкой, а она сама… С безразличием Денни понимает, что себя саму она совершенно успела забыть… В ночной тишине ей не холодно. Разорванный ворот платья трепещет, измученный, камея лежит на полу, оторванная, безучастная, пуговицы, мелкие, черные, она подпнула носком туфли в темный угол балкона. Тяжёлая коса ударила по спине один раз, до того покойная, вырванная из плена строгой прически. Денни ни к чему сохранять подобающий вид. Нужные глаза на нее уже никогда не взглянут. Они не смотрят уже как год, однако миссис Денверс только сейчас поняла, что Ребекка де Винтер правда мертва. Отстранённая и холодная, она ушла, перед смертью обманув даже свою самую преданную, самую верную воздыхательницу. Воистину, ей никто не был нужен. Ничья любовь, ничья привязанность. Денни повторяла это ни раз, однако как оказалось больно самой обрезаться. Как многие желали быть любимыми ею, но каждый знал, что недостоин. И она? Денни, какой доверяли больше даже, чем мужу, выйти за ко которого было выгодно и весело-игриво, — брак с наивным молодым аристократом — что за удача для такой, как она, какая снизошла, опалив небесным величием его, ничтожного, никогда не понимающего своего истинного везения, — и она не была достойна? Денни знала, что ее божеству нужно почтение, но не нужна любовь, знала, что сама Ребекка любить никого в самом деле не станет, ведь любит она действительно только себя одну. Денни, стискивая стекленеющими от морского ветра пальцами обжигающую железную балюстраду, чувствует себя вдвойне обманутой. Обманутой той, кому она верила безоговорочно, каждое слово которой считала непогрешимой истиной. Черный ветер обдувает меловое лицо — слепок скорби, оттиск ненависти к несправедливой судьбе. Денни верила и после смерти госпожи, верила, что тот невидимый призрак, лёгкий, гипюровый, скользит по Мэндерли незримой тенью, являющейся лишь самым верным, тем, кто любил Ребекку так, как не любил саму жизнь. Денни слышала ее голос в песне моря, в шепоте портьер, в шелесте листьев орхидей. Так все то было неправдой? И самая верная послушница не заслужила милости Всевышней? Миссис Денверс смотрит закрытыми глазами в туманное небо, не слыша больше в плеске прибоя ее слов. Ее ласкающих, обманчиво правдивых, серебрящихся кружевной пылью доверительных слов. Ребекка привыкла быть любимой, но не дарить любовь взамен. Пальцы окаменели от холода, но Денни нет до того дела. Она стоит в молчании, вспоминая, как в первый раз Ребекка ее победила. Заставила до того пустую душу добровольно пасть на колени перед своевольной и упрямой, для святой слишком ветреной и порывистой тогда ещё шестнадцатилетней госпожой. «Ну же, Денни, смотри, это так забавно», — говорила она, поглаживая служанку по щеке. Ребекка была так близка, так уперта, что у Денни и духа не хватило отпрянуть. Госпожа, гибкая, изящная и сильная, обхватив женщину за щеки, не сомневалась ни секунды прежде, чем коснуться яркими губами в алой помаде тонких губ своей камеристки. Ещё девчонка, а словно из них двоих в тот момент именно Ребекка была старше. Уверенная, пылкая. Не то, что Денни, не сумевшая от удивления проронить и слова, прижавшая ладонь к сердцу, какое остановилось лишь зачем, чтобы зайтись в новом отчаянном ритме. Щеки мгновенно затянулись дымкой смущения и неясной тревоги. «О, Денни, ты совсем не умеешь! Я научу тебя, и не смотри такими глазами, ведь ты знаешь: если мне что-то требуется, я получу», — говорила Ребекка, насмешливо притягивая служанку к себе за ворот платья. В шелковом зелёном платье с открытыми плечами, с тугими звездно-ночными косами, в каких тонули россыпью серебряной крошки жемчужные нити, в кресле с ситцевой обивкой шестнадцатилетняя Ребекка учила ее целоваться. Миссис Денверс помнит, как после неохотно стирала с губ следы чужого увлечения, не смея ещё понять, что на самом деле случилось. Не в гостиной, где качалась хрустальная люстра и блестели в свете огня подсвечники — у нее внутри. Что всколыхнулось, что подожглось так отчаянно, так внезапно под прутьями ребер где-то слева? Там, где у людей сердце. Там, где у миссис Денверс уже год как сквозит пустота. Очерчивая острым ногтем точеный подбородок, восемнадцатилетняя Ребекка смотрела в глаза ей открыто, отравляя пленительным ядом зелени, столь пьянящим, что отныне Денни наклонилась к ней сама. Ребекка смеялась над ее стыдливостью, пощипывала, шутя о том, не пойти ли камеристке в монастырь с ее-то стыдливостью и покорностью. «А что, Денни, тебе пошел бы апостольник, — шептала она, выпутывая из прически женщины шпильки. Наматывая темные пряди своими тонкими и цепкими пальчиками, Ребекка улыбалась, веселясь от чужого смятения. — Ах, нет, все же в монашки я тебя не пущу: слишком у тебя красивые волосы, чтобы их отрезать. Пусть лучше они принадлежат мне, чем храму». В волосах миссис Денверс уже не одна ниточка времени, виски ее припорошены пеплом скорби. За один вечер она поседела так, как иные седеют годами. Светлые пряди из растрёпанной косы лезли в лицо, но Денни не спешила их убирать. Волосы щекотали щеки, лезли в нос, неся с собой запах влаги и соли. А волосы Ребекки пахли иначе. Темные, гладкие, расчесанные ласковой и знающей рукой, они скользили по обнаженным плечам Денни, когда женщина целовала свою святую ниже ключиц. О, в тот день, в тот год миссис Денверс ещё не могла и представить, кем для нее станет госпожа, как она будет сходить с ума, истлевая, видя, что осталась единственной преданной, единственной, кому мадам на самом деле была любима. В ночном спокойствии Денни стояла несколько лет назад, дрожа и комкая край скатывающегося с плеч собственного платья. Так же безмолвно она покорилась чужой прихоти, когда не по-женски сильные руки толкнули ее, когда зажали запястья над головой, а возле самого уха раздавалось еле слышное: «Как забавно выходит, Денни: невеста, а перед свадьбой не думает о своем будущем супруге, что скажешь? Как тебе это нравится? Хочется тебе поучать меня, хочется напомнить о приличиях?» Ничего Денни в тот момент так сильно не хотела, как того, чтобы перестали ее мучить, чтобы играющая ей госпожа смилостивилась, чтобы бледная изящная ручка, скользнувшая под подол темного платья, перестала вырывать из груди камеристке жалобные просьбы, сплетенные в косу с вожделенными стонами, каких Денни стыдилась тогда. И каких миссис Денверс не постыдилась бы отныне… Ничего не постыдилась бы она, ничего бы не испугалась, приняла бы любую затею Ребекки, потворствовала бы в чем угодно и сейчас, лишь бы госпожа вернулась, лишь бы подала знак, что она правда слышит, видит живых и молчит, ведь никто не заслужил ее милости. Только гнева. Потому девчонка, незаметная, серая и пуганая, какая больше похожа на горничную, чем на новую хозяйку Мендерли, дёргается от каждого шороха, боится еле движимой тени. Чувствует, что ей здесь не место, но отчего-то упрямится, почему-то не хочет оставить поместье, исчезнуть навсегда… И что только здесь ее держит? Ведь не может же любовь быть сильнее страха. Может, на самом деле, но лишь немногая. А эта девчонка, имя какой Денни не запомнила и не собиралась, слишком слаба, чтобы любить через силу, чтобы, пугаясь, оставаться ради Максима, какой в последнее время ещё мрачнее обычного. Кто бы стал терпеть такой характер? Ребекка правильно делала — она всегда поступала так, как хотелось ей, потому верной женой она была лишь с виду. Даже этого Максим был недостоин. Никогда он не ценил Ребекку, никогда не понимал, что такая женщина для него слишком хороша, слишком возвышенна и прекрасна, потому для него подарок судьбы — одно ее общество, уже ее взгляд, поворот головы в его сторону был благословением. Денни, прикусывая губы, молча смотрела, как Ребекка дарит себя другим, на самом деле только забавляясь. Ей нравилось играться людьми. Ей нравилось, когда ей покорны, когда ей принадлежат. Сама же она принадлежала лишь себе. Денни помнила, как мир из-под ног уходил у нее дважды. Как он рушился, крошился в пыль во время похорон, как цветы орхидей, белые и пурпурные, алые, кровавые, летели в могилу к прекрасной. Как Денни хотелось кинуться за букетом следом. Девчонка без имени бесстыдно ломала порядок в кабинете Ребекки, сметала со стола все оставшиеся драгоценности госпожи в картонную коробку, мяла и рвала бумаги, просила убрать орхидеи. «Миссис де Винтер бы не одобрила!» «Ошибаетесь: миссис де Винтер — я!» Склеенный Амур не принесет счастья. Для самозванки лишь статуэтка, для Денни она была ценнее собственной жизни. Бережно починенная, так, что трещин почти не было видно, фигурка со звоном ударилась об пол, разлетевшись на белые черепки. Мейсенский фарфор… Стоя на коленях перед осколками, женщина видела лишь серую пелену перед глазами. Из подступивших слез. Так трескалось зеркало ее души, по какому прошлись острыми шпильками, оставляя лишь тонкие ниточки, искажающие, ломающие… Тогда Денни почти расплакалась перед наглой девчонкой — унизиться сильнее было бы невозможно. Денни многого не помнит. Не помнит, кем была до Ребекки, не помнит, была ли она когда молодой, была ли красивой, нравилась ли кому-нибудь… Зато помнит каждую привычку госпожи, любимое платье, все те порой острые слова, что она шептала на ухо уже экономке о гостях, каким полчаса назад приветливо улыбалась в ярком зале. Денни помнит духи, помнит сильные руки, острые ногти, царапающие спину, помнит алую улыбку и колдовские глаза. Порой Денни забывает собственное имя… И все затем, чтобы узнать: для госпожи она не была особенной, пусть ей и уделяли исключительное внимание. И ей самой поигрались, и ее обманули. Ребекка не боялась ничего, кроме болезней. Она желала умереть в расцвете, в пике своего сияния, той божественной красоты, какая была ее нимбом, ее ореолом. Она не хотела вянуть, уродливо и медленно чахнуть. Денни бросает в дрожь от мысли, что та, какую она считала бесстрашной и сильной, ту, какой был неведом испуг, сдалась страху болезни так малодушно. Потопить яхту, чтобы уйти на дно, чтобы не терпеть собственный закат, разве может быть это правдой? Ребекка любила жизнь… Разве может умереть бессмертная? Третий раз для Денни их под ног ускользнула земля, когда она видела счастливую семейную пару, какая осталась после Ребекки. Мистер де Винтер со своей маленькой неприметной супругой, отчего-то так вместе счастливы. Счастливы оттого, что Ее они больше не вспомнит. У Денни отныне ничего не болит. И огонь ее не жжет. Она не слышит голосов, лишь шум в ушах, какой молчит морем, какой не зовёт ее, использованную безжалостнее остальных. Денни отныне хочет лежать в алых лепестках орхидей, они как раны бы смотрелись на ее ледяной белой коже. Задохнуться в том тяжёлом аромате, потонуть в вихре цветов, чтобы в последний раз коснуться той религии, какая заставила в себе разувериться. Денни тонет в черном дыму. Смеясь, как безумная, со свечой в руках, она уничтожает все, что до того принадлежало ее божеству. Без Ребекки в ее мире уже ничего не будет. Без веры в нее для миссис Денверс мира более не существует.