человек в рыбьей чешуе и дешевые чары

Сынмин всегда казался Чану особенным. Когда единственный из всего класса брал кучу проектов по биологии, занудной, непонятной биологии. Когда отсиживался на физкультуре на скамейке, хотя раньше любил гонять со всеми в футбол. Когда единственный оставался на берегу, а все мальчишки уже катали девчонок на спинах в воде. Когда отказывался есть печеную рыбу в столовой, хотя, признаться, какой подросток в здравом уме захочет есть это вместо картошки фри или сладкого пудинга — ладно, здесь он был с ним согласен. Когда Сынмин вел себя как Сынмин, казался особенным. Но сильнее всего Сынмин кажется особенным Чану сейчас. Предчувствие вьется клубком прямо под грудью. Оно никакое — ни хорошее, ни плохое, Чан знает наверняка, что ничего страшного не случилось, потому что это… Сынмин. У него не две левых ноги; у него нет способности притягивать к себе неприятности, но у него есть что-то особенное, что обычный человек не поймет, и потому посчитает это за странность. То, сколько они ищут Сынмина в лесу, кажется Чану вечностью. Чужое имя, эхом доносящееся со всех сторон, нехило давит на рассудок и оседает на языке морской солью — или это запах приближающейся воды? Чан не уверен. Он носится по лесу с парочкой одноклассников, родителями и поисково-спасательной группой уже четыре часа. В сумме Сынмина не было уже десять. Ушел гулять с Чуи и не вернулся. Чуи вернулся вместо него, с тянущимся за ним поводком и грязными сосульками вместо шерсти на животе. Чан не удивлен — многие собаки достаточно умные, чтобы самостоятельно вернуться домой. Чан, скорее, удивлен тому, что это Сынмин не вернулся. Он не помнит, когда отделился от всех. Даже если он неплохо ориентируется в этом лесу, солнце стремительно прячется за горизонт, так что, возможно, поисково-спасательный отряд скоро понадобится и ему. Чан не помнит, как оказался возле звуков ленивого прибоя, но запах морской воды и сладость вечерней свежести уже щекочут каждый сантиметр оголенной кожи. Здесь спокойно. Здесь буйное сливается с безмятежным. Здесь хочется остаться, даже если обязательство перед госпожой Ким сидит у него в самом горле, когда он видит его. — Я думал, не заметишь. Где-то глубоко внутри Чана что-то щёлкает. Он ошарашенно смотрит на Сынмина, прячущегося в камнях от него, как от какого-то дикого зверя, и глотает возмущенный возглас, когда подходит ближе. Спотыкается о выточенные волнами каменные бугры, почти падает носом вниз, но спокойно подбирается ближе, и правда как дикий зверь, страшащийся спугнуть свой ужин. Когда Чан оказывается на корточках, Сынмин прижимает голые коленки ближе к груди, пряча бесстыдную наготу стопами. Чан буквально чувствует собственной кожей, как он дрожит от холода, обнаженный, слышит, как стучат его красивые ровные зубы, с которых он совсем недавно снял брекеты. — Я потерял… одежду, — Сынмин объясняет и смущенно опускает глаза. — Потерял… — повторяет Чан, кивнув, и чувствует, как начинает краснеть с ушей. — Дай мне свою толстовку. Ни пожалуйста, ни спасибо. Дай мне свою толстовку — так, будто Чан обязан это сделать. Даже если это не так, Чан чувствует себя обязанным. Он чувствует это глубинно, когда до шестнадцати лет завязывает ему шнурки на кроссовках, потому что тот не умеет. Когда отдает ему последнюю банку газировки. Когда провожает его до двери дома каждый божий день после школы. Когда снимает толстовку через голову и отдает её Сынмину, не в силах оторвать взгляд от водоросли на его мокрых волосах. — Она не особо прикроет, кхм… — Чан прокашливается и хватает пальцами водоросль, чтобы кинуть её за спину, — я могу… отдать тебе… свои… своё нижнее белье. — Я не надену трусы после тебя, это не гигиенично, я, по-твоему, на дурня похож? — Я просто… — Чан прочищает горло и стыдливо опускает голову, — там человек пятнадцать тебя ищет по всему лесу, а я просто хочу защитить твоё достоинство, идет? — Мое достоинство тебя не касается. Чан сдается с усталым вздохом, и Сынмин торопливо поджимает губы. — Ладно. Ты хотя бы мылся? — Часа четыре назад, как вернулся с тренировки. — Хорошо, — Сынмин кивает, — ничего не может быть хуже этого, правда? — Ещё я отдам тебе свои носки. — Какой кошмар… Чан смеется, когда оказывается за камнем, чтобы наспех стянуть с себя штаны вместе с трусами. Он скидывает с себя грязные промокшие кроссовки, и, когда прикладывается голой задницей прямо к ледяному камню, визжит тонким фальцетом. Сынмина, кажется, это забавляет. Как он смог просидеть здесь — и сколько вообще он здесь сидит? — Я понимаю, что это тупой вопрос… — начинает Чан, когда протягивает Сынмину свою одежду. — Нравится ли мне Человек-паук? — Сынмин не сдерживается, когда принимает трусы Чана с принтом Человека-паука, и улыбается самой язвительной улыбкой из всех существующих, будто не он не выходил на связь целых десять часов. Будто не он оказался здесь, нагой и продрогший. — Нет, вообще-то… — Чан стыдливо поджимает губы и отворачивается, когда Сынмин крутит пальцем, — вообще-то я хотел спросить, не случилось ли… что-то страшное? — Если пубертат считается за что-то страшное, то, да, случилось, — усмехается Сынмин, и Чан слышит, как он подтягивает трусы. — Твоя мама очень переживала. — Знаю. Я тоже. Когда Чан поворачивается, Сынмин надевает его носки. И даже не кривится в брезгливом выражении, просто натягивает на пятку чужой носок, будто они с Чаном вот так просто всю жизнь делили их на двоих. — Я бы не хотел… — Сынмин говорит, когда даже не оборачивается к Чану, — я бы не хотел, чтобы меня нашел кто-то другой. Хорошо, что это был ты. Чана прошибает болью от осознания, но он стоически молчит и устало улыбается. Даже когда госпожа Ким облегченно воркует над Сынмином, стоит Чану вернуть его обратно. Даже когда они расходятся по домам, и Чан слышит смущенное: «Вообще-то, да, мне нравится Человек-паук, если ты всё ещё хочешь знать». Чан готов поклясться, что это он виноват в этой тупой попытке побега. С того самого момента, как он откликнулся на слепую просьбу не только сердцем, но всем своим животным естеством, которое кричало о принадлежности еще тогда, когда они впервые увидели друг друга. С того самого момента, как Сынмин попросил взять его и снял обещание никому об этом не рассказывать. Это всецело вина Чана — желать кого-то настолько сильно, что ради этого пришлось зарыть собственные принципы под сумасшедшим обожанием. Это какая-то магия. Каждый божий день Чан чувствует, как его тянет к нему сильнее, и как после душной интимной близости в тусклой комнате желание находиться рядом заполняет каждую клеточку. Когда Чан засыпает, то видит его лицо перед глазами так явственно, будто он лежит прямо перед ним. Куда бы Чан не повернул голову в школе, он везде натыкается на его поджатые в хитрой улыбке губы. Где бы Чан не находился, он чувствует его запах, так отчетливо, будто он уже струится по венам. Каждый раз, когда Чан касается пальцами собственных губ, призрачное ощущение соленой кожи под ними напоминает о том, чего Чан боялся больше всего. Больше всего Чан боялся забыться в нем настолько, что стал бы потакать любому желанию вопреки собственному. Чан так отчаянно и так сильно был без ума от человека, чье притворное безразличие и чья просьба об обладании настолько не сходились у него в голове, что даже вызвали смятение. Конечно Чан согласился. Чан не мог не согласиться, когда это было единственное, что ему доступно. Сынмин сбежал, потому что это неправильно. Потому что у него тоже есть чувства к Чану или потому что побег был единственным способом избавить самого себя от человека, к которому он испытывает так много отвратительных чувств после той откровенной интимной близости? — Вафелька в виде рыбки, будешь? — Сынмин протягивает Чану завернутую в салфетку сладость, и Чан поворачивает голову — оказался настолько занятым рассматриванием китовых акул, что не заметил, как Сынмин подкрался так близко. Чан принимает вафлю и откусывает голову. — Ты мне не отвечаешь, — констатирует Сынмин и поворачивается к стеклу. — В смысле, ты меня вообще игнорируешь, даже… Скажи, Чан, я сделал что-то не то? В смысле, я знаю, что я точно сделал, что-то не то, но… разве я давал повод усомниться в нашей… в нашей дружбе? Вафля со вкусом шоколада. Чан жует так отчаянно, что у него ноет челюсть. — Тут написано, что детенышей китовых акул кашалоты проглатывают целиком, как сосиску, ужас, — Сынмин наклоняется к стенду, и шоколад в рыбной вафле падает ему на кроссовок, — я бы не хотел быть съеденным заживо. Жалко малышей. — Ты попросил меня заняться с тобой сексом, чтобы что? Когда Чан поворачивается к нему всем телом, Сынмин давится вафлей. Слезы выступают в уголках его глаз, и Чан с силой сжимается весь, как натянутая струна, чтобы не поддаться порыву вытереть их с его румяных щёк собственными пальцами. — Ты серьезно хочешь поговорить об этом здесь? — Сынмин удивленно поднимает брови. — Пока мы на сраной экскурсии в океанариуме, ты хочешь поговорить о том, почему я попросил тебя заняться со мной сексом? Благодари господа, что мы здесь одни, Чан. Учитель Пак тот ещё гомофоб. Уголки губ случайно дергаются в улыбке, и Сынмин победно вытягивается макушкой вверх. — Я хотел… — Сынмин вздыхает, — попробовать. — Почему ты выбрал меня? — не успокаивается Чан. — Почему ты выбрал человека, который никогда тебе не откажет, насколько глупой ни была бы просьба? Почему ты выбрал меня, зная, что ты мне нравишься? — Чан… — Почему ты выбрал меня и даже не попробовал предложить отношения? — Я так или иначе предложу их тебе, но… немного позже. — Позже?! — Чан нервно усмехается и бросает недоеденную вафлю в урну, куда Сынмин смотрит с разочарованием. — Я даже не знаю, как накричать на тебя, потому что так по-уродски меня не отшивали ещё никогда. Чан отходит на шаг и поворачивается к стеклу обратно — одна надоедливая акула кружит в воде прямо перед ними. Он не помнит, чтобы она была здесь так близко до того, как Сынмин присоединился. — Это достаточно неприятно, — Чан сглатывает, — я никогда не использовал тебя в каких-то своих гнусных целях, но всё равно получил это в ответ. Не делай добра, если не хочешь зла, правда? — Это не так, — Сынмин нервничает, так ужасно нервничает, что Чан буквально собственной кожей чувствует предательскую вибрацию чужого голоса. Сынмин тоже кидает вафлю в урну и встает напротив Чана, закрывая обзор на подводный мир за стеклом. — Я не использовал тебя. Я знал, что ты не откажешь, поэтому попросил, так как мне было это нужно… — Это и называется «использовать», Сынмин-и, — Чан вымученно улыбается, — ты не спросил меня, что я чувствовал — ты получил своё и ушел. А затем чуть не ушел насовсем. — Я понимаю, что это выглядит ужасно неправильно, но это совсем не так, Чани, пожалуйста, поверь мне. Чан позорно сдается. Протягивает руку и стирает большим пальцем шоколад в уголке рта, а затем слизывает, неуверенный, показалось ли ему то, как Сынмин на мгновение перестал дышать. — Автобус скоро отходит, нужно поторопиться, — говорит Чан и улыбается, а затем указывает Сынмину за спину, — кажется, ты ей понравился. Догоняй. И уходит в тот же самый коридор, из которого наверняка появился Сынмин. Чан так и думал. Его тупыми чувствами, его неумением отказать, его блядской влюбленностью воспользовались. Вытерли о них ноги, будто они совсем не имели никакую ценность перед человеком, которому навсегда были посвящены. Наверное, ему стоило быть осторожнее. Стоило прятать завороженные взгляды, теплые улыбки и убийственное желание достать для него звезду с неба, только попроси он об этом. Чану стоило прятать это, как самое сокровенное и дорогое, что у него есть, и, возможно, тогда всё было бы иначе. Он перестает отвечать Сынмину в принципе. На просьбы мамы поговорить с ним отмахивается, блокирует в каждом мессенджере и в каждой социальной сети, делает вид, что его не существует, и думает, что должно стать легче. Но делать вид, что он не замечает, как Сынмин неприкаянно слоняется возле кабинета математики, чтобы вытащить его на разговор, становится сложно. Даже если Чан зол, и ему обидно, смотреть, как Сынмин не находит себе места, слишком больно. Он чувствует, как ему плохо, и от этого становится не по себе. Чан не думает, что это должно пройти за пару дней, но тупая надежда всё ещё греет где-то под сердцем. Чан так не думает, но когда на это тратится время, а лучше не становится ни на толику, кажется, что это была не просто влюбленность. Возможно, им стоит поговорить снова? Если ни одному не становится лучше, значит, нужно вылить всё невысказанное? Сынмин наверняка думает именно об этом, когда подбрасывает Чану в рюкзак записку, в которой просит его прийти к их месту ровно к восьми вечера. Когда Чан читает её, сидя за столом в собственной комнате в куче домашки, думает только о том, что понятия не имеет, что значит это «их место». У них его никогда не было. «Их место» — это гостиная дома у Сынмина, в которой они всё детство рубились в Марио Карт, или задний двор Чана, где они катались на качелях; ничего особенного, что можно было бы назвать «их». Пожалуйста, дай мне ещё один шанс. Дай мне шанс, только если он будет исходить от чистого сердца и твоего настоящего желания. Я всё объясню, если ты придешь на наше место. В восемь вечера я буду ждать тебя там, где мы встретились впервые. Остаток недели Чан носил эту записку в кармане, думая, что она магическим образом поможет понять, какое у них было «их место». Он перечитывал эту записку несколько раз, прежде чем понял, что впервые после случившегося они встретились на тех самых камнях у моря, где Чан чуть не сломал себе нос, а Сынмин шутил про трусы с Человеком-пауком. В любом случае, если Чан ошибается, значит, они не такие уж и соулмейты, как он привык думать. Два дурака не смогли договориться о встрече, говоря загадками. Когда он приходит туда, Сынмин и правда его ждет. С теплым пледом и набитым рюкзаком, как будто тащился сюда на кемпинг, а не на скромные посиделки с выяснением отношений. Чану кажется, что Сынмин всегда осведомлен о его появлении — даже сейчас он не оборачивается, потому что прекрасно знает, что Чан сядет рядом. — Привет. Чан вопросительно ведет бровью и оборачивается к Сынмину. — Мы долго не виделись, почему я не могу нормально с тобой поздороваться?! — цокает Сынмин и толкает его плечом. — Я не знаю, как начинаются такие разговоры, ладно? — Просто говори, что в голове. — Не очень хороший совет, — Сынмин хмыкает. — Зато честный. Сынмин нервно кусает губу и поворачивается. — Я тебя использовал — это правда, — он начинает, — но это не значит, что я не люблю тебя. В моем мире это была, скорее… вынужденная мера? Я не хотел, чтобы ты постоянно вёл себя так, будто мне срочно нужно чем-то угодить, это дурацкая побочка от моих… от моего… Короче, я неосознанно делал это с тобой, потому что не умел контролировать свои способности, и… Боже, у тебя такое сложное лицо, я умоляю тебя, дослушай до конца, ладно? Вынужденная мера, дурацкая побочка, какие-то способности… Чану хочется верить, что в этой абсолютно не романтической обстановке Сынмин собирается сказать, что его укусил радиоактивный паук. — Помнишь, легенду, которую нам всем рассказывали в детстве перед сном? — Про демонов в лесу? — Чан хмурится. — Про русалок, — Сынмин закатывает глаза, — про русалок, которые водились в нашем море и очаровывали моряков пением, чтобы проглотить их, как сосиску. — Ты что-то путаешь. Сосиски были в другом месте. — Да, но суть та же, — Сынмин хмыкает, и Чан чувствует, как волнение начинает рикошетить и в него, — по легенде в рыбные сети к морякам случайно попала русалка, которую они убили, потому что подумали, что она сделает это первее. Остальные начали мстить, топить корабли и бла-бла-бла… По легенде русалки обладали чарующим голосом, который заманивал моряков к ним, как в ловушку — ели они их или нет, не знаю, но человечина, как по мне, не будет вкусной, если ты и сам наполовину человечина. Это… мои предки. Дальние родственники — называй, как хочешь, но… Сынмин потирает пальцами лицо. Чан молчит. — Мне нельзя это рассказывать, мама запрещает, — Сынмин тяжело вздыхает, — она боится, что со мной могут что-то сделать, потому что она человек и не сможет меня защитить. Но… я всегда хотел, чтобы ты знал правду, и… я боялся твоей реакции, вот как сейчас. Ты молчишь. Потому что боишься или… Я никогда не сделал бы тебе больно, и… тот… наша близость нужна была мне, только чтобы обратиться до конца. Я шутливо называю это «перешагнуть пубертат»… — Он нервно хихикает, а затем поджимает губы. — Я бы не смог сделать это ни с кем другим, кроме тебя, но я не мог ждать еще дольше, потому что мои чувства к тебе делали из тебя мальчика на побегушках. Это отстой. Я хочу настоящего тебя. Хочу, чтобы ты сам принимал решения, которые касаются меня, а не потому что их нужно принять, чтобы мне угодить. Чан тяжело вздыхает и утыкается лицом в ладони, устало потирая глаза. Количество информации давит на все тело сразу — его будто прижали одним большим металлическим пластом. Призрачный, он так сильно сковывает дыхание, что подступающая паника трещит где-то в желудке. Пальцы начинают трястись. Сынмин опускается перед ним на колени, но пресекает любое прикосновение. — Это всё правда, — добивает он, и Чан лихорадочно кивает в понимании, — это всё имеет смысл. Я чувствую каждую твою эмоцию, даже если ты находишься за сотню километров от меня. А ты чувствуешь каждую мою. Потому что я выбрал тебя, и мои чувства к тебе разнеслись вокруг, как сраные феромоны, и тебе хотелось носиться возле меня, угождать мне, делать всё для меня, как под какими-нибудь дебильными таблетками. Это было не всегда, но… стабильно длилось уже года два? Полтора? Если ты не заметил. Это нормально, такое бывает, иногда это не твои настоящие желания, но я решил… я решил, что, раз мы были так близки раньше… те чувства… то, что ты чувствуешь ко мне, могло быть настоящим? Чем-то, что я не выдумал от отчаяния, потому что всегда был влюблен в тебя? У Чана предательски спирает дыхание. Он выныривает из ладоней и с откровенным вызовом смотрит Сынмину в глаза. — Влюблен в меня? — Чан повторяет ошарашенно. — Влюблен в меня?! Если ты всё это время был влюблен в меня, то почему поступал так подло по отношению ко мне? По-твоему, так поступают люди?! — Я совсем не такой смелый, — Сынмин виновато поджимает губы, — как ты. Я никогда не знал, что любовь может ощущаться, как твои поцелуи, потому что я боялся подчинить тебя себе насовсем. — Тогда это всё объясняет, спасибо, — язвительно отрезает Чан и отводит взгляд, свирепый и встревоженный до предела. — Если бы… — Сынмин начинает и осекается, касаясь пальцами собственных губ, будто пытаясь стереть с них слова, которые ещё даже не были сказаны, — если бы я ничего с этим не сделал, ты бы не игнорил меня две с половиной недели. И не язвил мне прямо сейчас. Боже… две с половиной недели! Я весь извелся! Ты ведь тоже это чувствовал, скажи? Они переглядываются, и Чан видит в его взгляде щемящую тревогу, сковывающую сердце и спирающую дыхание. Стоит ему только почувствовать, как Сынмин касается бедрами его лодыжек и смотрит прямо в сокровенную глубину, все эмоции рикошетят в него. Как солнечные лучи отскакивают от поверхности воды, каждое обостренное чувство отскакивает Чану вовнутрь. Чан думает, если они и правда способны так ярко чувствовать друг друга, то это объясняет его отчаянную привязанность, протащившую его с самого детства до настоящего момента. — Я не знаю, — Чан сглатывает, — это всё… звучит просто ужасно. Ты внушил мне, что я люблю тебя? Сынмин мрачнеет за секунду. У Чана волнительно крутит живот. — Почему ты думаешь, что это я? — обиженно спрашивает он. — Мы дружили с самого детства, а мои колдовские штуки начали проявляться только два года назад — неужели ты не чувствовал этого прежде? Неужели то, как ты поцеловал меня после школьной дискотеки четыре года назад, ничего не значило? И не значит сейчас? Это был не я. Я же тебе тогда даже по лицу заехал. — Нет, это всё-таки был я, — со вздохом произносит Чан, и Сынмин падает лицом ему в колени, потому что подозрительно быстро начинает краснеть прямо с щёк. — Прости, что так вышло, — бормочет Сынмин, и Чан наклоняется к нему, — у меня дешевые чары с Алиэкспресса, которыми ты дышал два года. Боже, какой позор! Мой отец убил бы меня. Я мог сделать с тобой всё, что угодно, но вместо этого сижу и извиняюсь, что принес дискомфорт за чувства, которые случайно вкрутил до максимума. Это правда не то, что я хотел… Конечно мне нравится, когда ты за мной бегаешь и виляешь хвостиком, как послушный щеночек, но, когда ты дразнил меня, нравился больше. С тобой же невозможно было разговаривать… «Да, Сынмин», «Конечно, Сынмин», «Хочешь спрыгну с крыши ради тебя, Сынмин?»… Отвратит… Сынмин и правда оказывается на вкус как чувства, которыми пропитывается от макушки до кончиков пальцев, когда Чан стискивает его щёки и целует. Держит так крепко, будто Сынмин готов и сегодня заехать ему по лицу за самоуправство. Чан впервые целует его по-взрослому, без намека на возможное продолжение, скользит языком между губ и чувствует, как чужое тело оголяется под ласками, словно электрический провод. Накаленный до предела. Чан только поцеловал его, а тягучая сладость внизу живота уже заняла все мысли. — Ты будешь моим парнем? — Сынмин неожиданно отстраняется и сводит колени, такой отзывчивый и откровенный, что кружит Чану голову. — Я подумаю над твоим предложением. — Видишь? Видишь?! — Сынмин утирает губы рукавом кофты и подскакивает на месте. — Если бы я очень захотел, ты бы ответил «Да, мой господин». Теперь у меня над тобой никакой власти. — Вранье, — Чан недовольно цокает, — у тебя всегда была власть надо мной, даже без этих чар с Алиэкспресса. — Мило. И это твоя реакция на то, что я получеловек-полурыба? Чан устало вздыхает и прикрывает глаза. — Как я должен был отреагировать? Увести тебя в лес и спросить «Как давно тебе семнадцать?»? У меня немного дрожат руки, и теперь мне кажется логичным, что после того, как у тебя окончательно сломался голос, ты пошел на вокал. Покажешь мне? — Что показать? Когда Чан смотрит на него, Сынмин улыбается. Так откровенно и неприкрыто, что эту улыбку хочется навсегда запечатлеть на внутренней стороне век. — Тебе придется помочь мне раздеться. — Теперь я не хочу торопиться, знаешь, — неуверенно произносит Чан. — Мы не будем торопиться, ты просто снимешь с меня одежду, как делал это в прошлый раз, когда стоял передо мной на коленях. Чан вскидывает брови, и Сынмин нетерпеливо поднимается на ноги, стаскивает кроссовки и подает ему руку. — Это больно? — спрашивает Чан, прежде чем схватиться за руку. — Ну, я смотрел сериалы, и то, как срастались кости, выглядело не очень… приятно, что ли. — Да, приятного здесь не особо много, но это как… знаешь… после обращения чувствуешь себя, как после массажа. — А ты ешь людей? — Я же сказал, что это невкусно, дебил. — Даже не пробовал? — Могу попробовать на тебе. — Откажусь. — У меня кинк на укусы. Думаю, на тебе смотрелись бы неплохо. — Мы поговорим об этом, когда будем встречаться. — А мы не встречаемся?! — Я сказал, что подумаю, а не что я согласен. Сынмин закатывает глаза. Чан вцепляется пальцами в кофту и тянет её вверх, обнажая кожу, бросает на чужой рюкзак, а затем хватается пальцами за спортивные штаны и вопросительно смотрит Сынмину в глаза. — Можно. Снимай. Сынмин зажмуривается и притягивает Чана за шею, когда чувствует холодные касания пальцев, прокладывающие дорожку вниз с искусной осторожностью. Чан и правда обращается с ним, как с хрусталем, когда невесомо держит ногу под коленкой и снимает штаны. — Искупаешься со мной? — Нет. Холодно. Одна мысль о том, что Сынмин прижимается к Чану полностью обнаженный, заставляет его задерживать дыхание. Всего слой одежды, но Чан так явственно чувствует выпирающие тазовые косточки и лихорадочно ходящую грудь, что весь сжимается до болезненного желания поддаться. Чан складывает штаны у Сынмина за спиной и тяжело вздыхает. — Обещай, что не убежишь с криками отсюда. — Посмотрим. Вдруг ты стремный… Сынмин в отместку щипает его за шею и отстраняется, поворачиваясь спиной. Чан смотрит на острые лопатки с текущей слюной по подбородку, стоически поджимает губы и садится обратно. Последнее, что он видит перед собой, прежде чем свалиться в обморок, — огромный рыбий хвост, нагло выглядывающий с поверхности воды.