На летающую машину пересели не так давно, как мне сказали. Я очнулась уже там. Прошло несколько суток. По ощущениям — вечность.
— Да чтоб тебя! — Паук спотыкается и чуть не падает. В темноте сложно разглядеть, обо что он запнулся. Я продвигаюсь следом. — Че за херовина...
Мы продвигаемся по узкому коридору корабля, воздух пахнет металлом, двигаться без света — разве что на ощупь. За нами, испуганно вглядываясь в темноту, идет Лилия.
В какой-то момент я врезаюсь в спину Паука. Он, прилагая немаленькое усилие, толкает дверь-люк. Я порываюсь помочь, но тот лишь отмахивается:
— Да сам я, сам.
Раздается скрип, и люк перед нами открывается. Самое внезапное, что вообще может быть — из-за него вдруг дует ветер, растрепывая челку и обдавая лицо холодным воздухом.
— Осторожнее, — почти вскрикивает Лилия, порываясь схватить Паука за запястье, но не дотягивается. Я удивленно округляю глаза. Выход на воздух? Или же...
— Хуйня, чтоб выпрыгнуть в случае чего, — да, этому придурку явно не занимать красноречия. Но он, кажется, прав.
— Так выпрыгнуть и из двери можно, — у меня кружится голова от такого количества кислорода. Надо признать, в герметичной каюте со временем начинаешь задыхаться.
— Так двери заблокированы, пока вы в воздухе, — Паук машет рукой, мол, что непонятного. Много чего. Честно. Я не разбираюсь в летающих машинах.
— Дай пройду.
Небо темно-серо-синее, иначе не назовешь. Порывы ветра треплют волосы, вдали громыхает гроза. Если глянуть вниз, можно разглядеть крыши разрушенных домов. Я стараюсь не смотреть вниз. Мне становится дурно.
Паук сосредоточенно смотрит вдаль, будто о чем-то размышляя, что-то продумывая. Будто есть что продумывать. План самоубийства разве что. Хотя что тут продумывать. Перелезть через высокий бортик и вниз. С его ногами-шпалами достаточно просто перешагнуть. Я жмурюсь и тру пересохшие от ветра глаза. Хочется прилечь. Что я и сделаю сейчас. Все равно, кроме блуждания по кораблю, делать здесь больше нечего.
Бездна заглядывает в мою каюту. Я ждала. Почему не пошла к ней сама? Ну, слишком просто. По моей части больше лежать и ждать, пока предмет ожидания придет к тебе сам. И вот, моя Бездна заглядывает в мою каюту.
— Че ты? — а что, собственно, я?
— Лежу.
Она ничего не отвечает, заходит и ложится рядом. От нее перманентно пахнет дымом. Раньше еще пахло какими-то терпко-сладкими духами, но этот запах в условиях отшельничества давно выветрился. Остался только дым. Бездна кладет голову мне на грудь, я машинально касаюсь ладонью ее спины.
— Интересно, как скоро мы сдохнем здесь?
— Не знаю, — я беззаботно вздыхаю. Мне, честно, все равно, когда умру я, Бездна и весь остальной экипаж. Главное — чтобы это прошло быстро и безболезненно. Не хочу мучиться, но не произношу этого вслух. Бездна молчит. Интересно, понимает ли она, о чем я думаю?
— Знаешь че?
— М?
— Меня этот таракан бесить перестал, — вдруг выдает она.
— Какой из? — зная ее, тараканом она может назвать любого из членов экипажа. Но предположения определенные есть.
— Не тот, что к тебе шары катит. Он меня бесить не перестанет никогда, — в этот момент ее рука собственнически ложится на мою талию. Глупости. Бездна и сама изменяла, и не скрывала этого никогда, смеясь, будто это в порядке вещей. Но всегда бесилась, когда кто-то прикасался ко мне, смотрел как-то иначе, чем на товарища по несчастью, был чуть ближе, чем того позволяет... Что? Приличие? О каком приличии может идти речь, если уже, кажется, не осталось ни общества, ни этики, ни морали. Ни-че-го. Все вымерло вместе с природным катаклизмом, решившим очистить землю от грязи. Я думаю обо всем этом, но не говорю. Бездна устраивает свою голову на моем животе, и я использую этот момент, чтобы запустить пальцы в ее волосы. Спусковой крючок к дальнейшим действиям.
Бездна почти мурлычет от удовольствия. В каюте холодно, но ее тело согревает не хуже, чем батареи (к слову, странная здесь система отопления. Мы в ней так и не разобрались). Она трется виском о мою кофту, и я на миг ощущаю себя дома, в тепле, при свете лампочки. Мы лежим на мягком диване, я слушаю истории о ее жизни в обмен на эту нежность. Наши отношения вполне взаимовыгодны. Бездне годами было не с кем поговорить, это я поняла спустя месяц после нашего знакомства. Мне годами не хватало тепла человеческого тела, Бездна поняла это после первого поцелуя. В макушку. И теперь, на гребанной летающей машине, мы продолжаем этот взаимовыгодный обмен.
Небо все мрачнее, гроза гремит все ближе. Я чувствую, как корабль мотыляет из стороны в сторону. Быть может, мы разобьемся. Мне почему-то не верится. Но так же не верится и в то, что мы доберемся живыми хоть до куда-нибудь. Мое сознание вообще отказывается верить в развязку. Кажется, это не закончится никогда.
— Куда мы летим вообще? — Бездна озвучивает мои мысли, механически перебирая пальцами шнуровку на моих штанах.
— В душе не знаю.
Все вопросы — куда? зачем? каким образом? — к Махаону и иже с ним. Я давно его не видела, двое суток или около того. Он не вылезает из кабины управления и, по словам Паука, спит там же, пока за штурвалом Риновация. Почему-то мне становится странно от мысли, что нашим ковчегом прямо сейчас, быть может, рулит девчонка на пятом месяце беременности, которая до всего этого даже за рулем машины не сидела и была ниже меня ростом. Я смеюсь над этой мыслью, но от нее становится тепло. Быть может, мы не разобьемся. Можно даже предположить (смело, знаю, но почему нет), что нам хватит топлива, чтобы не рухнуть в разлившийся океан. Что будет после? — об этом я не думаю. Мои глаза закрываются, а мысли растворяются в черноте. Я засыпаю, уткнувшись носом в плечо Бездны.
Посадка. Я не удивляюсь. Все равно было бы сложно поверить в то, что я действительно умерла. Живой быть как-то привычнее, так что я без особого восторга оглядываю место, в котором мы оказались. Поселок. Нет смысла уточнять, что он заброшен. Прямо сейчас заброшен весь мир или чуть больше. Так что этот маленький клочок земли в сравнении со всей остальной планетой, сегодня удивительно обитаем.
Небольшие деревянные домики тянутся вдоль улиц. Они уцелели благодаря своим размерам — здесь нет зданий выше одного этажа, увенчанного чердаком. Дороги между домами заметены снегом. Все окружающее напоминает один большой сугроб. Именно в нем мы оказываемся, когда выходим из летающей машины. Паук лезет вперед, несмотря на расстегнутую куртку и голые щиколотки (ну тяжело на такую каланчу найти штаны по размеру).
— Сейчас протопчем, все заебись будет.
Мне бы его оптимизм. Надо признать, картина эта на меня нагоняет только сон.
— Думаю, попробуем вон в том домике обосноваться. А там уже посмотрим. Да, Махаон?
Я оборачиваюсь. И вправду, из кабины выглядывает Махаон. Его лицо мрачнее тучи, а глубокие круги под глазами видны даже с того расстояния, на котором нахожусь я. Он утвердительно кивает и широкими шагами направляется помогать Пауку.
Я зябко кутаюсь в куртку, наблюдая, как эти двое пытаются разрыть сугроб возле забора, чтобы открыть калитку. По итогу решают, что все-таки нужна лопата.
По сугробам в целом идти можно, но сложно. Перспектива набрать полные сапоги снега меня особо никак не трогает. Я не замечаю, как за спиной появляется Бездна. Она кладет подбородок на мое плечо, скучающе-задумчиво поджимая губы.
— Слышишь че? — вдруг окликает меня Паук, разгибая спину. — Пройдитесь посмотрите че там по улице.
— Нахуя? — отвечает за меня Бездна, скептично хмуря брови.
К разговору подключается Махаон, которому почти удалось откопать подход к калитке:
— Еды у нас нет почти. Воду то можно найти, а вот че-то съедобное.. — он чешет затылок. Каждое слово сопровождается паром изо рта. Холодно. — Деревня обитаемая. Была. Что-то должно быть.
Через пару минут мы с Бездной уже шагаем по сугробам, проваливаясь каждый раз по колено и глубже. «Ну хоть не по уши», — справедливо заключает Бездна, и я с ней в общем-то согласна.
Мы проходим буквально ничего, когда натыкаемся на небольшое кирпичное здание. Окна, перекрытые решетками, разбиты, дверь прикрыта, но вряд ли заперта, на вывеске большими буквами название «Тархан».
— Продуктовый?
— Мэ-бэ.
Дверь заметена снегом. Можно, конечно, вернуться назад (благо расстояние совсем небольшое) и отобрать у Махаона лопату (а лучше прихватить с собой Паука, чтобы он сам все это дело разрыл), но легких путей мы не ищем, поэтому идем напролом. Я протаптываю тропинку к двери, стараясь ногами размести снег в стороны, Бездна без особого энтузиазма шагает следом.
— Помоги, — я дергаю за замерзшую ручку, несмотря на то, что дверь все еще придавлена снегом.
— Не, хуйня, — заключает Бездна, когда после нескольких попыток открыть дверь, та не поддается. — Проще через окно.
— Там решетки.
Она фыркает:
— Ты серьезно? — и, проваливаясь в снег, продвигается к окну. — Через эту решетку не пролезет максимум Рина с ее животом, — Бездна хватается руками за железные прутья и легко подтягивается на подоконник. — Давай сюда.
И действительно, расстояние между прутьями достаточное чтобы пролезть и запрыгнуть в магазин через разбитое окно.
— Реально, продуктовый, — Бездна отряхивает руки, довольно хмыкая.
В помещении темно, холодно как на улице и тихо. Ни лампы, ни холодильники (что очевидно) не работают. На прилавке кассовый аппарат, на полках продукты. Мой взгляд падает на холодильник с прозрачной дверцей, за которой лежат несколько палок колбасы, сосиски в пластике, еще какое-то мясо. Как же хочется есть.
Прямо за прилавком полка с хлебом и прочей выпечкой. Бездна тянется через столешницу, чтобы взять булку хлеба без пакета. Чуть нажимает на корку пальцами.
— Мягкий, — а после, чуть медля, отщипывает кусок корки и кладет в рот. Мы смотрим друг на друга. Странное ощущение. Можно — нужно даже (дабы не помереть с голоду) — взять все, что душе угодно, не заплатив, и тебе ничего не будет. Я думаю о том, что теперь вообще можно все. Уже ничего не будет. Ничего и ни от кого. Не от кого, если точнее.
Бездна молча протягивает мне булку хлеба. Я с запозданием понимаю, чего от меня хотят. Отламываю кусок и откусываю. Хлеб холодный, будто полежавший во влажном помещении, и пресный. Я думаю о том, что не пробовала в своей жизни ничего вкуснее.
На полках достаточно много продуктов и не только их (есть еще другие блага цивилизации, вроде средств гигиены и всяких бытовых приблуд). Бездна перемахивает через прилавок, чтобы заглянуть в подсобку. Помимо нее обнаруживается некое подобие склада, на котором мы находим еще партию аналогичных продуктов.
— Как думаешь, взять сейчас что-нибудь?
— Можно, — я пожимаю плечами, прикидывая, сколько можно унести в руках (с учетом того, что идти назад придется все по тем же сугробам. Через окно).
К нашему возвращению калитка уже открыта, а к дому прокопана дорожка. Паук копашится в дровнике на участке, другие члены экипажа, быть может, уже покинули корабль. Я поднимаю голову и вижу, как из кабины управления выходит Махаон и чуть ли ни несет за собой укутанную в пуховик Риновацию. Вид у нее, мягко говоря, уставший. Взгляд замученный, а круги под глазами не хуже, чем у Махаона. Двумя руками она обнимает чуть округлый живот.
Бездна молча обходит меня, направляясь к калитке. Мы идем в дом.
В моей голове не укладывается, что мы — по сути последние люди на земле. Последние выжившие. Каждой из нас придется родить по несколько детей, если надумаем продолжить человеческий род. Глупая задумка на самом деле, но прямо сейчас думать об этом мне не хочется. Чтобы ее исполнить, нужно как минимум выжить.
В уцелевшем домике несколько комнат, кухня, большая белая печь, рядом с которой раскиданы сухие дрова, в шкафу посуда, под умывальником таз, на дне которого осталась мыльная вода. Дом выглядит так, будто его обитатели вышли буквально на пару минут, до того самого продуктового.
Паук в своей привычной нервно-возбужденной манере залетает на кухню, сосредоточенно оглядываясь. Весь его образ не вяжется вообще с понятием «сосредоточенность», и она у него какая-то болезненная, как у куклы, которой отодрали свои ноги и прицепили чужие. И живет она бедная и не знает, что делать с этими ногами. Так и Паук, наверное, сам не знает, что делать со своими шпалами.
Мне становится смешно от этой мысли, и я краем глаза поглядываю на Бездну. При обладателе ног-шпал я решаю промолчать, но обещаю себе, что, как он отойдет подальше, озвучу эту мысль.
Бездна скучающе разглядывает домик. Так буднично, будто приехала в гости к бабке на летних каникулах. В ее глазах не читается ни страх, ни тревога. Ничего на самом деле в этих глазах не читается. Бездна попросту не из тех людей, которых можно прочитать по глазам.
***
— Как себя чувствуешь? — Махаон заглядывает на кухню, отряхивая руки.
Рина, сидящая на табуретке возле печки, поднимает усталый взгляд:
— Нормально, — лицо уже не такое бледное, как на корабле, на щеках появился намек на румянец, грязные волосы собраны в низкий хвост. Она выдавливает из себя подобие улыбки и, как только Махаон подходит ближе, упирается виском в его живот. — Голова болит только. И спина.
— Приляжешь, может? — сесть ему не дают, так что он лишь приобнимает ее за плечи, гладит по спине.
Рина мотает головой:
— Я ее грею, видишь, — она сидит, почти прижавшись к теплой стенке печи.
— У тебя вся кофта в побелке.
— А мне похуй, — эти слова звучат приглушенно, потому что Рина утыкается лицом в бок Махаона и прикрывает глаза. — Спать хочется...
— Так ложись, — он разводит руками, мол, что мешает. — Тебе нужно отдыхать, а то.. ну, мало ли что.
— Нет, — вдруг отрезает та. Махаон удивленно вскидывает брови, ожидая продолжение с возможной аргументацией. — Ты понимаешь, — между словами Рина делает паузы, видимо, чтобы дать осмыслить, — это первая ночь, которую можно поспать. С тобой. Вместе.
И вправду, последние несколько суток они практически не разговаривали (только по делу) и спали по очереди. Махаон чуть меньше, Риновация чуть больше — по понятным причинам. Эта деревня, этот дом — передышка, временное пристанище. Куда они направятся дальше — неизвестно. Что будет дальше...
— Пойдем спать..?
Махаон выдыхает. О том, что будет дальше, прямо сейчас думать не хочется. Прямо сейчас в растопленной печи потрескивают дрова, и дом быстро наполняется теплом. Прямо сейчас Махаон смотрит на свою Рину, и ему тепло от осознания, что она все еще здесь, такая же, как и раньше, до того, как природа решила очиститься. Риновация жива, здорова, носит под сердцем (надо же, как странно это осознавать) его ребенка, и Махаон готов поклясться, что не даст ей умереть раньше него.
— Пойдем, — выдыхает он и касается губами ее волос. Рина улыбается.
Что ж, надо признать, в этой жизни Махаон потерял еще не все. Эта улыбка, теплые руки и родные глаза все еще с ним. Этого, пожалуй, достаточно, чтобы компенсировать все остальное вымершее человечество.
***
По стенке ползет паук. Я вздрагиваю, когда он, перебирая мелко-мелко лапками, начинает спускаться на паутине.
— Сколько времени сейчас, интересно, — я лежу на коленях Бездны, пока та пропускает сквозь пальцы мои волосы.
— Не знаю.
Никто не знает. Мне вовсе кажется, что время уже не идет так, как раньше. То замедляется, то ускоряется. Странно, что солнце сегодня зашло. По такой логике оно должно было в нерешительности застыть горящим шаром в зените или вовсе расколоться на кусочки.
— Че, боишься?
Я сперва не понимаю. Вопросительно хмурюсь, переводя взгляд на ее лицо. Бездна ухмыляется, кивая в сторону членистоногого существа на стенке.
— А?
Как мило, все сдохли, а оно вот выжило.
— Убери его... — я шикаю, поджимая ноги. Паук таки решается спуститься вниз, пока эта чертовка в открытую смеется надо мной.
— Еще чего.
Слова ее противоречат действиям, потому что после она тянется за стаканом из-под воды, стоящем на полу. Через несколько секунд паук оказывается под перевернутым стаканом, прижатым к столу.
— И куда его теперь?
— Ну пусть там сидит, че бы нет.
Мы переглядываемся. Паук истерично носится по стенкам стакана, ищет выход, которого в его незавидном положении нет. Наверное, он не заслуживает мучительной смерти от удушья. Может ли паук умереть от удушья? — это уже другой вопрос. Но я останавливаюсь на мысли, что каждый из нас заслуживает безболезненной смерти, а эту тварь (Божью, разумеется) все же стоит выпустить.
Бездна, проклиная меня, снова тянется к стакану:
— Она еще и гуманист...
Хоть что-то осталось, как было. Паук задорно убегает куда-то под диван, и я вздрагиваю. Сперва от мысли, что ночью он может переместиться обратно на стену над нами, а после — от ледяных рук Бездны, которые она решает согреть о мой бок. Она закидывает на меня ногу и жмется всем телом. Снова говорит о чем-то. Увлеченно, без остановки, перескакивая от одной истории к другой.
Я молчу, слушаю без особого интереса. Веду пальцем вдоль контура татуировки на руке Бездны. Ни об одном из рисунков на ее теле я не знаю практически ничего. Когда? Зачем? — она особо не рассказывает. Просто татуировки. Я не удивлюсь, если ни одна не имеет смысла. Нисколько не удивлюсь.
— Мне так херово сегодня, ты бы знала...
Я не знаю, но верю. Бездна давно уже не принимает препараты, ограничивающие ее психику. Из медикаментов у нас практически ничего — бинты, перекись, обезболивающее. Больше ничего.
Бездна снова запускает пальцы в мои волосы. Мы смотрим друг на друга устало, без каких-то особых эмоций. Я думаю о том, какие у нее голубые-голубые глаза. Она думает... Я не представляю, о чем она может думать.
— Поспать надо. Легче станет, — выдыхаю я. Неправда. Не станет.
Она наклоняется, чтобы врезаться своими губами в мои. Они влажные и мягкие. Я подаюсь вперед. Кладу ладонь на ее затылок, как только та собирается отстраниться. Ну уж нет. Я целую Бездну, сладко прикрывая глаза.
— Чтоб ты знала, — она смеется, разгибая спину, — я сейчас загнулась буквой «зю», — боюсь представить, как выглядит эта многострадальная буква (наверное, как спина Паука двадцать четыре на семь).
Пряди волос щекочут нос и щеки. До моего обоняние снова доносятся терпко-сладкие нотки, потом снова угасают. Показалось? Может быть. Этот запах — фантом далекого (пару недель назад) прошлого, который я иногда чувствую фоном, а после настойчиво вдыхаю воздух, надеясь хотя бы еще разок его уловить. (Либо духи Бездны действительно въедаются во что угодно плюс-минус навсегда). Табак и вишневая косточка — странное сочетание, но это последнее, о чем я сейчас думаю.
Бездна меня целует. Неторопливо, устало как будто. Я отвечаю так же. За окнами отвратительная погода, снег с дождем, порывы ветра ударяются о крышу (или это град долбится о нее ледяными кусками). Наверное, с утра мы будем проклинать природные катаклизмы, но пока...
— Иди сюда.
Она прижимает меня к себе. Крепко, не заботясь о доступе кислорода. Я утыкаюсь в ее грудную клетку, пока мою шею обвивают руками. Не то что бы я против умереть от удушья. Зато не нужно будет заботиться о том, чтобы выжить в разломанном на куски мире. Не то что бы мне особо хочется склеивать его обратно.
Но Бездна, кажется, не собирается меня душить (а жаль). Я прикрываю глаза. Люблю, когда она настолько близко. Люблю эту глупую нежность, которой мы предаемся каждый раз, оставаясь наедине.
Метель (или скорее ливень?) затихает. Небо мрачно-синее, из открытой форточки сквозит влажностью. Сложно представить, что будет завтра. Мне, честно говоря, сложно даже поверить в то, где я, с кем и при каких обстоятельствах. Не то что бы я не плевала на все это с высокой колокольни. Бездна не спит, молча глядя в темный потолок. Я закрываю глаза, снова утыкаясь в ее плечо. Что ж, ты еще здесь, значит можно спокойно уснуть, не думая про завтра. Знаешь, чему я рада? Тому, что мне не нужно решать, жить или умереть. Об этом позаботится кто-нибудь другой, Бог или Вселенная или что-то еще — мне без разницы. Это не моя забота. Сейчас я могу просто засыпать, прижавшись к любимому человеку, спрятавшись в нашем отшельническом убежище, наплевав на разрушенный мир. Я засыпаю. На душе спокойно.
