Ты ангел мой, ты дьявол мой,
Я в Ад отправлюсь за тобой.
Я заживо сгорю в огне
С одной лишь мыслью о тебе.
Я повторять не устаю
Три слова: «Я тебя люблю»,
Один вопрос в душе храня:
Любил ли ты меня?
(Ignes Fatui — В последний раз)
***
В глазах застыли слезы, на сухих, потрескавшихся губах — привкус соли. Демоны не плачут, повторял он про себя из раза в раз, но Кроули постыдно плакал, как ребенок плачет горькими слезами обиды от собственного бессилия. Шесть тысяч лет. Еще до сотворения гребаного мира. Тогда он первым прикрыл ангела своим крылом от летящих сверху осколков комет, объял как щитом от всех напастей. Он был с ним на протяжении шести тысяч чертовых лет, но где они в итоге? Рассыпались мелкими осколками в его руках, утекли песком сквозь пальцы и улетели, подхваченные порывом южного ветра. Его милый, благородный Азирафаэль хотел творить добро. Хотел, но, видимо, это добро ради всего сущего и должность на Небесах оказались для него дороже Кроули. Дороже них двоих. Шесть тысяч лет в одно мгновение канули в Лету. Кроули смотрел ему вслед, и глаза с непривычки все еще щипало. Он впервые плакал за долгие-долгие годы, за долгие столетия, и влага жгла глаза похлеще раскаленного железа по оголенной коже, а там, где должно было ровно биться сердце, зияла пустота. Он самолично вручил свое несчастное демоническое сердце ангелу и остался только с привкусом прощального поцелуя на губах. А говорили, что поцелуи ангела лечат душу, возрождают из пепла. Нет, все вранье: на вкус они горькие и соленые, и внутри от них что-то безвозвратно разбивается вдребезги и осыпается мелким крошевом к ногам. Азирафаэль своими руками швырнул его сердце об стену. Растоптал и сплясал на нем свой любимый гавот. «Их сторона» глухо треснула и ровнехонько развалилась на две части, как какая-то старая керамическая посудина. Чертов Метатрон. Чертово Мироздание. Будь они все прокляты. Кроули оперся дрожащей рукой, хранившей ощущение мягкости чужого пальто, на Бентли и смотрел, как Азирафаэль уходит. «Вернись, — думал он, — ради всех звезд на небе, ради нас двоих, вернись», но Азирафаэль только печально взглянул на него, — в застывших глазах стояли непролитые слезы — взглянул напоследок и исчез. «Я прощаю тебя». Кроули хотелось рвать на себе волосы, рыдать еще сильнее, заснуть, опутав себя крыльями, как пуховым одеялом, и никогда больше не просыпаться. Кроули низвергли во второй раз, и он не думал, что после такого падения сможет когда-нибудь подняться и взлететь вновь. Он чувствовал себя брошенным. Он чувствовал, будто его променяли на что-то более ценное, чем он сам является по своей сути. Его, жалкого грязного демона, на шанс быть на вершине и смотреть на всех свысока. «Демоны не грустят, — повторял он упорно себе под нос, как заклятие, как мантру, залезая в машину, когда стало понятно, что ждать ему больше некого, — демоны не плачут. Демоны выше этого. Страдать — удел человека». Небо посерело от наплывших на солнце туч. Начался сильный дождь. ...Он напивается вдрызг в тот же вечер в своей старой квартире, сворачивается клубочком на полу, дает волю чувствам и плачет навзрыд, обнимая горшок с растениями. Им обоим нужно время.***
Если зависимый от кофе человек не будет пить его пару дней, у него начнется ломка. Руки станут дрожать так, что карандаш держать не сможешь, голова — болеть и гудеть, как рой пчел, а общее состояние станет хуже некуда. В Лондоне вторую неделю шли дожди, а Азирафаэль понял, что зависим он вовсе не от кофе, потому что кофе он не любил. Особенно с миндальным сиропом. Они договорились, что ему разрешается вернуться к своим обязанностям на Земле даже несмотря на деятельность в Раю: все из-за страха того, что Мюриэль разнесет его несчастную лавку своей ненадежностью. Азирафаэль успевал и разгребать бумажную волокиту на Небесах, и ежедневно хозяйничать в своей букинистической лавке, пить какао, читать, смахивать пыль с полок, но вместо привычных чувств Азирафаэлю было никак. Он гордился своими достижениями, да, он понял, что на многое способен, но Азирафаэлю было пусто. Как в пустыне. Как в белоснежно-белых коридорах Рая. Книги и бумаги со временем валились из рук, он стал рассеянным и забывчивым, «размяк еще сильнее», как сказала Уриил, а какао с зефиром вместо приятного чувства тепла внутри стали вызывать только тошноту и горький привкус на языке. Он постоянно витал в облаках, заваливал себя работой по самое горло, по самый золотой нимб, лишь бы не думать, не думать, не думать и смотрел куда-то вдаль, не чувствуя мир вокруг и все равно безвозвратно уходя глубоко в свои мысли. А в мыслях было все непонятно, смешанно и тоскливо. Очень тоскливо. Губы до сих пор жег горький поцелуй, а все шесть тысяч лет каждый раз проносились перед его уставшими и погасшими глазами. Не зрачки — стекляшки. И те — тоже пустые. Безжизненные. Азирафаэль не хотел себе этого признавать, но он скучал. Скучал безумно, как подсолнух в пасмурный день скучает по солнцу. Постоянно смотря на телефон, ангел каждый раз ждал или звонка, или ответа на свои бесконечные сообщения на автоответчик («Привет, это Энтони Кроули. Ты знаешь, что делать. Делай это стильно!»), но тот или молчал, или звонил по работе, и даже несчастный телефон ему хотелось швырнуть об стену. Он каждый раз с натянутой улыбкой поднимал трубку, просто надеясь — надеясь на маленькое чудо для себя, но из раза в раз терпел неудачу. Видимо, Всевышняя не сочла его кандидатуру достойной такой щедрой награды. Обойдется новым званием и тем, что перестал маячить за спиной Гавриила незаметным огоньком. И поэтому Азирафаэль работал еще больше, взваливая на свои плечи и крылья непосильную для себя ношу. Чтобы казаться лучше, совершеннее. Но стало получаться вовсе наоборот. Он сам виноват, что все разрушил. Он сам выбрал свой путь, пускай и считал, что хотел как лучше. «Как лучше для кого? — спрашивал он себя из раза в раз. — Для Кроули или для тебя самого?» Он хотел, чтобы Кроули был счастлив. Он хотел вновь видеть того улыбающегося ангела, творящего из своей любви звезды. Он хотел быть на Небесах вместе с ним, но Кроули не нужны были Небеса, в которых, как понял со временем Азирафаэль, не осталось ничего святого. Противоречия бились в нем запертой в клетке птицей, а чувство долга вступило в спор с сердцем. Находясь далеко друг от друга, они чахли в одиночестве, как цветы без воды. Тонули и шли ко дну без глотка воздуха, как упавший в воду камень. — Азирафаэль… Азирафаэль! — А, да? — Печать поставь здесь, — Михаил ткнула пальцем в очередные бумаги. — И подпись не забудь как в прошлый раз. — Да, конечно. Извини. Нет, не этого он для себя — для них — хотел, вовсе не этого. — И проверь отчеты за вчера и позавчера. — Конечно… Сплошная канцелярия, сплошные бумажки, отчеты, совещания, бесполезные решения. От тоски хотелось выйти в окно. На второй месяц спина и руки Азирафаэля клонились от усталости и стресса все ближе к земле. Он смертельно устал и не понимал, для чего это все ему нужно. Но теперь наконец стало ясно, на что он променял свое счастье, которого так хотел для них Кроули. Без всяких Небес и Преисподней. Счастье только для них двоих. Кажется, решил ангел, когда очередная стопка книг за день вывалилась у него из рук, а Михаил снова не смогла до него с первого раза докричаться, теперь пришел его черед разочаровываться в самом себе и в Небесах, возвращаться и просить прощения.***
Дождь поливал третий месяц кряду с редкими проблесками, и он прекрасно понимал, кто был тому причиной. На этот третий месяц, слушая крутящийся сигнал автоответчика, Азирафаэль не выдержал и решил попытаться все исправить, пока не стало слишком поздно. Решил вымолить для себя простой шанс, даже если придется стоять на коленях и станцевать кучу танцев с реверансами. Он понял, на что способен, но теперь все это ему и даром не сдалось без Кроули рядом. Без знакомого крыла над головой. Небеса подождут, понял он наконец, когда есть что-то важнее Небес и всех титулов вместе взятых. И это что-то очень хрупкое, готово было вот-вот окончательно порваться. И тут даже ни одно чудо не поможет, как ни крути. Квартира Кроули встретила его бардаком и тишиной. На полу валялись пустые бутылки от алкоголя и осколки цветочных горшков с землей и мертвыми растениями, и он осторожно переступал через них, как через мины на поле, а потом, не выдержав царящего вокруг уныния, щелкнул пальцами, вернув все на свои места. В груди тревожно забилось что-то, заскребло по внутренностям с противным скрипом, когда он нашел спящего среди подушек Кроули, осунувшегося, такого хрупкого и одинокого на этой огромной кровати. Такого по-человечески слабого. В небесах за окном рванула гроза. Вспышка озарила его бледное лицо, и глаза Азирафаэля налились печалью и слезами. Он подошел к кровати осторожно, будто бы от одного неверного движения все рассыпется прахом, протянул дрожащую руку к чужим всклокоченным волосам и упал рядом, всполошив валяющиеся вокруг пустые бутылки и даже не заметив, как хрустнуло под ногами стекло. Каким же он был дураком. Как же сильно он облажался. Никогда для него не существовало чего-то чисто белого и чисто черного, напомнил себе Азирафаэль твердо. Всегда были только оттенки серого, где-то светлее, где-то темнее. Всегда были только они сами, для себя самих. — Боже, — выдохнул он отчаянно, — что же я натворил. Ангел вздрогнул, когда Кроули глухо застонал сквозь сон, и мгновенно схватил его холодную руку в свою, отчаянно ее согревая. Слезы высохли, печаль ушла на второй план, и осталась только твердая решимость, растущая с каждой секундой подобно снежному кому. — Кроули, милый, как ты? Он погладил его по слипшимся и влажным от испарины волосам, и внутри него что-то болезненно екнуло, когда демон неосознанно прижался щекой к его ладони ближе. Медленно открыл свои мутные глаза, сузил зрачки, щурясь, и по-змеиному усмехнулся: — Надо же, теперь ты мне мерещишься. Голос хриплый, ломкий, и Азирафаэль сжал его руку сильнее, наклоняясь ближе. — Ты много раз мне снился, — продолжил тихо Кроули, как в бреду, — но никогда это не было так отчетливо, как сейчас. Я вообще не думал, что демонам снятся сны, но, представь себе, и такое бывает. — Кроули, — начал было Азирафаэль, но его тут же прервали настойчивым шипением. — Тшш, помолчи. Обычно, когда ты начинаешь говорить, видение исчезает. Я не хочу, чтобы ты исчезал, — зашептал он, внезапно резко поднимаясь на месте и юркой коброй кидаясь к нему, словно в том, чтобы удержать Азирафаэля здесь, рядом с собой, заключалось для него единственное спасение. — Только не сейчас, пожалуйста. Пальцы больно сжали плечи, впились в ткань пальто, и Азирафаэль замер под пристальным взглядом горящих в полумраке желтых глаз, в которых читалась неприкрытая своенравной маской и темными очками нежность напополам с глубоким отчаянием. И говорил Кроули, словно против своей воли, выдавая с трудом каждую фразу: — Даже если ты настоящий, побудь со мной еще немного, прошу тебя. В последний раз. Прежде, чем вернешься. Азирафаэль шумно выдохнул, сняв его руки со своих плеч: он знал, насколько демону было тяжело просить о чем-то, насколько он сейчас был открытым перед ним и честным как никогда прежде. Воздух сгущался. В ногу врезался осколок, но ему было все равно на боль. Он не обращал на нее никакого внимания, когда отпихнул ботинком треснувшую стекляшку, когда притянул пахнущего стойким запахом перегара Кроули к себе, увлекая того в крепкие объятия. Тот захлебнулся воздухом, часто задышал, а потом, когда Азирафаэль стал гладить его по спине, там, где у него были крылья, мгновенно успокоился, уткнувшись в теплую шею. — Я правда настоящий, мой дорогой. Все хорошо. И я вернулся, насовсем. Кроули на это тихо фыркнул. — Что, неужели Небеса тебя выгнали за чревоугодие? Или ты не справился с их тупостью? — недоверчивый голос несвойственно дрогнул, несмотря на все попытки язвить, и Кроули только сильнее стиснул того в своих руках, не желая никуда отпускать. Сердце его заполошно билось надеждой. — Я ждал, тогда, у машины, глупый ты ангел, и сейчас ждал, а ты просто взял и… — Прости меня, я был сам не свой. Тебе я не собираюсь больше лгать, — пообещал он. — И себе тоже. В своих чувствах — тем более. Тишину нарушил гром, и вспышка на мгновение озарила две слившиеся в одну фигуры. — А с Небесами что? — спросил, погодя, Кроули, немного приходя в себя и снежинкой на руке оттаивая в теплых объятиях с каждым последующим словом Азирафаэля. — К черту Небеса, если там нет тебя. Есть вещи намного важнее, и мне жаль, что для понимания этого пришлось отнять столько времени. Нашего времени... Ты простишь меня, мой дорогой, милый Кроули? Я понимаю, что облажался... — Ох, еще как. — Был полнейшим идиотом… — Определенно. — Натворил глупостей… — Да, — мгновенно ответил тот, а потом замолчал, и его голос стал серьезным. — Натворил, еще как натворил, и я рад, что ты признаешь свою вину. Ты разбил мне сердце, ангел, понимаешь? Но, видят звезды, — Кроули горько усмехнулся, — без тебя уж лучше сдохнуть... Я прощаю тебя, Азирафаэль. Несмотря ни на что. И ты должен мне за это много танцев с извинениями. И реверансов. И поцелуев. Очень-очень много. Без слез, — добавил он хрипло, морщась, — ненавижу слезы. Они отвратительно соленые. Азирафаэль, было напрягшийся, от облегчения и наполнившей его любви тихо засмеялся. — Сколько угодно, мой дорогой, — ответил он, держа самое ценное для себя сокровище в своих руках. — Сколько угодно. Когда Кроули мягко уложил Азирафаэля рядом с собой на кровать, ангел сжался клубочком в его объятиях. Он знал твердо, слушая биение любимого сердца: все пережитое и выстраданное того определенно стоило. — Вечность нам подойдет, как думаешь? — спросил его тихо Кроули. — Да, да, — тут же согласился он, потянувшись к нему всем телом, попеременно извиняясь и часто-часто целуя во влажный висок, в скулу, в уголок губ, ловя такие же нежные поцелуи в ответ, — вечность — звучит замечательно. Бесконечный дождь с улыбками одного ангела и одного демона прекратился. Из-за туч выглянуло долгожданное солнце, и громкой трелью запели соловьи. Впереди у них была целая вечность смеха, объятий, вина и поцелуев. И никаких слез. Потому что они отвратительно соленые.