Газелла о бегстве

Me he perdido muchas veces por el mar con el oído lleno de flores recién cortadas, con la lengua llena de amor y de agonía. Я не раз затеривался в море, с памятью, осыпанной цветами, с горлом, полным нежности и боли. Ф. Г. Лорка «Газелла о бегстве»

Берто стремился сюда так долго, но теперь предпочёл бы оказаться как можно дальше. Там, где палуба знакомо качается под ногами, а на губах всегда привкус соли, и в любой ситуации понятно, что делать, потому что есть морская наука и приметы, накопленные поколениями марикьяре. Видишь красный рассвет — жди дождя. Если ветер в борт — трави шкоты и выравнивай парус. Но ни один самый опытный шкипер на свете не скажете тебе, что делать, если твоя невеста влюбилась в твоего друга. — Это пройдёт, — говорит Арно, и Берто слышит неловкость в его голосе, не вину, спасибо и на этом. — Увезешь её подальше, и вся эта дурь… ведь это дурь, оттого, что больше никого нет, понимаешь? Ненастоящее это всё. Берто улыбается через силу. Он мог бы поспорить: есть красавец Придд, но фрейлины принцессы его словно не замечают, кроме той рыженькой из Манриков. Есть и другие, но капитан Сэ затмевает всех — как солнце одним появлением заставляет прятаться звёзды. — Не бери в голову, — говорит Берто вместо этого. — Я понимаю. Лучше других я её понимаю, хочется ему сказать, и знаю, что это не пройдёт, даже вдали, там, где тебя нет, — ночами будут сниться кошачья эта родинка и шальная улыбка. Здесь на губах не соль — вино. Арно рядом — только руку протяни, но Берто не решается. В письмах всё было иначе, словно ничего и не менялось между ними. А наяву Арно изменился. И сам Берто, должно быть, тоже. Между ними расстояние в три года, война, плен, альмиранте, полковник Придд, кровь и смерти, и прежняя лёгкость прикосновений кажется полузабытым сном. Арно подрос и раздался в плечах. И Берто никак не может перестать его разглядывать, хоть это уже давно за гранью всех приличий. — А я не понимаю! Знал бы, как прекратить… Арно садится рядом, вытягивает длинные стройные ноги, и Берто смотрит и смотрит на икры, обтянутые чулками, на его колени… можно было бы хлопнуть по колену, как раньше, толкнуть в плечо, навалиться всем телом — так они дурачились прежде, и Арно его спихивал и дышал жарко в шею, задиралась тонкая рубашка и можно было на мгновение прижать ладонь прямо к тёплой коже. О чём думает Гизелла, глядя на Арно? О свиданиях, галантных прогулках, соприкосновении пальцев? — Тебе тоже нужна невеста, — говорит Берто немеющими губами. Арно закидывает ему руку на плечо, прижимается виском к виску, и удобный диван качается под Берто, как будто они не на суше. — Ну уж нет, это я оставлю старшим. Даже матушка на меня уже махнула рукой. И всё же, как славно, что ты приехал! — Славно, — соглашается Берто, опуская веки. Гизелла не желает его видеть, даже простая вежливость кажется ей непомерным одолжением. Берто больше не может себе представить ни свадьбу, ни брачную постель, будущее, прежде такое ясное, вдруг теряет и смысл, и привычные очертания, превращается в туманную дымку, как было когда-то в детстве. Арно тянется взъерошить ему волосы, как раньше, но натыкается на ленту, стянувшую их на затылке, путается пальцами и смеётся. — Тьфу ты, кляча несусветная, никак не привыкну. — А сам-то, — говорит Берто и тянет за длинный локон. — Скоро будет грива, как у Кана. — Буду заплетать косу, — говорит Арно. — Правду говорят про слабость марикьяре к светлым косам? Что ты делаешь, хочет спросить одна часть Берто, а другая требует молчать, пусть Арно продолжает нести всю эту чушь, которую так легко наполнить другим, особенным смыслом. Берто не хочет верить, но и останавливать Арно выше его сил. — Гизелла такая дурочка, — говорит Арно. — Она тебя плохо знает. Ты не можешь ей не понравиться, надо только… А! К кошкам все эти правильные слова, знаю я, что они никак не помогают! Арно отстраняется, и тут же хватает Берто снова — за оба плеча, разворачивает к себе лицом. И Берто снова видит это — молочный туман, обволакивающий не только будущее, но и настоящее. В таком тумане секстант бесполезен, и править можно, только полагаясь на волю провидения. — Ты, — говорит Берто хрипло, — хочешь меня утешить? — А если и хочу, — отвечает Арно и смотрит непривычно серьёзно, сузив шальные глаза, — позволишь? — Если это только из-за чувства вины или долга, — говорит Берто, а внутри него всё переворачивается, словно органы забыли свои места и затеяли чехарду, и сердце то бьётся судорожно где-то в горле, то проваливается в желудок, — то напрасно ты это затеял. — Думаешь, это жалость? — а Арно всё смотрит и смотрит, пристально и жадно. — Из жалости я не стал бы предлагать, и моей вины перед тобой нет, разве что писать бы следовало чаще… матушка всегда меня ругает, и Ли… а я, знаешь, вроде и знаю, что это не пустое, что нужно, но слова все пропадают куда-то, то, что хочешь сказать на самом деле — на бумаге не выскажешь. — Постой, — говорит Берто, — я не поспеваю за твоими мыслями, экий кавалерийский наскок. Нам, морякам, знаешь, чтобы курс сменить, нужно время. Губы у него дрожат, сами собой складываются в улыбку, и Арно смеётся: — Вам, морякам! Неужели сам признаёшь, что не успеваешь за сухопутными? Его смех подхватывает Берто, как волна, и несет прочь, и Берто тоже весело и страшно одновременно. Они хохочут и хохочут, сталкиваются лбами, и руки Арно отпускают плечи Берто — чтобы тут же обхватить его лицо. Берто чувствует каждую мозоль на этих ладонях, загрубевшие подушечки пальцев. — Позволишь? — снова спрашивает Арно. Большие пальцы ложатся на щеки, на самые уголки рта, и Берто думает о глупом, о том, что у него на губах не соль, а вино, а не дождавшийся ответа Арно его целует — настойчиво и безрассудно. Губы у него обветренные и сухие, и у Берто тоже, и сперва выходит неловко, потому что женщины так напористо не целуют, женщины лишь принимают или дразнят и при малейшем натиске поддаются. Арно поддаваться не умеет, и Берто тоже не умеет — и им приходится учиться прямо сейчас, сталкиваясь зубами и смеясь прямо в поцелуй. А потом у них вдруг получается, и оторваться друг от друга становится решительно невозможно. Они изучают друг друга долго и тщательно, прикусывая губы, сплетая языки, дыша одним воздухом на двоих. Всё сразу оказывается можно — и Берто от этого теряется, не знает, к чему прикоснуться первым делом. Пальцы путаются в волосах, в завязках, в складках ткани, накрывают лопатки, придерживают затылок, но этого всего мало-мало, невыносимо хочется прижаться ещё теснее, ощутить Арно всем телом, убедиться, что всё это правда, не влажный сон, не горячечный бред и не фантазия. Молочно-белый туман затапливает голову, не оставляя ни одной ясной мысли. Происходящее воспринимается урывками. Вот губы Арно на шее Берто — и обжигающее прикосновение отдаётся в позвоночнике. Вот руки Арно ложатся на его бёдра, а сам Берто сидит верхом на его коленях. Так гораздо удобнее целоваться, вжиматься друг в друга — до острой вспышки неожиданного удовольствия, до выбитого из груди воздуха. — Ах ты, — раскрасневшийся Арно смеётся и тяжело дышит, и Берто думает, что не видел ничего красивее, даже рассвет над Померанцевым морем не сравнится. Он понятия не имеет, что с этим делать, и надо ли, в самом деле, если теперь он может взять с собой не только родинку на щеке, но и вкус поцелуев, и жаркий шёпот над ухом, и этот румянец, и ощущение острой лопатки под ладонью. — Слушай, — говорит Берто, устраивая голову на бедре Арно и жмурясь, когда тот ерошит его волосы, — к кошкам это всё, поехали со мной?