Колыбельная для капитана

Джон опять очень печально и жалобно захныкал и застонал во сне. У Френсиса сжалось сердце, но он всё-таки не слишком разволновался, потому что знал, что у Франклина такое обыкновение, как оно было раньше, так оно и оставалось теперь. Как бы Франклин ни бодрился, но ему было неприятно просыпаться по утрам, зная, сколько ждёт хлопот - вообще удивительно, как такого старого и больного человека отправили в арктический ад... хотя он ведь сам этого желал, стремясь показать, что ещё на что-то годен. И у Адмиралтейства практически не было выбора, кроме его кандидатуры. И сэр Джон - для Френсиса просто Джон - был всегда собран, добродушен, бодр и весел, кроме моментов утреннего пробуждения, за которые ему потом бывало неловко. Наверное, ещё более неловко, чем в принципе за то, что он состоял в связи со своим заместителем. Но, будь то даже полярное бешенство, принявшее форму чувственной горячки, сэр Джон не жалел, что вновь откликнулся на чувства Френсиса Крозье, как в далёком двадцатом году, когда они впервые открыли прелесть мужской привязанности более близкой, чем дружеская. Теперь их вновь свела и судьба, и влечение душ - конечно, более сильное, чем влечение тел. В конце концов, оба были немолоды. Но именно поэтому происходило то, что происходило. К тому же, сэр Джон был тяжело ранен Туунбаком – невиданным зверем, который стал в этой экспедиции ещё одной напастью, чуть ли не более серьёзной, чем голод и холод. И Франклин оправлялся, но очень медленно, и Крозье понимал, что с командиром нужно обращаться как можно более бережно – и что тот скучает по заслуженной семейной ласке больше, чем принято показывать. Френсис аккуратно обнял Джона, притянул к себе, поцеловал в лоб и начал увещевать мурлычущим голосом: - Ах ты моя голубочка, что ты там воркуешь? Ну, что? Миленький... Тебе больно, тебе плохо, хороший мой? Скажи... - Всё в порядке, - сонно отозвался Джон и уткнулся Френсису в мягкую шею. - Просто не хочется вставать? - Угу. Ему вообще было трудно вставать, как обычному человеку: надо было ещё приладить довольно грубо сработанный протез к искалеченной ноге, а потом уже управляться в жилых помещениях и на верхней палубе при помощи столь же незатейливо сделанных костылей. А при этом - изображать улыбку, давать всем понять, что он, их старый, увечный теперь капитан, не теряет боевого духа, способен быть столь же деятельным, как в начале плавания, и всё так же возглавлять экспедицию, следующую по Северо-Западному проходу. Конечно, у него имелись люди, на которых можно положиться, любящие и готовые поддержать. Был и Френсис, ворчливый и порой любивший выпить из-за своих душевных горестей и иногда по привычке – а с кем проходит даром пребывание в полярных широтах? Был преданный и восторженный Джеймс Фицджеймс. Но именно он, Франклин, должен был нести ответственность за всю экспедицию. И он чувствовал, что не может и плечи его стонут и ломаются под таким бременем. Потому что он оказался немощным стариком, пусть и по уважительной причине. Он самонадеянно отправился в засаду на странного доисторического медведя и был жестоко истерзан. Он расплатился тем, что зверь разодрал ему левый бок ударом страшной когтистой лапы и оторвал правую ногу до колена. Подробности этого происшествия не хотелось вспоминать ни в коем случае. ...Он успел только помолиться в три слова и кануть в бессознательное небытие. Он истекал кровью возле пожарной проруби, пока его любимый коммандер Фицджеймс подбежал и даже отбросил ружьё, чтобы обхватить его в сыновних объятиях и завопить: «Сэр Джон!» Но тут же подоспел Френсис, когда тварь уже убегала, раненная кем-то в глаз, и зычно – да что там, он заорал, себя не помня - позвал доктора Гудсира, угадывая, что Джон ещё жив. ...Его тогда отнесли на «Эребус». Что с ним делали в лазарете, Джону также не хотелось помнить. ...Что-то напоминало ему времена войны с американцами и те же вопросы в мятущемся измученном сознании: почему я? Почему так? Непонятно, почему Господь так решил... «Каков Твой замысел?» Но, наверное, сейчас замысел Бога был в том, что льды весной всё-таки вскрылись, и корабли отправились в дальнейший путь, и сегодня Френсис переправился в шлюпке на «Эребус», присутствовал на званом ужине, был весел, мил, а теперь разделил с Джоном ночь весьма целомудренно и уважительно. Он не испытывал к Джону физического желания, но был нежен так, как мать бывает нежна к ребёнку. На ночь он всего лишь поцеловал его в лоб и сказал: - Спи сладко, моя белая горлинка. Я тебе спою когда-то колыбельную, может, не сейчас... я плохо сплю, хотя с тобою лучше. Ты же меня обнимешь, мой герой?.. - Я... конечно, - отозвался Джон и придвинулся к Френсису ближе на широкой койке. И теперь наступало пробуждение, в чём-то блаженное, а в чём-то болезненное. Франклин всё-таки радовался тому, что жив и даже имеет шанс вернуться домой, но ему не могло нравиться то, каким образом и как именно он был жив: словно жалкий остаток, обрубок того человека, каким он был даже в начале плавания. Но порой в мгновения душевных терзаний случался просвет, будто луч солнца в полярной ночи: Крозье любил его так же, как и раньше. Так же, как и всегда. Так же был готов осыпать его тысячей прекрасных слов, которые, вообще-то, не ожидаешь услышать из уст просоленного морем грубого моряка. - Ты наш любимый лапонька, Джонни. Драгоценный человек. Ангелочек. Ты заслуживаешь спать, сколько угодно. А я тоже не хочу подниматься. Хочу ласкать тебя... С этими словами Френсис погладил щёку Джона, затем за ухом самой подушечкой пальца, а потом обдал тёплым дыханием линию роста волос и мягко зарылся в них всей пятернёй: он знал, что Джон обожает прикосновения к волосам. - Какие прекрасные серебристые ниточки, каждая чистейшей высшей пробы... моя чёрно-бурая лисичка... сокровище... мой старичок... И сэр Джон не чувствовал ни малейшего противоречия в словах Крозье и не обижался на напоминание о возрасте. Он только крепче зажмурился и с поцелуем припал к груди Френсиса, мускулистой, но тоже мягкой и покрытой густым, но слабым светлым пушком вроде того, что на поверхности персика. - Ты моя пшеничка, - пробормотал сэр Джон. - Моё тёпленькое ирландское солнышко... самый-самый лучший заместитель. - А я против, ты говоришь обидные и ужасные вещи, - вдруг тихо проворчал Френсис. - Не хочу тебя "замещать" ни в коем случае. Живи долго, и счастливо, и здорово, мой сладкий... А ещё ты бесподобный. Никто и никогда с тобой не сравнится. Ты наш герой и наше счастье. - Ох, Френни. С этим Джон провёл ладонью Френсиса по спине и обессиленно прильнул к нему снова. В ответ тот коснулся искалеченной ноги Джона и кончиками пальцев коснулся неизбежно натруженной, едва поджившей к утру культи – так он показывал, что увечье ничуть не отталкивает его, что Джон для него прежний, и тот с благодарностью принимал такие бессловесные признания. - А я всё-таки спою тебе колыбельную, малыш. Старинная песня, слышал её в юности. Френсис устроился чуть поудобнее, чтобы не раздражать Джона чрезмерно близко звучащим голосом. Хотя из-за давней контузии Франклин был глуховат, Френсис был очень щепетилен и будто бы соблюдал негласные правила такта. - Прекрасно, я слушаю, - глубоко, мечтательно вздохнул Джон. Френсис немного откашлялся и завёл: Sing me a song of a lass that is gone, Say, could that lass be I? Merry of soul she sailed on a day Over the sea to Skye. Девушка... В их отношениях это всегда был Джон. Мягкий, лишь порой норовящий проявить свою новообретённую под старость манеру защищаться против жестокого мира то строгостью, то язвительностью, то иронией – в этом недобром удовольствии читался восторг ребёнка, научившегося давать сдачи, и Френсис не мог на него за это долго злиться. Да и сам он был мягким по натуре, разве что, в отличие от своего любимого, сумел нарастить вокруг своей души броню толщиною с паковый лёд. Но Джон сумел растопить её священным жаром своего сердца. Это ли было не чудо? И сейчас, следуя словам песни, Френсис снова ощущал бесконечное уважение к своему командиру: сколько угодно можно было хорохориться в моменты злости – но разве не он, не только молодой Фицджеймс, на самом деле отдавал должное и хотел бы уподобиться Джону? ...Say, could that lass be I? Он был на самом деле добросердечным и весёлым – не той грубой, кабацкой весёлостью, что связывается у всех в мыслях с моряками, но какой-то скрытой и проникновенной. И с тем же светлым весёлым сердцем он отправился в самое страшное путешествие – где мог бы и впрямь угодить на небесный остров. Френсису стало больно, и его тихий, бархатно-хрипловатый голос сорвался. Джон чуть ощутимо шевельнулся: что же такое? И Френсис продолжал, собравшись: Billow and breeze, islands and seas, Mountains of rain and sun, All that was good, all that was fair, All that was me is gone. В скупых строчках описывались сейчас все события, что произошли в жизни Франклина за более, чем двадцать лет и должны были стереть из его памяти след чувства к Крозье. Но Джон шевельнулся настойчивее и пробормотал: - Это неправда, Френни. Что бы ни было, ты со мной. И я с тобой. И... так мы и останемся. И это правильно. Френсис не выдержал и вновь поцеловал Джона в лоб, краешком губ коснувшись украдкой его пушистой бархатной брови. И допел уже с лёгкой душой последний куплет, повторяющий первый. И Джон в знак благодарности собрался и всё-таки сжал его в своих объятиях покрепче. И, слегка поворочавшись, приник к его груди и уснул в полминуты, уже не беспокоясь ни о каких заботах. Дыхание его было ровно, а тело так и лучилось деликатным теплом и обволакивало мягкостью. Френсис и сам уже в несвойственной ему манере погружался в уютную утреннюю дрёму, но ещё немного полюбовался состоянием любимого – не столько зрительно, потому что не хотелось открывать глаза, просто мысленно представляя его в этот момент и умиляясь, да ещё наслаждаясь прикосновением – плотным, тяжёлым, покоряющим своей невинностью и непосредственностью в то же время. А потом, уже спустя несколько мгновений, капитаны спали – и никто не мог бы заглянуть в их сны, но вполне возможно, что они грезили о друг друге, но уже наяву.