«Мы те, кто прожил это лично»
Перед поступлением в университет родители решили отправить меня на год в частную школу с проживанием — в штаты, где работают лучшие профессора и, которые, без капли сомнения, подготовят меня к поступлению в Колумбийский университет. По крайней мере, так считали родители. Я же не видел разницы, где проходить подготовку к будущей студенческой жизни, поскольку в моей школе учителя с трепетом относились к своим ученикам и никогда не отказывали в помощи, особенно в их последний год обучения. В моём случае отец, сам являясь профессором, часто занимался со мной дома, поэтому, порой, уже имея отличные знания и умения, я скучал на занятиях в школе. Я бы предпочел остаться дома и продолжить свое обучение с отцом, но родители настаивали на переезде. По их словам, мне бы пошло это на пользу. В день отъезда родители отвезли меня в аэропорт, где я распрощался с ними до самого Рождества. В какой-то момент я уже смирился с переменами в своей жизни и с тем, что меня ожидало впереди, поэтому с каплей грусти обнялся с мамой и отцом на прощание и отправился на посадку. По прилёту меня и остальных таких же учеников, как я, встретил наш куратор — молодая девушка по имени Кьяра. Она сопровождала нас до самого кампуса, находившегося в лесу. Уже там Кьяра рассказала о всех правилах пребывания в кампусе, что можно и нельзя во время учебных часов и как планировать свой досуг. Мне здесь не нравилось. Мне хотелось вернуться в уже прошедшее лето, окунуться в горячие лучи солнца, слушать пение птиц в саду, тихо проваливаясь в сон, а после ужина, лежа на холодной простыне в комнате, наслаждаться ночной свежестью после знойного дня, слушая тишину и мечтая о чём-то непринуждённом, свободном, но при этом до бесконечности важном. Кьяра продолжала читать нам нотации и отвечать на вопросы ребят. Она казалась мне слишком серьёзной для своих лет, но несмотря на это, внешне девушка была довольно привлекательной, с изящными изгибами тела. Позже нас всех распределили по комнатам, где предстояло жить целый год. По логике вещей, мальчики жили в мужском общежитии, которое находилось в левом крыле кампуса, девочки в — женском, в правом крыле. Не так много учеников приезжало сюда учиться, видимо, не все проходили отбор и отсеивались; поэтому у каждого была своя комната и никому не приходилось делить свое пространство с кем-то другим. На самом деле меня это радовало. Первые занятия начались уже на следующий день. Мне предстояло изучить множество литературных произведений, подтянуть уровень английского. Я вполне уверен, что мог бы заниматься этим дома. В конце концов моя мать переводчик, она бы без проблем могла помочь мне с изучением языков. А у отца огромная библиотека, откуда я часто брал книги и читал сидя в саду в тени под деревом, смакуя сладкие персики, один за другим. Анкизе — наш садовник — с трепетом ухаживал за садом, в том числе и за персиками. Что ж, мне определенно не нравилось то место, в котором я оказался. Я был готов возненавидеть целый мир.***
Занятия начинались сразу после завтрака. В моем расписании было довольно много часов по литературе и английскому языку. Были и другие дисциплины, на которые полагалось ходить, но упор явно я должен был делать не на них; поэтому я вполне имел право посещать занятия только по профильным предметам. Однако, позже я узнал о музыкальном кружке, куда я, в последствии, часто наведывался. В целом, учебные дни не были слишком загруженными. Уроки, как правило, были до обеда, после обеда было время для отдыха, я предпочел называть это «послеобеденной каторгой», как это было заведено дома. Потом отводилось время на выполнение домашнего задания, а ближе к вечеру мы могли заниматься своими делами; я же проводил эти часы в музыкальном классе. Занятия и по английскому, и по литературе вел один и тот же профессор. На первое занятие он опоздал, но, по его словам, причина опоздания была весомой, поэтому попросил быть нас снисходительными к нему. Это был высокий, крепкий мужчина, которому, на вид, и тридцати еще не было, выглядел он молодо. На нем была голубая рубашка, идеально подходившая его глазам, которые были до безумия голубыми. Они напомнили мне небольшой водоем в Италии, в городе Б., куда стекались горные воды. Это было моим местом. Я часто читал там, писал музыку, думал — был наедине с самим собой. Вода была ужасно холодной, но завораживающей и манящей. Таким мне и казался этот Оливер — завораживающим и манящим. Его светлые брюки идеально сочетались с голубой рубашкой, более того, светлая одежда подчеркивала легкий загар, приобретенный им раннее за летний период, цвет его ладоней был также бледен, как мягкая кожа горла и внутренней стороны предплечий. На лице выступал светло-розовый румянец, будто наметившийся рассвет после штормовой ночи. Мне было сложно назвать его профессором. Оливер поведал нам о предстоящих планах на новый учебный год, настроил на занятия, ответил на интересующие ребят вопросы. Его манера речи была необычной, с долей пренебрежения и высокомерия, потому он казался мне слишком надменным. И все же я был заинтересован им с самой первой встречи и вполне мог бы его полюбить. От округлого подбородка до округлых пяток. И спустя несколько дней я бы нашел то, за что смог бы его ненавидеть. Когда занятие подошло к концу, Оливер взглянул на часы, бросив: «На этом все. До скорого» и вышел из класса. Его занятия всегда заканчивались этой заносчивой фразой, выводившей меня из себя. Проводя каждый день по несколько часов в его классе, мне удавалось раскрыть этого человека с других сторон, но я все больше и больше находил Оливера чересчур самоуверенным и высокомерным. Но ещё было что-то одновременно равнодушное и отталкивающее в возникающей между нами дистанции. Поэтому я часто говорил себе «держись от него подальше». На третьей неделе моего обучения я впервые почувствовал его взгляд на себе, пока я отвечал свое домашнее задание. Оливер попросил каждого придумать рассказ на английском. О чем угодно, лишь бы нам было чем поделиться с группой. Мой рассказ был о прошлом лете, по которому временами тосковал. Я не любил умничать и говорить слишком много, поэтому приобрел привычку выдавать как можно больше информации в двух словах. Из-за моей быстрой речи у окружающих создавалось впечатление, будто я всегда взволнован и смущенно приглушаю собственные слова. Что ж, когда я закончил, то взглянул на юного профессора и в его взгляде увидел заинтересованность, но вместе с тем он был холодным и колким — одновременно враждебным и равнодушным, едва ли не жестоким. Я не понимал чем бы мог заслужить это. Но, что точно я ощущал — особое отношение ко мне. Оливер больше никого из класса не окидывал этим надменным взглядом. Он вел себя совсем иначе с другими, с той же Кьярой, моей новой подругой Марцией. Он был с ними приветливее, нежели со мной. Остановив свой взгляд на мужчине, я ждал его слов, комментария, хоть самой мельчайшей и незначительной реакции, но вместо этого он, подавляя в себе заинтересованность, сказал: «Спасибо. На этом все. До скорого». До скорого. Наш первый разговор случился в музыкальном классе, когда я практиковался на своей гитаре. День выдался жарким, окна во многих кабинетах были раскрыты. К одному из таких окон подошел Оливер. Он наблюдал, как я, сфокусировавшись на грифе, перебирал струны. Но, подняв голову проверить, нравится ли ему моя игра, я снова встретил его колкий и холодный взгляд. «Чем я заслужил это?» Он равнодушно улыбнулся, будто это совсем не имело никакого смысла и вовсе ничего не значило. Я уверен, он заметил, как я вздрогнул и как я был напряжён в его присутствии. Мне казалось, спокойного разговора не выйдет. — Расслабься. Просто сыграй это снова. — Но я думал, ты ненавидишь это. — Ненавижу это? Что заставило тебя так думать? Мы спорили и возражали друг другу. — Просто сыграй ее, ладно? — Ту же самую? Я получил одобрительный кивок в ответ. Тогда я встал и направился к пианино, стоявшему в дальнем углу класса, но Оливер, стоя у открытого окна, по прежнему мог слышать мою игру. Однако, он проследовал за мной и, облокотившись на рояль, некоторое время молчал и слушал. — Ты изменил ее. Она звучит Иначе. Что ты изменил? — Я всего лишь сыграл ее так, как сыграл бы Лист. — Просто сыграй ее снова, пожалуйста! Мне нравилось, как он раздражается. Так что я сыграл тот фрагмент мелодии снова, и спустя некоторое время: — Не могу поверить, ты опять ее изменил. — Самую малость. Я сыграл ее так, как сыграл бы Бузони измененную версию Листа. — Ты можешь просто сыграть Баха так, как Бах написал ее? — Но Бах никогда не писал ее для гитары. Он, может, не писал ее для клавесина. Фактически, мы не можем быть уверены, Бах ли это вообще. — Ладно. Забудь. Оливер уже собирался покинуть класс, но теперь был мой черед изображать сдержанную уступчивость. И тогда я сыграл Баха, переложенного мной без Бузони и Листа. Это очень молодой Бах, и это посвящение его брату. Я точно знал, какая именно часть фрагмента задела Оливера в тот первый раз, когда я пытался сыграть ее на гитаре. В действительности, через эту мелодию я говорил о чём-то очень красивом внутри себя. Эта мелодия становилась маленьким подарком для меня, ведь я играл ее для Оливера и мог сказать этим потоком музыки столько слов, сколько бы в жизни мне не удалось выразить. Он должен был понять знаки, посылаемые ему мной и уж тем более, он должен был понять, что мы — флиртовали. Я был готов сыграть для него все, что угодно, что бы он не попросил, и играть до тех пор, пока он не попросит остановиться, пока я не сотру кожу с кончиков пальцев, пока не наступит ночь и на небе не загорятся звезды. Потому что я был готов сделать все, что угодно для него. Этот разговор я буду вспоминать еще очень долго — теплый разговор, который оттаял после снежной бури, и теперь был окутан жаркими лучами солнца.***
В последний четверг ноября был день благодарения. Большинство учеников были американцами и поэтому было принято решение организовать праздник в кампусе со всеми принятыми традициями. Исключая меня, Оливер был здесь единственным евреем, о чем он заявил сразу, когда в первые дни он явился на занятия с расстегнутыми верхними пуговицами рубашки, свободно возвещая о своем иудаизме подвеской на шее — звездой Давида с золотой мезузой. Моя же семья была не из приметных евреев. Мы исповедовали наш иудаизм, как это делает большинство людей в мире: под одеждой, не скрывая, но пряча. Как говорила моя мать, еврейская рассудительность. Я носил такую же звезду. В этом я нашел свое сходство с ним, когда все остальные обстоятельства пытались сделать из нас двух самых непохожих друг на друга существ. У меня были попытки также щеголять своим иудаизмом с наивысшей степенью хвастовства, которое меньше происходило от надменности, чем от тщательно скрываемого стыда. Оливер же никогда не задумывался, какого быть евреем, ему это совсем не мешало. Иногда мы обсуждали это во часы послеобеденной каторги. По его словам, иудаизм никогда не доставлял ему проблем и никогда не был источником духовного дискомфорта ощущения мира и себя. Ему было нормально быть евреем, он все принимал: себя, свое тело, свою внешность, свой корявый почерк с левым наклоном — абсолютно все. Несмотря на это Оливер и я тоже приняли участие в подготовке ко дню благодарения, по крайней мере мне было это интересно, но более того я мог провести свое время в присутствии молодого профессора, который взял ответственность за оформление спортивного зала, где проходили все мероприятия и в том числе планировался праздничный ужин. С самого утра вместе с остальными ребятами, я вырезал из цветной бумаги украшения, готовил небольшие открытки со словами благодарности, которые планировал отправить родителям домой. Оливер сидел за соседним столом и также старательно вырезал фигурки из бумаги. Я часто ощущал его взгляды на себе, но и сам не обделял Оливера своим вниманием до тех пор, пока он не подошел ко мне. Он положил свою руку на меня, а затем осторожно сжал мое плечо большим и указательным пальцем, что можно было сравнить с дружеским полумассажем — и вся ситуация казалась очень-очень приятельской. Но этот жест привел меня в состояние растерянности, что заставило меня одернуть плечо и вывернуться из-под его прикосновения, иначе еще секунда, и я бы ослаб, мое тело перестало бы меня слушаться, и я, обмякший скатился бы со стула прямо в ноги к Оливеру. Ошеломленный, он извинился, спросив, не задел ли он «нерв или что-то вроде того». Он вовсе не желал причинять мне боль и уж точно не хотел задеть как-то неправильно. Я поспешил его успокоить, ляпнув что-то вроде: «Все нормально. Это было не больно,» — и на этом закрыл для себя вопрос. Однако я изобразил лицо того, кто очень старается скрыть болезненные ощущения, но не очень удачно. Он все еще был поражен моей реакцией, но уже тогда о чем-то подозревал, поэтому он продолжил массировать мое плечо, тем самым проверяя меня. — Расслабься, — он сказал это перед всеми остальными. — Но я расслаблен. — Ты такой же твердый, как этот стул. Потрогай — он обратился к Марции, одной из девушек, сидевшей рядом со мной. — Это все узлы. Я почувствовал ее руки на своей спине. — Вот здесь, — указал он, прижав ее ладонь у шеи. — Чувствуешь их? Ему следует больше расслабляться. Марция повторила его слова, что значительно меня вывело из себя. Я хотел, чтобы ко мне прикасался только он, его теплые руки и никто более. Оливер еще раз окинул меня своим взглядом, улыбнулся с каплей иронии и удалился. Еще минуту я прибывал в смятении, но быстро высвободившись из рук Марции, забрал открытки со стола и только потом направился в свою комнату. Я отчаянно надеялся, что он не заметил за моей чрезмерной реакцией на его объятие кое-что еще. Прежде чем вывернуться из-под его руки, я знал: я поддался и практически прильнул к ней, практически сказал: «Продолжай». Заметил ли он, что я не просто был готов прильнуть к нему, я был готов полностью стать формой для его тела? Кьяра весь день занималась с девочками готовкой праздничных блюд, они же накрыли на стол и, когда все было окончательно готово, ребята, красиво одетые, заняли свои места за столом. Я тоже был среди них, однако Оливера не наблюдал. Вечер прошел весьма неплохо. Были произнесены слова благодарности, отведана запеченная индейка с клюквенным соусом, тыквенный пирог, приготовленный по особому рецепту бабушки Кьяры, и на последок театральный кружок подготовил небольшую инсценировку. Для меня это все было ново, так как моя семья привыкла придерживаться несколько иным обычаям, и, видимо, Оливер тоже, поэтому вечер прошел без него. Когда все закончилось, ребятам было велено идти в свои комнаты. Я же по дороге в мужское спальное крыло решил, что не хочу сейчас находиться в четырех стенах и незаметно свернул в сторону озера, которое недалеко находилось от кампуса. Было уже темно и только свет от фонарей и окон освещал тропу, которая чем дальше, становилась все темнее и темнее. Дойдя до озера, я спустился на небольшой пирс и сел на него, свесив ноги над водой. То чувство, которое я испытал, когда ко мне прикоснулся Оливер, я решил назвать «головокружением». Это было новое для меня ощущение. Но почему именно головокружение? И могло ли оно случиться так легко — просто позволить ему коснуться меня где угодно, и я стану совершенно покладистым и безвольным? Именно это имеют в виду люди, говоря «как тающее масло»? И почему я не показал ему, насколько «маслом» я был? Потому что я был напуган возможными последствиями? Или потому что боялся, что он посмеется надо мной, расскажет всем или проигнорирует под предлогом моей молодости, моей неопытности?***
На следующий день моя группа должна была поехать на экскурсию в город на весь день. Я не любил такого рода занятия, мне всегда хотелось бродить по закоулкам города самому, делать свои маленькие открытия и находить справки о интересующих меня местах в книгах или пыльных справочниках, о которых мало кто помнит. Поэтому я сказал, что неважно себя чувствую и предпочел бы остаться в комнате. Кьяра, как наш куратор и организатор этой вылазки в город, не хотела оставлять меня одного. У нее появилась даже мысль перенести все на другой день или вовсе отменить экскурсию, но Оливер ее успокоил и уверил, что присмотрит за мной. Я действительно в этот день чувствовал легкое недомогание или же легкая апатия, появившаяся этим утром, была неслучайна. Изначально, я планировал провести этот день совершенно в одиночестве за чтением книг, и рассчитывать на компанию, состоящую из Оливера, я не мог. Когда группа уехала, я удалился в свою комнату. Легкая дремота одолевала меня, голова казалась тяжелой, а тело ослабленным. Я знал, что в какой-то момент зайдет Оливер. Поэтом я ждал и ждал в своей комнате, прикованный к кровати в состоянии транса от ужаса и страха. Не огонь страсти, не разрушающее пламя, но что-то парализующее, как жар от взрывов кассетных бомб. Попав в твои внутренности, они сжирают кислород вокруг себя и оставляют тебя задыхаться. Еще минута ожидания, медленно разрушающая мою плоть, и я готов был умереть в агонии. Огонь, как страх, как паника, как «еще одна минута этой пытки, и я умру, если он не постучит в мою дверь». Но это скорее я постучал бы в его дверь, чем он — в мою. Я лежал в своей постели в футболке и пижамных штанах, и все мое тело было объято огнем. Оливер в тот день впервые зашел в мою комнату без стука и хотел было спросить настоящую причину моего желания остаться, но по одному моему виду стало ясно, что я вовсе не пытался быть симулянтом. Что это было: все-таки огонь страсти или жар, вызванный ночным сквозняком? Я не знал, но был ему до безумия рад, будто Оливер был призван моей молитвой. На самом деле, я остался, чтобы быть с ним. — Элио, ты в порядке? — В голосе мужчины слышалась тревога и некое беспокойство. Но мне больше всего на свете не хотелось, чтобы Оливер переживал за меня. Я пытался всеми силами показать, что я в порядке, но получалось плохо: красный румянец и выступающие капельки пота на лбу, предательски выдавали меня. Но я все же, находясь в смятении, кивнул в ответ на вопрос. Оливер осторожно присел на край кровати и дотронулся своей рукой до моего пылающего лба. Я совру, если скажу, что мое сердце не дрогнуло, а дыхание осталось прежним. Вакуум внутри меня разрывал каждую клеточку моих легких, иссушая рот, и я надеялся, чтобы Оливер молчал, потому что я бы не смог что-либо сказать, и молился, чтобы он не попросил меня пошевелиться, потому что мое сердце забито и бьется так быстро, стараясь скорее вытолкнуть осколки стекла, не позволяя им более толкаться меж узких стенок своих камер. Мне никогда не приходило в голову, что захватившая меня целиком паника при его прикосновении была паникой девственников от касания желанного человека. Он выглядел удивленным моей реакцией, но сделал все, чтобы изобразить, будто поверил моей маленькой лжи или, по крайней мере, заставил меня так думать. Этот пасмурный и дождливый день Оливер провел со мной. Должен сказать, он оставался холодным до конца, будто сдерживая все свои чувства и то беспокойство, которое так сильно заставляло трепетать мое сердце. Он несколько раз уговаривал меня, чтобы тот привел врача, но я отнекивался и говорил, что просто должен отдохнуть. Тогда он поил меня теплым чаем и укрывал одеялом, чтобы мне не было холодно. Но мне нужно было совсем не одеяло и теплый чай, а он, чтобы его тело накрыло меня и согрело. Мы много разговаривали. Оливер рассказывал про свою жизнь, как преподавал в Колумбийском университете, в который я так стремился поступить; как провел прошлое лето в солнечной Италии и намеривался побывать там снова в следующем году. Он рассказывал про свои увлечения, интересы и еще много-много всего, что заставляло оттаивать тот лед, который обволакивал Оливера и делал его холодным. Я все меньше находил его заносчивым и высокомерным, как в первые дни своего пребывания здесь. С каждым мгновением я влюблялся в него сильнее и сильнее. В какой-то момент ко мне вернулась дремота, одолевающая меня еще утром, но уже с новой силой она накрывала меня, с новой волной сладкого сна. Оливер видел, как я проваливаюсь в сон и мучаюсь от сопротивления, потому он посоветовал оставить эту борьбу и поспать. Мне нужно было отдохнуть. Но я боялся, проснувшись, не увидеть его рядом. Меня пугала и тревожной волной поглощала эта мысль. Я хотел навсегда застрять в этом мгновении, хотел, чтобы время остановилось и позволило мне вновь насладиться этим днем, несмотря на мое плохое самочувствие. С Оливером мне было хорошо. Он чувствовал и понимал мой страх и тогда, взяв мою руку в свою, снова повторил тихим, бархатным голосом: — Тебе нужно поспать, Элио. — Пожалуйста, только будь рядом, когда я проснусь. Я боялся, что сон отнимет у меня проведенное время с ним, словно этот день навсегда превратится в игру моей фантазии и все окажется иллюзией. Страх с новой силой одолевал меня, заставляя цепляться за реальность крепкой хваткой, особенно за Оливера. Однако, паника отпустила меня, когда большое мускулистое тело прилегло рядом со мной и позволило утонуть в его теплых объятия. — Так лучше? — спросил он. Я кивнул. Правда, мне хотелось большего — навеки быть только его. Мне хотелось, когда я проснусь, чтобы Оливер сказал: «Это не сон». Он действительно сидел в моей комнате на кровати, о чем-то думал. Размышлял, размышлял, размышлял. И наконец подался ближе ко мне. И теперь лежит рядом со мной. Я уже проваливался в сон, как почувствовал на своем горячем лбу прикосновение прохладных, нежных губ. Я не знал, как долго спал, но когда проснулся, как и предполагал, Оливера не оказалось рядом. За окном уже было темно, дождь по-прежнему стучал по окну. Не могу сказать, что мне стало лучше после сна, наоборот, чувствовал себя уставшим и разбитым. Думаю, если бы Оливер был здесь, также лежал со мной, удерживая меня в своих крепких объятиях, мое самочувствие в разы бы улучшилось. Я приподнялся на локоть, чтобы осмотреть комнату, в надежде заметить хоть какие-то детали, напоминавшие о том, что здесь было часами ранее. Мне хотелось убедиться в том, что это не было сном. И тогда я обратил внимание на корзинку с персиками, стоявшую на столе. Я осторожно вылез из-под одеяла и медленно подошел к объекту внимания, игнорируя неприятную дрожь в теле и ломоту. Среди персиков лежала записка со словами «Это не было сном. Поправляйся!»***
Прошло три дня, прежде чем мне стало лучше и я наконец смог вернуться к занятиям. Оливер больше не заходил ко мне, так как вернулась Кьяра, и теперь она занималась моим лечением. Хотя, если бы Оливер присматривал за мной, он бы быстрее поставил меня на ноги. Перед первым занятием после болезни я пребывал в тревожном состоянии, потому что не знал, что будет дальше и как себя вести с Оливером и как будет он себя вести со мной. Когда я занял свое привычное место в кабинете, молодого профессора все еще не было и, когда настало время читать нам лекции, он по-прежнему отсутствовал. Позже нам сообщили, что Оливер срочно уехал в город, уроки придется отменить и вместо этого нам было предложено сыграть в парный теннис, позаниматься в музыкальном классе или уделить время домашним заданиям. Я был в замешательстве и не понимал, почему ему вдруг понадобилось в город и что за срочные дела могли у него возникнуть. Я спрашивал у Кьяры об Оливере, что с ним случилось и когда он вернется, но девушка не смогла дать мне точный ответ. Я ждал его все два дня и надеялся, когда он вернется, мы разберемся с нашими чувствами. Томительное ожидание убивало меня, я не находил себе места. Каждый раз я представлял этот диалог у себя в голове, но ничего хорошего из этого не получалось. Я не знал как с ним говорить, чувствуя себя глухонемым человека, не знающим язык жестов. Я представлял как бы бормотал все уместные вежливые вещи, дабы скрыть свои настоящие мысли. Это была основа моего собственного кода. Так что, пока у меня было время вздохнуть, прежде чем что-то сказать, я мог более или менее держать лицо. В противном случае молчание между нами, скорее всего, вывело бы меня из равновесия. Что угодно, даже самая бессвязная ерунда, было предпочтительнее молчания. Я безнадежно выдыхал, зная, что этот разговор будет для меня самым волнительным, это заставляло мое сердце замирать. Я был в музыкальном классе, когда увидел Оливера, только что приехавшего из города. Он шел вместе с Кьярой, придерживая ее за талию и о чем-то беседуя с ней. А та кокетливо улыбалась ему и строила глазки. Уже была глубокая осень и вот-вот должен был выпасть снег, поэтому окна в классе были закрыты, и я не мог услышать о чем их беседа. Когда эти двое подошли к классу, где Оливер вел лекции, они громко засмеялись, после чего разошлись по своим делам, обнявшись на прощание. Эта картина возмутила меня до глубины души. Почему Оливер шел, приобнимая Кьяру, и что так сильно их рассмешило. Я понимал, что глупо ревновать, но это чувство будило во мне гнев. Мне пришлось отложить наш «серьезный» разговор, о котором Оливер даже не догадывался. Теперь я считал его предателем. Предатель. Вскоре уроки у молодого профессора возобновились. Встретившись с ним взглядами, не последовало никакой реакции ни от Оливера, ни от меня. Это разбивало мне сердце. Я не хотел, чтобы его урок заканчивался, только так я мог ловить молодого профессора своими глазами и вспоминать невербальное общение в первые недели. Сейчас между нами будто повисла тишина, нарушить которую мог только кто-то один из нас. В конце своей лекции Оливер дал задания и уже хотел было уйти, вот-вот произнеся свою фразу «До скорого», но в этот раз он остался. Я дождался, когда все ребята покинут класс, после чего подошел к его столу. Оливер поднял на меня свои голубые, кристально-чистые глаза. Я молчал. Не знал с чего начать. Детская ревность не оставляла меня, продолжая напоминать о себе тупой болью в груди. Я считал, что Оливер заинтересован исключительно Кьярой. — Я не заинтересован. Я не знал, имел ли он в виду отсутствие интереса к разговору или к Кьяре. — Все заинтересованы. — Ну, может быть. Но не я. Все еще не ясно. Было что-то сухое, раздражительное и нервное в его голосе. — Но я видел вас двоих. — То, что ты видел, не твое дело. В любом случае, я не собираюсь играть в эту игру с тобой или с ней. Он посмотрел на меня с предупреждающим, холодным взглядом, который может вспороть твой живот и пробраться внутрь с артроскопической аккуратностью. Я пожал плечами: «Ладно, извини». Я шагнул обратно за свои границы, свои маски, и ничто не могло вырваться наружу, кроме иллюзии моей жуткой неловкости.***
Но все же среди этой меланхолии порой трогательные моменты внезапно вспыхивали между нами. Тогда слова, что я так жаждал сказать ему, почти срывались с моих губ. Я больше не мог держать в себе тайну о своих чувствах к нему. С того дня, когда я устроил допрос Оливеру в его кабинете насчет Кьяры, наше общение сошло на «нет». Молчание вырастало огромной стеной между нами, убивая меня, разрывая в клочья от переполняемых чувств. Я вдруг придумал записку для него, которую собирался оставить у него на столе в классе до начала занятия: «Я не могу выдержать это молчание. Мне надо с тобой поговорить». В этот день я ни разу не посмотрел на него, изображая полное безразличие. Не могу объяснить чем было вызвано такое поведение, но, когда уроки были закончены и Оливер уже покинул класс, я подошел к его столу. Глазами нашел небольшой клочок бумажки, на котором был ответ: «Повзрослей уже. Увидимся в полночь». С этого момента моя жизнь была поставлена на паузу. До обеда еще часа два, а до полуночи и вовсе четырнадцать часов. Осознание настигало меня с минутным отставанием, но оно мгновенно наполняло меня томлением и тревогой. Действительно ли я хочу того, что предлагается мне сейчас? И действительно ли предлагается? И если я хочу или не хочу, как я проживу этот день? Что ж, я определенно был уверен, этот день будет самым длительным и мучительным для меня. Я знал об этом с самого начала. Просто ждать. Чтобы ускорить время, я придумал некий план для себя: после обеда буду заниматься в музыкальном классе, потом встречусь с Марцией и к полуночи освобожусь. Нет. Лучше к одиннадцати тридцати. Помыться? Не помыться? Ужасная паника охватывала меня: будет ли в полночь разговор, прояснение отношений между нами… что-то вроде: «взбодрись, остынь, повзрослей!» Но зачем тогда ждать полуночи? Кто ждет полуночи, чтобы поговорить о таком? Или полночь должна была быть полночью? Что надеть в полночь? Когда чего-то очень сильно ждешь, подсознательно желаешь, чтобы время ускорилось и все мучительные секунды и минуты, переходящие в долгие и томительные часы, пролетели в один миг. Как я и предполагал, день тянулся ужасно долго. Оливер нашел способ уехать в город незаметно от меня. Вернулся он только ближе к вечеру. Это время, как я и планировал, проводил в музыкальном классе, пребывая в своих мыслях и раздумиях о сегодняшней ночи. У меня не получалось сосредоточиться на чем-то еще, кроме этого. Я просидел за фортепиано в полной тишине целый час, так и не прикоснувшись к клавишам. Только бесконечно тикающая стрелка настенных часов нарушала тишину в классе, безнадежно пытаясь вернуть меня в реальность, вонзаясь своим острым концом под кожу, вводя в кровь дозу тревоги и паники. Это разрывало меня на части. Я умирал. Позже меня нашла Марция, и я провел немного времени с ней, беседуя о книгах, которые Оливер сказал прочесть до конца первого семестра. Временами я читал заданные им книги, но могу уверить, сказал бы кто-то другой читать эти произведения, я бы даже не притронулся к книгам, несмотря на всю мою любовь к чтению. В будущем, среди старых, пыльных книжных страниц, я буду находить воспоминания об Оливере и тешить себя ими. С Марцией время значительно ускорилось, и я не заметил как наступил вечер. Мне хотелось какое-то время побыть одному, поэтому был вынужден распрощаться с девушкой. Душ. Книга. Запись в дневник, возможно. Оставайся сосредоточен на полуночи, но не придавайся бессмысленным вещам. По пути в комнату, поднимаясь на второй этаж, я представил, как бы спускался по этим же ступеням завтра утром. Возможно, к тому моменту я мог бы стать кем-то другим. Понравился бы мне этот кто-то, кого я еще не знал? Может, он стал бы желать мне доброго утра и вообще не захотел бы иметь хоть что-либо общее за то, что я ворвался в его жизнь без спроса? Или я остался бы точно таким же человеком, каким поднимался наверх, во мне бы ничего не изменилось и ни одно из моих сомнений не разрешилось бы? Или вообще могло ничего не произойти. Он мог бы отказаться. Никто бы никогда не узнал о моей просьбе, и все равно я был бы унижен. Ни за что. Он бы знал; я бы знал. Но сейчас я был уже за гранью унижения. После недель ожидания, и ожидания, и мольбы, без тени надежды, сражаясь за каждую возможность подобраться к нему, я был опустошен. Профессора-мужчины также проживали в одном крыле вместе с мальчиками, чтобы помогать молодым кураторам следить за порядком и приглядывать за нами. Комната Оливера находилась на одном этаже вместе с моей. В полночь, когда все ребята уже спали, я мог бы услышать любой шорох, даже из его комнаты, которая находилась напротив моей. Но, когда часы пробили двенадцать, из его комнаты не было слышно ни звука. Мог ли он кинуть меня? Это было бы слишком. Я не слышал, чтобы он возвращался. Тогда он должен бы прийти прямо в мою комнату. Или лучше бы мне зайти? Ожидание обещало пытку. «Я пойду к нему» Или я мог бы подождать. Или вообще не идти. «Не идти» вдруг ударило меня, как будто это было единственной необходимой вещью в жизни. Оно держало меня, тянуло прочь так нежно, как если бы кто-то, несколько раз позвавший меня по имени во сне, в конце концов, смирился и легонько потряс за плечо. Сейчас оно настойчиво подбадривало меня отложить и не стучать в его дверь, глупо аргументируя: «уже слишком поздно для чего-либо этой ночью», заканчивая серьезными: «как ты будешь смотреть в глаза окружающим, как ты будешь смотреть в свои собственные глаза?» Я ждал, когда тихо заскрипит моя дверь и в комнату зайдет тот, кого я желал уже многие и многие недели. Но я не выдержал, сам подошел к своей двери и, тихо скрипя, открыл ее. В коридоре было темно. Мое сердце колотилось, как сумасшедшее, распространяя свои удары по всему моему телу. Я ничего не боялся, так почему был испуган? Почему? Потому что меня пугало все, страх и желание, напоминая друг друга, ускользали от меня. Я не мог даже назвать разницу между желанием, чтобы он открыл свою дверь, и надеждой, что он так и оставит меня стоять здесь, на пороге собственной комнаты. Внутри раздался шорох, будто кто-то искал свои тапочки. Мгновение и дверь напротив медленно раскрылась. Передо мной стоял тот, кого я желал уже очень долгое время. — Я так рад, что ты пришел, — сказал Оливер. — Я слышал твои шаги в комнате, и на некоторое время мне показалось, что ты был готов лечь спать, передумав. — Я? Передумал? Конечно же, я бы пришел. Было необычно видеть, как он неловко суетится. Я был готов к мини-иронии и из-за этого нервничал, но вместо этого меня встретили извинениями. Я вошел в его комнату и немедленно почувствовал запах, который никак не мог распознать. За ним могли стоять многие вещи. — Заходи, — он закрыл за мной дверь. Мне казалось я был больше мертвым, чем живым. Но мы оба шептали. Это был хороший знак. Я обратил внимание на наполовину забитую пепельницу, которая стояла на правой подушке. Должно быть, он сидел в постели. — Не знал, что ты куришь в комнате. — Иногда, — он вернулся к кровати и сел посередине. Не представляя, что делать или говорить, я, опустив свой взгляд в пол, прошептал: — Я нервничаю. — Я тоже. — Я больше тебя. Он улыбнулся и передал мне косячок, чтобы хоть как-то развеять неловкость между нами. Это заняло руки. Оливер сидел на кровати, скрестив ноги. Он казался меньше и моложе. Я боролся со своим желанием накинуться на него с объятиями и горячими поцелуями. Я вспомнил, как минутами ранее размышлял, прежде чем пойти к нему: обнять, не обнять, обнять. Теперь я был в его комнате. Я неловко стоял в ногах постели, не имея понятия, куда деть руки. Я изо всех сил старался держать их свободно вдоль тела. Спрятал в карманы, снова достал. Он должен был это заметить. Однако, я надеялся, что он все же не заметил ни моего порыва обнять его, ни суеты. «Я выгляжу глупо» — Присядь. Я не знал, что имел ввиду Оливер: на стул или на кровать. Я сел рядом с ним, тоже скрестив ноги. Зайдя в комнату, я чувствовал как был скован, мое стеснение с каждой минутой с ним набирало обороты. Но сейчас, когда я рядом с ним, я почувствовал, как из меня вымывает, словно вода по витрине цветочного магазина, всю застенчивость и интересность. Нервный или спокойный, я больше не стремился устраивать перекрестный допрос каждому своему импульсу. Если я глупый — позволь мне быть глупым. Если я коснусь твоего колена — что ж, я коснусь его. Если я хочу обнять тебя — я обниму. Я поднял свои глаза на Оливера и смотрел на него так долго и так увлеченно, как это делают все влюбленные; как это делают мужчины, которые встречаются в полночь. Мне хотелось касаться его, чувствовать его, проводя своими кончиками пальцев по его телу, исследуя каждый сантиметр. Я закрыл глаза и уткнулся лбом в его плечо, вдыхая запах Оливера. Он слышал мое прерывистое дыхание от волнения; или от удовольствия. — Ты в порядке? — Я в порядке. Больше мне совершенно нечего было сказать. Он обхватил меня своими руками и в очередной раз позволил утонуть в его объятиях. Но я не выдержал и залез к нему на колени и обвил своими руками его шею. Мы обнимались. Мне нравилось обнимать его. Спустя какое-то время я отстранился. — Такое начало… — возможно, в голосе проскользнула самая малость юмора, но даже ее не хотелось слышать. Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он почувствует это движение, поймет и не будет задавать вопросы. Я не хотел, чтобы мы говорили. Чем меньше слов, тем больше откровенными и настоящими были наши действия. Он обхватывал меня руками. Они не отталкивали меня, но и не прижимали ближе. Мне хотелось большего. Не нарушая наше сцепление, в последний раз помедлив, я опустил ладони вниз и пробрался под его свободную рубашку. Я хотел его кожу. Каждый ее сантиметр. — Ты уверен в этом? — спросил он, как будто из-за этого сомнения он не решался проявить инициативу. Я кивнул. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятие подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас? — Мы не поговорили, — сказал он. Я пожал плечами. Незачем. Он поднял мое лицо обеими руками и внимательно посмотрел, потому что сейчас мы оба знали: мы пересекли черту. — Я могу тебя поцеловать? Что за глупый вопрос. Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим, переплетая наши языки. В одно мгновение исчезла наша разница в возрасте — просто двое мужчин целуются; или две сущности, которые страстно растворялись в друг друге. Мне нравилось чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, еврей к еврею. Я забрался под его одеяло, чтобы еще больше чувствовать его запах. Он сделал то же, что и я. Но, прежде чем я осознал, он начал раздевать меня. Если бы он не стал помогать, я бы снял с себя одежду так, как делают это девушки в фильмах: стянул футболку, затем штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустив руки вдоль своего тела, как будто говоря: «Вот я перед тобой, полностью открытый. Возьми меня, я твой». Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило. Неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. Во всем мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом — и вот я делил ее с ним. Я чувствовал прикосновение его горячих рук каждой клеточкой своего тела, чувствовал его горячие поцелуи, его прерывистое дыхание, его запах. Я был на пороге чего-то нового, но одновременно хотел, чтобы это длилось вечно, потому что дороги назад уже нет и не будет. Я чувствовал его полностью. Внутри и снаружи. Когда это случилось, а случилось это не так, как я представлял, а с неожиданно сильным дискомфортом, у меня был порыв остановить его, и, как только заметив это, сразу же спросил, должен ли он остановиться. Я ничего не ответил. Или не знал, что ответить. У меня появилось четкое ощущение, что в мою жизнь вошел кто-то очень дорогой, кого я ждал вечность. Я не хотел его отпускать. — Ты убьешь меня, если остановишься, — резко и неожиданно выпалил я, непристойно повторяя это снова и снова. — Ты убьешь меня, если остановишься. Это заставило Оливера повторять за мной, сначала тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем и я назову тебя своим».***
— Как думаешь, мы сильно шумели? Оливер расплылся в легкой улыбке. Беспокоиться было не о чем. Прежде чем мой разум вернулся ко мне, я задремал, все еще находясь в его руках. Осознание того, что произошло, вернуло меня в чувства, и я испытал полное отвращение ко всему, что напоминало мне об этой ночи. Разбросанные на полу вещи, книжка, которая упиралась мне в спину, пока Оливер двигался надо мной. Теперь она валялась на полу. Голубая рубашка Оливера, которой он меня обтер, чтобы не осталось никаких следов. Я чувствовал тошноту, как горькое вещество из самых дальних уголков моего тела подступает к горлу и вот-вот выйдет наружу, отравляя всю атмосферу и все мои чувства к Оливеру. Мне нужно было оказаться как можно дальше от него, от его комнаты, этой кровати, того, что мы сделали вместе. Но в эту же секунду я нуждался в нем. Теперь я никогда не буду прежним. Чувство, пожирающее меня изнутри, повисло надо мной, словно облако ненависти к себе и раскаяния, затопившего меня целиком. Мне нужно было провести несколько часов в душе, чтобы смыть с себя эту ночь и набрать целую ванну воды, чтобы прополоскать рот. Меня переполняло непонятное чувство страха и тревоги. Всегда ли это омерзение было во мне, которому понадобилась всего одна ночь, чтобы выйти наружу? В комнату пробивались первые лучи утреннего солнца, растворяя раскаянье. Буйный поток моих мыслей и тревог в голове успокаивался. Я переменил позу, но тут же почувствовал дискомфорт, вернувшийся с удвоенной силой. Я знал, что будет больно, подсознательно я был готов к этому, но это в корне не соответствовало моим ожиданиям. Но точно не ожидал, что боль и чувство вины попытаются стать одним целым. Оливер долго, не отрываясь, смотрел на меня, будто читал мои мысли. — Ты выглядишь несчастным, — заключил он. Я пожал плечами. Не он делал меня несчастным, а та вещь, которую мы сделали этой ночью. Я не хотел раскрывать ему свое сердце со всеми тайнами и разочарованиями. — Тебе плохо из-за этого, не так ли? Я снова пожал плечами. Я хотел расплакаться. — Я знал, нам не надо было этого делать. Я знал это, — повторил он. Впервые я видел его таким растерянным. — Нам следовало поговорить… — Возможно. Это было жестоко с моей стороны. — Ты ненавидишь это? Вовсе нет. Но то, что я ощущал, в разы хуже всякой ненависти. — Ты можешь поспать, если хочешь, — пожалуй, это были самые добрые слова, которые я когда-либо слышал от него. Я ничего не ответил, только обнял его и закрыл глаза. И все же, другая часть меня была на самом деле счастлива. Все закончилось. Эта ночь сблизила нас еще больше.***
Я больше не скрывал свои чувства к Оливеру. На занятиях я по долгу смотрел на него, забывая делать записи его лекций. Порой, он делал мне замечания, но они казались мне маленьким напоминанием о его чувствах и, что я тоже нахожусь под его пристальным вниманием. А когда уроки заканчивались, мы удалялись в класс музыки, где почти никогда никого не было, кроме меня или на пирс, и по долгу целовались и обнимались. В какой-то момент он прервал меня. Мы так и не поговорили о той ночи. — Ты в порядке? — Все прекрасно. Я улыбнулся. Стыд, который отбрасывал длинные тени, навсегда покинул меня. — Я имею в виду… — Я понял о чем ты. Нам надо это обсуждать? — Нет, если ты не хочешь. Я знал о чем он хотел поговорить. Он хотел обсудить момент, когда я практически попросил его остановиться. Единственное, что меня беспокоило сейчас — дискомфорт. Это унижало меня. Он каждый раз напоминал о себе, когда мне приходилось куда-то идти, где-то присесть, и о том, что мы сделали в комнате Оливера в полночь. С этих пор мы проводили больше времени вместе. Оставались после занятий в кабинете Оливера, занимаясь своими делами или подолгу разговаривая. В один из таких дней, я читал книжку и в какой-то момент прервался, чтобы взглянуть на него. Оливер смотрел в окно, подперев голову рукой. — О чем ты думаешь? — О разном. Как вернусь в Колумбию на каникулы, как их проведу. О книге. О тебе. — Обо мне? Он кивнул. Выдержав небольшую паузу, Оливер посмотрел на меня. Он выглядел расстроенным. — Элио, то, что происходит между нами… это очень многое значит для меня. Я очень давно не испытывал того, что испытываю к тебе сейчас и, думаю, уже никогда не смогу предаться этим чувствам. Я бы не хотел, чтобы все заканчивалось… — он помолчал, а затем добавил, — но, Элио, в следующем семестре меня здесь уже не будет. Пожалуй, больше всего я буду скучать по этому месту. Оно сделало меня счастливым. Я был счастлив здесь, Элио. Его слова прозвучали как преамбула к прощанию. Одна часть его признаний могла бы сделать меня в ответ счастливым, другая же разбивала меня на множество осколков. — Все это значит, что после каникул, когда я посмотрю сюда, тебя здесь не будет. Я не знаю, что я тогда буду делать. По крайней мере ты будешь где-то еще, где не будет никаких воспоминаний. Оливер подошел ко мне и крепко прижал к себе. Забавно то, что никто не подозревал о наших взаимоотношениях, ни у кого не возникало вопросов, почему мы так часто вместе. Но меня это волновало меньше всего. Особенное волнение и тревогу вызывало осознание того, что до конца семестра оставалось около трех недель и время, будто зная и понимая это, предательски приближало момент нашего расставания. Но до этих пор меня тешила мысль: после каникул все обязательно продолжится. Я был слишком наивен. Я принял решение не считать дни. Поначалу, потому, что не хотел думать, как долго придется его терпеть; позже, потому что не хотел знать, как мало дней осталось. — С тобой все будет в порядке, — Оливер вдруг отстранился и посмотрел на меня. — Может быть. А может быть, нет. Мы впустую растратили столько дней… столько недель. — Впустую? Я не знаю. Может, нам потребовалось время понять, что это именно то, что нам нужно. — Кое-кто из нас двоих сделал вещи нарочно трудными. — Я? Кивок. Мы оба рассмеялись. — Я рад, что мы сделали это той ночью. — Я тоже рад, — Оливер улыбнулся. — С тобой все будет в порядке? — Я буду в порядке, — я прижался к нему, будто он мог исчезнуть прямо сейчас, в эту минуту. — Мне нравится быть здесь с тобой. Это был мой способ сказать: «Я тоже был счастлив с тобой». В этот момент мне казалось, что моя жизнь стала похожа на книгу. Книгу, которую я очень люблю. Только теперь я читаю ее медленно. Так что слова распадаются, а пустота между ними становится бесконечной. Я буду чувствовать Оливера рядом, буду помнить каждое слово в истории наших отношений, несмотря на то, что буду оказываться в бесконечном пространстве между словами, которое находится за пределами человеческого мира.***
Время пролетело с ужасной скоростью. Три недели были позади. В последний вечер был организован рождественский ужин, где все могли обменяться подарками, провести время вместе и договориться о встрече через несколько недель, проведенных дома с семьей. Я подготовил подарок для Оливера — записал на кассету музыку Баха, раннего Баха. Тот отрывок, который зацепил Оливера в день, когда случился наш первый разговор. Я был удивлен, когда в ответ на мой подарок, он протянул мне свою голубую рубашку, перевязанную красной лентой. Голубая рубашка, та, что была на нем в первый день. Мы подарили друг другу частичку себя, которая делала невыносимо больно и приятно одновременно. На следующее утро, перед тем, как в кампус приехал автобус, чтобы увезти всех в аэропорт, Оливер зашел ко мне в комнату, чтобы попрощаться. Это были последние наши минуты вместе. Моя душа горела от невыносимой боли в сердце. Я был готов расплакаться прямо сейчас, перед Оливером. Но я не хотел, чтобы он видел мои слезы. Я знал, что ему тоже больно. В полной тишине мы стояли прижавшись к друг другу — двое мужчин, так трепетно любящих друг друга. Мы оба знали, когда-то настанет момент, когда все уйдет и нас настигнет расплата за все то хорошее, что было. Я изо всех сил пытался запомнить его запах, ощущение его близости, его касаний — так безнадежно я пытался запомнить моего Оливера. Ужас заставлял мое сердце замирать от мысли, что через несколько часов, его не будет рядом и все, что от него останется — голубая рубашка и вспоминания, которые перехватывали воздух. Я медленно умирал. Мне хотелось переживать это время с Оливером снова и снова, со всеми эмоциями и чувствами, от самых приятных до самых болезненных, что так беспощадно рвут на части, заставляя утопать в агонии. Мне трудно было поверить в то, что в самом начале я был готов возненавидеть целый мир, что оказался здесь, в этом месте; сейчас я ощущал грустную радость, что оказался здесь. Я хотел снова предаться тягостному и одновременно приятному ощущению влюбленности. Оливер поцеловал меня в последний раз и тихо сказал: «Пора». Это был самый горький поцелуй из всех, самый душераздирающий и мучительный. Будто именно этот поцелуй ставил точку на нашей истории. Его тихое «пора» еще очень долго проносилось отголоском прошлого в моей памяти. Я не понимал как сильно я его любил и как сильно скучал еще не расставшись. Я поднял свои глаза на Оливера, на секунду задержал его взгляд и последнее, что я сказал в ту минуту: «Если ты такой же, как я, то, прежде чем мы расстанемся и разъедемся в разные стороны, или, когда ты будешь готов захлопнуть дверь такси, попрощавшись со всеми, и больше не останется какой-либо недосказанности в этой жизни вообще, тогда хотя бы в этот раз, пусть даже в шутку, пусть для этого будет уже слишком поздно, но повернись ко мне, посмотри на меня, как когда мы были вместе, и это значило для меня все, — удержи мой взгляд и назови меня своим именем».