Солнце в руках ты сбереги...
───── ◉ ─────
Закату в Дареме Альберт приписал бы всю величественность матушки природы, словно именно в эти горевшие пламенем часы она облачалась в свою королевскую мантию и выплескивала всю гордость и страсть, что накопились в её закромах, накалились дневным жаром. Из окна его комнаты открывался вид на задний двор, на ухоженный сад и богатую оранжерею, стекла которой отражали лучи и слепили ими пытливого смотрителя. Стоя около него, он завороженно услаждал взгляд, упиваясь ощущением дома и предавая забвению скудный Лондонский ландшафт, возведённый бесславным, скупым воображением. Даремское поместье, в отличие от него, представляло собой купель оттенков, сокровищницу пейзажей, что послужили бы музой художнику. Не декорации, под влиянием времени осыпавшиеся бы в труху, а дышащая теплом материя, скромный уголок Эдема, его малый кусочек, спрятанный под деревом познания. И весьма забавная мысль, что Альберт был Змеем в тени его ветвей, сквозила в зацепившей краешек губ ухмылке. Свет догорающей на небосклоне звезды прощался с каждым шуршащим листочком, отпевающим ушедшее в быль, с каждым цветком, что прикроет лепестками свою сердцевинку в его отсутствии, с каждой травинкой, преклонявшейся к земле, словно в молитве. Вся комната истекала его последним всполохом на холсте угасающего дня: оранжевый и золотой перетекали тягучей карамелью по утонченному убранству, мерцали в начищенных орнаментах и хрустальных подвесках люстры и тонули в багровом вине, которое скатывалось по стенкам бокала при его малейшем покручивании. Альберт задумчиво любовался его отливами, купаясь в тепле и шёлке домашней одежды, заменившей сшитый в новомодном ателье костюм, что, пав жертвой погоды, пропитался сыростью и вдобавок какофонией чужих духов, зачастую изобильно разбрызганных по телу. Чистая ткань струилась как не сковывающий движения хитон, смывая с кожи ощущение фамильярных касаний и рыскающих взглядов. За гнетущим миражом щебетанья лести и надрывом измотанных струн, издающих приевшийся вальс, Альберт услышал скромный щелчок дверного язычка. От него встрепенулось сердце, почуявшее душу, заводившую его одним своим присутствием, колдовской аурой и после — воспоминаниями о времени в её власти. Грациозная поступь, под которой расстелились бы красные, вышитые золотым узором дорожки, расцвели бы омертвелые розы и разделились бы на двое моря, плавно приблизилась к нему. Рука, кажется, чуть сильнее стиснула бокал в томимом предвкушении. Он часто возвращался мыслями в тот день, когда, будучи юнцом, дрожащими пальцами сжимал рукоять револьвера, отчётливо помня холод металла, прижатого к виску. Он часто жалел, что ему не хватило смелости нажать на спусковой крючок. Но, ощущая на том же месте тепло дыхания и прикосновение мягких губ, Альберт сдавался в безрезультатной борьбе, благодаря свою бесхребетность за возможность быть одарённым чудом хрупкой близости. — О чем ты так глубоко задумался? — Уильям почти шептал невдалеке от уха, вынуждая испытывать фриссон, охватывающий от макушки до пят. — О том, как приятно вернуться домой. Его улыбку, нежную, притягательную, распускающуюся робким цветком, Альберт не видел, но каждой клеточкой чувствовал, будто свет, от неё исходящий, наряжал легчайшей газовой тканью. Искренняя, ликовала душа, не очерк, прячущий лишённой красок линией истинность эмоций, а маслом писанный эскиз щемящего счастья. Длинные, гибкие, как у пианиста, пальцы одним изящным пируэтом отняли у него бокал из ослабевшей руки, удерживая его за чашу. Альберт повернулся вслед за ним, исчезающим из поля зрения, наконец встречаясь с Уильямом взглядом. Истосковаться по нему всего за несколько дней, проведённых в Лондоне, в паутине предписанных ему положением светских раутов, было уж слишком легко. Его словно лишили воздуха, чересчур лихо затянув галстук вокруг накрахмаленного воротника, и только сейчас, страдая от недостатка кислорода, он смог сделать глубокий спасительный вдох. В веренице лиц, совершающих поползновения на него — на деле же статус и состояние, — Альберт был скитальцем, но, стоило узреть то, которое он вожделел поглощать своим взором, его путь становился как никогда тверд, а существование обретало смысл. В лучах заката Уильям был так же прекрасен, как в ореоле света, проникавшем сквозь стеклышки витража, когда Альберт — вдохновлённый дьявольской проповедью мальчишка — протягивал ему ладонь, а на ней — всё, что только у него было, всё, что могло ему понадобиться, в том числе и свои сердце с душой. Уилл смотрел с лукавством. Какой клеветник мог запятнать бы светоч его очей лимбом, за коим круги вечных страданий? И если все же в раскалённой лаве его глаз был сам ад, он, шагая по углям, безропотно отправился бы в него. Уильям пригубил вино, и Альберт, подаваясь вперед, поймал его гранатовые капельки с бледно-розовых губ, строго раздающих указания и шепчущих самые нежные слова, своими. Трепетно, ласково сладость итальянского напитка танцевала на кончике языка до терпкой кислинки, смешивалась, таяла до еле различимого послевкусия и нектаром проникала в быстрый поток крови. — Я скучал, — признался тихо Альберт, словно раскаивался пред ликом святых. — У графини настолько унылые празднества? — поинтересовался Уильям, чуть рдея от сокровенной исповеди. — Её балы — кишащее змеями гнездо. Из развлечений разве что вести счёт её тщетным попыткам вызвать во мне интерес к графской дочери. Уильям рассмеялся удрученному тону и выражению лица "самого завидного жениха" — ему, кажется, весьма льстила уверенность, что он сей интерес пробуждает. Смех его — звучание лир в воли небожителей — наполнял пространство юношеской непосредственностью и весенним торжеством. Он, как елей, исцелял дух и плоть. — Бедняжка. — Надеюсь, ты про меня. Новый прилив благозвучной песни колокольчиками завладел слухом Альберта, алчущим лицезреть пестроту эмоций Уилла, с улыбкой по-кошачьи довольной забывая те сладострастные изломы ртов, что, только волю дай, вопьются в глотку. — Однако главное, что я собрал сведения, которые, полагаю, тебе пригодятся. Альберт отошел к маленькому столику, где рядом с цветами, источающими медовую приторность, покоилась папка с бумагами — Уильям тут же заинтересовался, да так, что чудился скрежет работающих в его не знавшем отдыха разуме шестерёнок, — и взял её в руки. Он бегло оглядел комнату и остановился на кровати, идеально заправленной и тронутой лишь вечерним маревом. Покрывало свисало с краёв на одном расстоянии до пола по всему периметру; у каждой подушки, тщательно взбитой, было своё место; белоснежное отутюженное бельё не имело на себе скверны складок или, что уж было полным кощунством, пятен. Нечто иное, не вписывающееся в сие перечисление, вызывало внутренний диссонанс и тревогу. Но педантичность Альберта переставала тернистой лозой стягиваться на шее, когда дело касалось Уильяма. С ним он легко потворствовал небрежности, рисуя на простынях кривые линии вмятин, комкая одеяло, оказывающееся то в ногах, то на полу, когда становилось чересчур душно, и хаотично раскидывая подушки. И демон в его нутре не грыз рёбра, не сжимал в тисках лёгкие, напротив, трусливо прятал в лапах голову, и Альберт чувствовал себя свободным. Освободившимся. Он присел на край кровати и приглашающе похлопал по месту рядом с собой. Заняв его, Уильям принялся с любопытством изучать новую информацию, Альберт же — его точеный профиль и умный, впитывающий сведения взгляд. Кончики его волос, падающих на щеки, колыхались от дыхания, передние зубки чуть терзали губу в порыве сосредоточенности. Альберт восхищённо выдохнул. Уилл был бы любимцем Афродиты. — До меня дошли некие слухи... — заправляя светлую прядку за ухо, начал старший, играя голосом. Уильям оторвался от чтения и взглянул сначала непонятливо, после, верно истолковав блистающую эмоцию в зелени чужих глаз, — с притворным недовольством: — На меня снова жалуются? — О тебе снова беспокоятся, — настойчиво исправили его, как ребёнка, совершившего оплошность в словах. — Я уже говорил братцу, что всё в порядке и... — Заперся в кабинет, — вклиниваясь в оправдательную речь, поучительным тоном начал Альберт, — света белого не видя, морит себя голодом и не спит сутками, так и зачахнуть недолго! Цитирую почти дословно, опустив лишь для краткости несколько причитаний. — Ох, Льюис явно преувеличивает... — Правда? Я засекаю время, Уилл. Уильям не в силах боле отнекиваться фыркнул. Особой вины он не чувствовал, но спорить было бы глупо, когда последствия были прозрачно ясны. Одни покрасневшие зеницы чего стоили. Альберт, быть может, на правах старшего брата мог и пожурить его, и похвалить, и, конечно, озаботиться, в частности о здоровье, коим средний Мориарти пренебрегал. И Уильям, что примечательно, возражал ему не так рьяно, в отличие от остальных, предпочитая уступать, покорно, с тёплой благодарностью принимая участливость. О, ему вполне нравилось положение и младшего, нравилось в кои-то веке не стараться уследить за каждой деталью, а предоставить эту ношу другому или хотя бы разделить её — я позабочусь о всех, а ты позаботься обо мне. Когда шершавость картона выскользнула из ладоней, Уильям не воспротивился, только улыбнулся устало. Альберт отложил все бумаги в сторону, поклявшись не замечать их, пока оба не наберутся сил. — Расскажи мне лучше о том, что произошло, пока я отсутствовал, — Альберт взял его ладони в свои, лаская белеющие выступы костяшек. — Что-нибудь, не связанное с делами... Уильям немного подумал, вспоминая, что застал в свои перерывы, а потом воспрянул, видно, наткнувшись на нечто, удовлетворяющее просьбе: — Лу-Лу готовил Старгейзи, наверное, решив приманить меня им к ужину. — Боюсь представить, в каком восторге был Моран. — О, он был определённо счастлив! — озорная искорка зажглась в уголках его губ, и Альберту так отчаянно захотелось её поймать и утаить в сердце. — А ещё тот новый сорт пионов прижился, Фред был очень рад. — Чудесно. Уильям продолжил описывать рутинные радости, сияя ангельским уютом, позабыв на время о тяготах. Был он, и был Альберт, и перина беседы между ними. Когда взгляд Уилла потерял привычную остроту, подернувшись мутной дымкой, когда руки его ослабли, а мелодичный голосок опустился до бормотания, пока вовсе не замолк, Альберт лишь снисходительно улыбнулся. Он поймал в свои объятия накренившееся к нему тело, уложил голову себе на плечо, на секунду прижимаясь в нежном поцелуе к макушке, потерявшей над собою нимб. — Восемь минут, Уилл... ...Закат терял свою величественность, уступал серо-синим сумеркам, поднимающим полог тьмы. Но Альберт без сожаления отпускал рыжие полосы — капельки божественного света, упавшие на грешную землю, — что боле не превращали комнату в сказочные хоромы. И ни одна мрачная мысль не скалилась в разуме. Всё потому, что в его руках был Уильям, его милый ангел, его благословение.