***
«Смерть прекращает болезни, однако сама по себе не является конечной границей» — Серен Кьеркегор, «Болезнь к Смерти». Каждое, даже самое невероятное и глупое выражение, как нас учили, может считаться достоверным и реальным только в случае его неопровержимого доказательства. Простейшие суждения и действия — «человек стоит на горе», «человек купается в море», «человек работает» — представляют из себя подкреплённое здравым смыслом утверждение, полученное посредством органов чувств и анализируемое разумом в сочетании с непосредственным опытом. Зачем человек стоит на горе, зачем человек купается в море, зачем человек работает? Любой возможный ответ на эти вопросы содержит в себе достаточные рациональные основания: он хочет насладиться первозданной красотой природы в наилучшем из миров; он желает сбросить с себя земные оковы и почувствовать себя мелкой рыбой в водяных когтях неподвластной и непокорённой стихии; он удовлетворяет в себе базовые потребности к производству, созиданию и выживанию. Это Ничто. Я во Тьме. Вокруг нет Ничего, и Ничто — мой друг и враг. Возвышенные и ненужные экспликации наиболее примитивных действий, созданные разумом, загнанным в предсмертную ловушку, из которой нет выхода. Человеческий ratio — мощнейший инструмент, но, как доказывали в своё время Кант и Гегель, даже у него есть свои пределы, и они — понимание Бога, Вселенского Единства и Смерти. Всё остальное — почему же, чёрт возьми, человек всё-таки стоит на горе, купается в чёртовом море и каждый день ходит на чёртову работу — доступно для понимания и объяснения, пусть и не такого экзальтированного и напыщенного, каковое возникло у меня в мыслях ранее. Non entia sunt multiplicando praeter necessitatem; сказала — как срезала, с небольшим торжеством проскользнула неявная и едва уловимая мысль. Ничто не может быть Ничем. У всякой субстанции должны быть морфэ, фюзис и генос. А можно ли Ничто считать субстанцией? Это не субстанция. Это Ничто. И Ничто вокруг меня, а я— вокруг Ничто. Я Ничто. Возможно, человек стоит на горе, потому что ему в тягость его существование, и он следом за Кьеркегором готовится узреть Создателя и броситься в бездну? Возможно, человек плавает в море, потому что испытывает слабость к отчаянию, а, следовательно, к смерти, стремясь к ней всей своей душой, отчего тайно и бессознательно желает, чтобы сильный водный поток вынес его за границы телесной реальности? Возможно, человек работает, чтобы примириться со вселенским отчаянием и обрести веру в свои силы, но при этом лишь глубже уходит в него и жаждет медленной кончины? С губ срывается безумный хриплый смешок. Хочется смеяться, но что такое смех, когда ты Ничто и вокруг тебя Ничто? —Смирись со своим отчаянием, впусти в себя Пустоту. Прыгни в разверзнувшуюся Бездну, осознай бессмысленность существования, подчинённого нравственной максиме, и познаешь Меня. Выйди за границы сознания, прими себя как Ничто, и станешь больше, чем Ничто, — раздаётся тихий шёпот. — Разум — всего лишь инструмент, а не конечная цель. Он — фонарик, слабый прожектор, выхватывающий лишь часть непознаваемой реальности. Я контролирую его, а не он контролирует меня. Я Есть. Я не Ничто. Я вижу в своём cogito лишь то, что его взбунтовавшийся против меня брат хочет, чтобы я увидела. Я не проводила феноменологическую редукцию, чтобы дойти до ноэзиса; вокруг меня — иллюзия, подделка на бытие, а я существую лишь только потому, что я существую. Ибо если я не существую, и не ищу этому и в этом никаких глупых доказательств, никакой истины, никакой логики, то как я сейчас могу ощущать себя и размышлять? — горячо возражаю. — Солипсизм — сомнительный товарищ; отрицание окружающей действительности ведёт к отрицанию тебя самого. Как ты можешь быть уверена, что существуешь, когда вокруг тебя Ничто, когда ты сама Ничто? Неописуемая, не поддающаяся описанию, восприятию? Ничто — везде; реальности не существует; следовательно, ты сама Ничто, — продолжает настойчиво шептать. Душа рвётся на части. Отлетает кусочек за кусочком. Медленно, мучительно. Хочется кричать. Как у меня, если я Ничто, может пропадать часть за частью? У Ничто не может быть души. — Силлогизмы не являются достаточным логическим доказательством, не постулируют истину, а лишь приближают к ней. Я здесь, сейчас — где и когда — не имеет значения, — но я чувствую себя, мыслю себя. Ex nihilo nihil fit; бытие и небытие — два дополняющих друг друга аспекта, всего лишь обобщённые философские категории, ничтожные феномены, выведенные нами для упрощения мировосприятия. Природа не терпит пустоты. К тому же, — добавляю с некоторым намёком на торжество. — Мы не схоласты, чтобы прибегать к архаизмам вроде силлогизмов Аристотеля или майевтики Сократа. Вокруг раздаётся нечто, похожее на едва слышное фыркание. — Как ты можешь утверждать, основываясь лишь на чувственных ощущениях и переживаниях разума, что ты в действительности существуешь? Разве можно сказать, что существуешь, если ты поглощаешь пищу и чувствуешь её вкус? Ощущаешь насыщение ей, получаешь удовольствие от каждого маленького кусочка? Разве ты можешь сказать, что существуешь, если поглощаешь жидкость и чувствуешь приятную прохладу, распространяющуюся от горла к желудку? Ощущаешь удовлетворённость, не испытываешь боле жажды? Ничто не требует ни пищи, ни воды, ни сна. Всё это — глупая попытка придать Ничто форму, дать бесплотному плоть, облечь бессмысленное в смысл. Если бы всё это существовало, куда бы подевалось Ничто? — с укором вопрошает. — Отринь всё ненужное. Освободись от оков Существования и получишь значительно больше. Становится смешно. Появляется ощущение того, как раскалывающую душу неведомые силы обретают чёткое направление. Они тянут вверх. Тепло, Новое Существование и Сладкое Неведение — Их обещания. Но Ничто приковывает к себе, тянет меня на себя. Холод, Вечный Сон и Высшее Познание — Её обещания. — Один из самых глупых и слабых приёмов — доведение до абсурда; ты совершаешь ошибку, когда вместе с удовлетворением базовых физиологических потребностей, которые являются таковыми лишь у растительной части души, говоришь о чувственных порождениях и умственных заключениях. Я чувствую себя просто потому, что так есть; я мыслю себя просто потому, что так есть. Я ощущаю, как ты тянешь меня к себе, но также я и ощущаю, как нечто другое тянет меня вверх; я размышляю и разговариваю с тобой, — во всём естестве распространяется ощущение необъяснимой теплоты, и нечто, тянущее меня вверх, становится всё сильнее и отчётливее. Хочется последовать за ним, взлететь, воспарить. — Мы вступаем в совершенно неуместную дискуссию, в которой ты требуешь от меня признать саму себя Ничем, когда ты сама — Ничто. Как можно спорить с Ничем, Нигде и Никогда? — хватка на мне, едва уловимая и заметная ранее, усиливается. Костлявые пальцы и длинные ногти впиваются в плоть, но мне уже всё равно. Я отчётливо чувствую боль. И это мой триумф, моя победа. Я в капкане, но у меня всё ещё остаются две свободные руки. —А что ты такое, если не Ничто? Зачем мне слушать тебя, говорить с тобой и тем более идти за тобой, если ты и так Ничто? У тебя нет формы, у тебя нет рода, у тебя нет Идеи. Ты — Ничто. Вокруг начинает нарастать шум, чем -то отдалённо напоминающий усиленный в тысячи и тысячи раз скрип. Скрип едущих по плохой дороге телег с колёсами, сделанными из человеческих костей, и перевозящих гниющих мертвецов. Туманные серые руки, покрытые истлевшей плотью, и сжимающие меня в своих костлявых объятиях, нехотя ослабляют хватку, но не отпускают окончательно. Я улавливаю запах тлена и ещё чего- то более тягучего и более мерзкого. Меня резко тянут в сторону. Торжество исчезает так же быстро, как и появилось. Пустые глазницы и едва различимые во мгле слабые красные огоньки в глубине прожигают холодным пламенем. От лысого черепа отваливается плоть. Я пытаюсь отвернуться, но разве можно отвернуться, когда на тебя смотрит глазами Вечность? — Ты полагаешь, что сможешь победить нас? — тихо шипит (или шипят?) и резко встряхивает (или встряхивают?) меня с такой силой, что едва не отрывает мне руку. — Все твои потуги тщетны. Слова — всего лишь слова. За ними, как бы ни доказывал обратное Витгенштейн — а он пытался это сделать, поверь нам, и не раз — не скрывается ничего. Мы здесь Всё, а вот Ты — Ничто. И ты будешь Ничем, пока Мы не захотим иначе. Меня захватывает первозданный и первородный ужас. Теплота где-то глубоко внутри, и я пытаюсь снова её нащупать, распространить на всё сжавшееся тело. Тянущее ощущение по какой-то причине продолжает нарастать. Они почему-то резко меняются. Оскал уступает место интересу. — Мы считаем, что тебе повезло. Рок, Судьба, Ананке — называй как хочешь — благоволит тебе. Мы можем тебя отпустить, так как тебя уже довольно долго ждут. Но ты понимаешь, что это не просто так? — поднимает меня на уровень их глаз, будто я тряпичная кукла, и меня ещё раз прожигает могильным холодом. Я могу лишь едва различимо кивнуть. — Цена за жизнь — жизнь. Найди такого же, как ты; того, кому лишь только предстоит узреть наш лик. Найди противоположного тебе; того, кто находится между реальностями и никак не желает явиться к нам на давно назначенную аудиенцию. Справишься — будешь жить и, возможно, несколько дольше, чем тебе отпущено там; провалишься — заплатишь самую ужасную цену, которую твой жалкий разум только способен себе представить. Мы заберём у тебя всё — твоё тело, твои мысли, твою душу; мы заберём всех, к кому ты привыкнешь и всех, кого ты полюбишь. А чтобы ты поняла это, мы возьмём у тебя кое-что. Убирайся. Вверх. И не подумай, что на конечной границе, на другой стороне, трава всегда зеленее. Я падаю вниз. Меня больше ничто не держит. Я пытаюсь набрать воздух в лёгкие, но начинаю задыхаться. Теперь меня разрывает на части — я одновременно стремлюсь ко дну бездны, и парю над ней. Где-то за гранью я слышу несколько голосов, читающих что-то похожее на католическую литанию. Разобрать слова невозможно, но повторяющиеся воззвания успокаивают и отгоняют боль и отчаяние. Я закрываю глаза и вижу стремительно приближающиеся размытые образы. Они настолько яркие и невозможные, что я открываю рот и из него наконец-то отчётливо вырывается крик. Крик, который я наконец-то слышу.***
В огромном подземелье родового поместья Гринграссов, облицованном итальянским мрамором, со стенами такими чёрными, что они поглощали свет, исходящий от факелов и изящных магических ламп, по обе стороны от родового алтаря стояли двое — мужчина и женщина, одетые в традиционные тёмно-синие робы из шёлка акромантула. Переливающийся и слегка пульсирующий голубой сгусток энергии, зависший над поверхностью камня и безжизненно лежащего на нём сокровища, едва разгонял тени под накинутыми на них капюшонами, издавая негромкий грустный звук, похожий на журчание скованной льдом и только-только просыпающейся от зимнего сна реки. И мужчина, и женщина всё ещё были достаточно молоды, но несмотря на это, их лица уже несли на себе отпечаток пережитых этой весной горя и страданий. Мужчина, державший в руках древний и почти рассыпающийся талмуд с нечитаемым латинским названием в красивой вычурной оправе, был высок и хорош собой: у него было правильное, но осунувшееся лицо с заострённым подбородком, высокими скулами и вечно хмурящимся лбом, на котором в последнее время уже начали проступать морщины. Всё в нём — его потрясающая выдержка и благородное выражение — кричало об аристократическом происхождении. Его тонкие губы, бормочущие мистические инкантации, которые кое-кто бы посчитал тёмными, практически беззвучно шевелились в полутьме. Стоящая напротив него женщина, опустившая хорошенькую головку в тщетной попытке остановить льющиеся слёзы, обладала тем необыкновенным типом красоты, который в своих произведениях воспевали магловские романисты XIX века вроде Уильяма Теккерея или Шарлотты Бронте: невысокая, но стройная, с практически кукольными правильными чертами лица, аккуратным носиком, кончик которого был слегка вздёрнут как бы в вечном капризе, большими зелёными глазами, в которых под сенью капюшона можно было увидеть страх и тревогу, и выбивающимися из-под накидки длинными золотыми волосами, она сейчас тщетно пыталась сохранять хоть какой-то намёк на спокойствие под этой уже давно давшей трещину маской благородной чистокровной леди из древнего семейства. Её тонкие руки были сцеплены в замок, в то время как её губы шептали через рвущиеся из груди полувздохи вслед за супругом давно забытые слова заклинания, к которому в этой семье не прибегали долгие века. Многие чистокровные семейства считали — в лучшем случае — байками и глупостью рассказы маглов о внетелесных переживаниях, полётах в астрал и метемпсихозе. При этом магическая наука, хоть и опровергающая эти популярные нынче в магловских кругах темы, как ни странно, сходилась со многими магловскими религиями в том, что у любого волшебника или волшебницы есть некая загадочная и эфемерная сущность, называемая «душой» или, по-научному, “anima”. В противовес понятию “animus”, который многие исследователи- волшебники считали суррогатом души, её «осколком», характерным исключительно для всех неразумных живых существ, и которой можно было при определённых обстоятельствах манипулировать, соединять и разделять с помощью некоторых распространённых в некромантии или Тёмных Искусствах практик, “anima”, или душа, являла собой по общему представлению Единое и Целое — нечто, что не поддавалось почти никакому магическому воздействию. Считалось, что душа — бесценный подарок Магии всем разумным существам, а любые действия, направленные на управление ею или её разрушение, считались одними из наиболее страшных преступлений пред её ликом, за которые можно было получить серьёзный откат. Впрочем, история магического мира знала только несколько таких примеров, поэтому угроза оказаться в одно прекрасное утро без волшебства или обнаружить себя заживо гниющим в своей кровати не останавливала некоторых волшебников от попыток проникнуть в строение души — своей или чужой —и научиться ей в определённой степени управлять. Один далёкий – далёкий предок Гринграссов, известный магловскому миру как Римский папа Сильвестр II, а магическому —как Герберт Аврилакский, посвятил практически всю свою жизнь изучению феномена души. Господствовавшие в то время в Европе религиозные практики рассматривали её как дар Божий человеку, и Герберт, будучи верующим христианином и послушным сыном Церкви, не ставил это под сомнение, но считал понимание и разрешение этой мистерии при помощи магии и разума путём к постижению Бога. В этом он был последователем философии Августина Блаженного — одного из самых ранних волшебников- анимологов и по совместительству крайне почитаемого христианского святого, изучавшего секреты древней магии и считавшего, что Бог является истинным и абсолютным воплощением Магии, а то, что мы, собственно говоря, называем «магией» и «волшебством», является физической манифестацией Бога, невидимой, но вполне осязаемой, способной при должном уровне понимания привести к Нему. “Fides guarens intellectum” — таков был девиз Герберта, когда он начал изучать душу и проникать в её секреты. Он побывал во многих далёких странах тогда известного мира — Китае, где постигал тайны китайской нумерологии и спал на постели из твёрдого бамбука в надежде разгадать магию чисел внутри своей души; Индии, где ознакомился с практиками факиров и ходил голыми ногами по стеклу в попытке укрепить душу; в землях хазаров и восточных славян, где он имел беседу с одним из древнейших существ — Бабой Ягой — и несколько дней подряд сидел в разгорячённой добела традиционной бане в надежде ощутить лёгкость пребывающей в его бренном теле души; в Ромейской империи и халифате Аббасидов, где он посетил знаменитые библиотеки в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме, Александрии и Багдаде, в коих он искал сохранившиеся рукописи греческих и римских волшебников, а также магловских философов (некоторые из этих бесценных пергаментов — включая единственную сохранившуюся копию потерянного второго тома «Поэтики» Аристотеля, — по-прежнему хранились в библиотеке Гринграссов) о душе и всем тем, что было с ней связано, и ходил своими собственными ногами по степям Анатолии, пустыням Святой Земли и Арабистана в поисках сокрытых веками мест силы. Получив по возвращении в центр Вселенной из своих странствий папский престол (злые языки и некоторые средневековые хронисты-волшебники утверждали, что тут дело не обошлось без «наипорочнейшего из магических искусств — легилеменции»), Герберт целиком и полностью отдался во власть религии и магических исследований, за долгие годы тонкой «тёмной» практики достигнув определённых результатов в понимании как структуры, так и функционирования души. Все эти бесценные знания он записал в своём маго-теологическом сочинении “Proslogium de Anima”, считавшемся венцом всей анимологической науки. К несчастью, несмотря на свой праведный и истинно христианский образ жизни, недоброжелатели и завистники очень скоро обвинили его в ереси и колдовстве. Герберт был вынужден подстроить свою смерть и вернуться в родную Овернь, где спокойно встретил свой конец, отдав Богу душу в возрасте ста тридцати трёх лет. А ровно через шестьдесят лет его сын вместе с войсками победоносного Вильгельма Бастарда прибыл на Туманный Альбион, где и обосновался в одном из южных графств, став основателем английской ветви Гринграссов. Из Аквитании он привёз с собой половину обширной семейной библиотеки, в том числе и сей труд. Именно эту книгу сейчас и держал в руках глава рода Гринрассов и отец счастливого семейства — лорд Сайрус Ваймонд Гринграсс, а его жена, прекрасная и верная Офелия Изабелла Гринграсс, урождённая Фоули, уязвимая как никогда, боровшаяся с рыданиями, вполголоса, но уверенно повторяла за ним то, что десять веков назад записал Герберт Аврилакский. Они оба были готовы пойти на всё ради их любимой бедной дочери, сейчас лежащей перед ними на алтаре; её красивое лицо, унаследовавшее от отца тонкость, высокие скулы, а от матери — девичью нежность и кричащую о совершенстве правильность каждой из черт, небольшой носик и алые губы, обычно жизнерадостное и озарённое тёплой улыбкой, не выражало ни единой эмоции, а чистая кожа была мертвенно -бледной и в ровном синеватом свете парящего над ней Сгустка Души казалась практически призрачной. Длинные распущенные волосы цвета благороднейшего из металлов свободно лежали по обе стороны от неё, опускаясь на бездвижные плечи. И без того стройное тело их дочери было настолько хрупким, настолько тонким, что Офелия каждую ужасную секунду боялась, что малейшее движение воздуха причинит их девочке непоправимый вред, и никакие целители не смогут помочь. Большие глаза их маленькой лани были широко раскрыты и бессмысленно смотрели в потолок, а синева, цветом подобная бушующему в море шторму, поблекла и стала похожа на едва заметный в белом тумане голубой свет маяка. В их память навсегда врезалась дата, когда произошло это страшное событие — 20 апреля. Вчера. Так недавно, но им казалось, что прошла целая вечность. В то день в Корнуолл пришла настоящая весна, которую всегда так ждали обе их девочки: распустились розовые и синие цветы, усеивающие равнины, спускавшиеся к ласковому морю, которое было в этом году очень спокойным и безмятежным, с чистого неба ласково глядело солнце, отражавшееся от белого песка и белых камней на побережье около их поместья, расцвела, наконец, их любимая сирень, целые кусты которой окружали теплицы и основной жилой корпус, распространяя пьянящий аромат и укутывая их приют в фиолетовое благоухающее одеяло. Несмотря на их любовь к сирени, девочки с самого нежного детства знали, что вносить её в дом было запрещено (ещё в средневековье маглы полагали, что она обладает магическими свойствами и широко ассоциировали её с ведьмами, колдунами и Вальпургиевой ночью, что, в общем -то, было правдой — обладая способностью успокаивать находящихся вокруг людей, сирень действительно с незапамятных времён использовалась в качестве лёгкого успокоительного, когда соответствующее зелье считалось слишком действенным, но никогда не принимала участия ни в каких тёмных ритуалах, хотя эта странная магловская традиция не вносить в помещения сирень получила распространение и у волшебников), а потому Офелия с дочерьми высадили сирень вокруг поместья и трепетно ухаживали за ней, лишая их домовых эльфов этой работы. Девочки в этот день были не в Хогвартсе, так именно в этот день чистокровные семьи традиционно начинали готовиться к ежегодному празднованию Бельтайна — дня Начала Лета. На протяжении нескольких дней старые семьи проводили очищающие ритуалы, совершали таинства в благодарность Магии, приносили ей подношения с просьбами о том, чтобы лето было тёплым, спокойным и радостным, и, наконец, просто-напросто отмечали продолжение Жизни — жгли огромные костры, устраивали пикники, долгие прогулки в кругу ближайших родственников и украшали поместья гроздьями рябины и пучками асфоделя, символизирующими начало Фестиваля Жизни. И вот в этот день, как обычно, родители поднялись раньше дочерей, надели формальные мантии и, раздав указания домовикам по поводу подготовки к празднику, собрались в огромный столовой, обшитой эбеновым деревом, чтобы насладиться завтраком. Сквозь большие окна, выходящие на белое сияющее побережье, пробивалось солнце, заливая помещение ровным золотистым светом. Офелия, как и подобает благородной леди, занимала место напротив своего супруга, царственно восседающего во главе большого длинного стола, украшенного изящной резьбой на тему фауны (всё-таки гербом Гринграссов на протяжении многих веков было стилизованное изображение зелёного дерева, увенчанного графской короной, расположенного на белом фоне и пускающего на геральдическом щите корни во все четыре стороны света). Они вели тихую беседу о планах на Бельтайн и обсуждали возможность летнего путешествия в Италию после того, как семестр в Хогвартса подойдёт к концу. Это была идея Сайруса, так как он между делом вспомнил, что их дочери уже давно хотели посетить Вечный Город и, в частности, Ватикан, откуда из Апостольского Дворца их предок когда -то управлял всем христианским миром. По пути, говорил её муж, попивая из изящной фарфоровой чаши горячий чёрный чай, можно было бы посетить сохранивший своё древнее название Медиолан, славившийся своим непревзойдённым волшебным кварталом, выполненным целиком из розового мрамора, посмотреть на церкви и соборы магловской Флоренции, заскочив по возможности в Университет Ворожбы Джордано Бруно, а потом уже отправиться в Рим, где можно было бы заскочить на «шоппинг» (Офелия слегка улыбнулась этому магловскому слову), полюбоваться памятниками давно сгинувшей Римской империи, посидеть в чудном итальянском ресторанчике на Piazza Magia al Foro Romano (там, подмигнул жене Сайрус, готовят прекрасную лазанью и подают тончайшие вина магической Италии), и, наконец, посетить Ватикан и Апостольский Дворец. Сайрус был уверен, что девочки обрадуются такому путешествию — и на место обитания предка посмотрят, и итальянский язык попрактикуют. Офелия не возражала против этой идеи, но придерживалась мнения, что проще и приятнее было бы прямое путешествие порт-ключом до Рима без посещения промежуточных пунктов. Медиолан и Флоренцию, говорила она, можно было бы посетить и отдельно — всё-таки там было много того, на что можно посмотреть. От неспешной беседы их отвлекла младшая дочь Астория, громко хлопнувшая тяжёлой дверью и сонно потирающая глаза. На лице Офелии расцвела искренняя улыбка, и она поднялась со стула, подошла к зевающей дочке и заключила её в тёплые объятия. Мерлин, как она любила своих девочек! Она помнила каждую их улыбку и каждый каприз так отчётливо, что могла бы расписать каждый из них по отдельности в специальном журнале. Как и её старшая сестра, Астория также была красива, но её красота ещё пока не до конца расцвела — лицо с правильными чертами, большими, как и у матери, зелёными глазами и угольно- чёрными волосами сохраняло приятную и невинную детскую округлость, очаровавшую без исключения всех вокруг. Вкупе с её мятежным и непоседливым характером это создавало приятный, если и необычный, образ. О да, маленькая Тори, как её ласково называли родители, обожала быть в центре внимания и считала себя, по выражению Дафны, “umbilicus mundi”. Ей нравилось притягивать к себе восхищённые взгляды окружающих, поражать их своим граничащим с неприличием поведением и острым языком. С раннего детства Тори освоила тонкое искусство сарказма и научилась к месту вздёргивать в немом вопросе изящную бровь, что безумно раздражало её старшую сестру и бесконечно умиляло счастливых родителей, которые, тем не менее, без малейшей злобы в полушутливом тоне напоминали ей о том, что она — чистокровная волшебница, отпрыск одной из наиболее древних и знатных магических домов Европы и должна демонстрировать хорошие манеры, достойные леди её высокого положения. Об этом же, но более «серьёзно», на правах старшей сестры ей говорила и Дафна, которая, как знали родители, просто обожала поучать сестру в такой манере, которая доводила Тори до белого каления. Та в ответ на очередную отповедь кривилась, строила забавные рожицы и устраивала всякие мелкие проделки, «сеансы мести» (один раз, например, вспомнила с теплотой Офелия, маленькая разбойница бросила червей -свистелок в ванну, заставив старшую сестру в одном наспех трансфигурированном полотенце громко и настойчиво на протяжении нескольких минут кричать “Силенцио”, чтобы утихомирить невозможно громкий свист), но в целом, их девочки ладили между собой так, как и должны ладить между собой родные сёстры: Дафна часто помогала Тори с домашней работой, проверяла её эссе, читала вслух волшебные сказки, магловские мифы и делилась байками и свежими сплетнями со Слизерина, которые длинноносой девочке, как истинной когтевранке, были чрезвычайно интересны, а сама Тори в ответ сыпала своими шуточками, рассказывала магловские анекдоты, тискала и обнимала сестричку и обожала играть с ней в клыкастые фрисби и летать в каникулы и праздничные дни на мётлах, каждый раз подкалывая старшую сестру за её неуклюжесть и боязнь высоты. Громко и заразительно (такова была сила харизмы Астории — каждый раз, когда она начинала что -то делать, будь то корчить рожицы, смеяться или забавно надувать губки) зевнув (Сайрус, смотрящий на обнимающихся двух из трёх самых близких ему людей незаметно подавил зевок), девочка высвободилась из объятий матери, пожелала отцу доброго утра и по-деловому осведомилась, не приготовили ли эльфы её любимый шоколадный пудинг. Не удержав улыбки, лорд Гринграсс ответил, что приличные леди не едят шоколадные пудинги на завтрак, а предпочитают классическую яичницу и гренки с небольшим стаканом апельсинового сока, и именно эти яства для одной очаровательной маленькой приличной леди сейчас и готовят их домовики — добренькая Динки и миленький Флаффи. Астория капризно надула губки, стрельнула глазами в сторону отца, пробормотала что-то про «магловские хлопья» и заняла положенное ей место слева от матери. Офелия последовала примеру дочери и снова опустилась в кресло, по пути изящно подцепив чашечку с кофе и между делом поинтересовавшись, а не проснулась ли её старшая дочь. Ёрзающая на стуле Тори пожала плечами и ответила, что пока та даже не выходила из своей комнаты. Леди Гринграсс слегка нахмурилась и позвала Динки, чтобы та разбудила молодую госпожу. Ушастое создание закивало и с громким хлопком исчезло. Офелия допила кофе и, достав волшебную палочку, отлевитировала чашечку обратно на поднос на середине стола. Она начинала немного волноваться, но успокоила себя тем, что её умница Дафна всегда любила поспать, хотя и не так долго, как сейчас. Сайрус что-то спросил у дочери, но Офелия не расслышала, что именно. Снова раздался хлопок, и прямо рядом с ней появилась Динки. В огромных глазах домовички собирались слёзы. Офелия почувствовала, что её сердце замирает в грудной клетке. Едва сохранявшим спокойствие голосом она спросила, что случилось, на что незамедлительно последовал ответ: «Динки не смогла разбудить молодую хозяйку Дафну. Молодая хозяйка Дафна не просыпается и даже не дышит! Динки не знала, что ей делать, поэтому Динки как можно скорее вернулась к хозяевам. Плохая Динки, плохая!». Заливаясь слезами, домовичка начала бить себя по голове. Лорд Гринграсс выронил из внезапно ослабевших рук чашку, которая со звоном разбилась о мраморный пол. Астория вскочила со стула, а леди Гринграсс, не обращая внимания на оклики мужа, бросилась наверх, взлетела на анфиладу, перескочила два лестничных пролёта, и ворвалась в первую комнату в правом крыле, в спальню своей старшей дочери. Дафна, её солнышко, лежала на кровати в позе звезды. Её губы были приоткрыты, и Офелия, сбросив ненужное покрывало на пол, как можно быстрее наклонилась к лицу дочки. Дафна не дышала. Чувствуя нарастающее отчаяние, она, трясущимися руками достала волшебную палочку и, наставив её на дочь, прокричала “Ренэрвейт”. Ничего не произошло. Краем уха она услышала, как за её спиной раздался хлопок и почувствовала, как сильные руки мужа обхватывают её и пытаются оттащить от дочери. Та даже не пыталась сопротивляться — волшебная палочка выскользнула из её тонких пальцев и упала на пол, и Офелия дала волю слезам. Она уткнулась в плечо Сайруса и горько заплакала. «Она не дышит, милый, она не дышит…» — прошуршала Офелия. — «Дафна не дышит, наша девочка не дышит». Она продолжала повторять это как в бреду, в то время как супруг ласково гладил её по голове и шептал утешительные слова. Она почувствовала, как вокруг неё сжимаются его сильные руки, поднимают её, прижимая к себе, как ценнейшее сокровище, и бережно кладут на изящное кресло около открытого окна. Она бессильно обмякла в нём. Её горевшее лицо нежно обдувал лёгкий бриз, доносившийся со стороны залива Лэндс- Энд, но женщина не могла думать сейчас ни о красоте укутавшегося в зелень Корнуолла, ни о радостно встречающих весну, словно королевские герольды, птицах, воспевающих в своих мелодичных одах торжество новой жизни. Её грудь разрывали рыдания и бесконтрольная истерика. Её бедное дитя, её маленькая лань… Офелия смотрела на супруга, совершающего над их девочкой замысловатые пассы палочкой, и видела в его отстранённом взгляде следы той старой ожившей боли, которую он так стоически выносил на протяжении десятилетий, и стальную решимость, которой всегда так восхищалась. Они оба уже давно где-то в глубине души знали, что рано или поздно это настигнет их, но никогда по-настоящему не были к этому готовы; они ждали этого, но отказывались это признавать; они не хотели этого, но ради дочери они оба были готовы на всё. И они сделают это вместе. Сейчас. Потому что другого выхода просто не было. Женщина подавила в себе снова пытающиеся завладеть ей страх и отчаяние, титаническим усилием воли отогнав их в самые тёмные и далёкие уголки своего естества. Она должна быть сильной ради Дафны и ради маленькой Тори. Ради её ни в чём не повинных дочерей, теперь платящих ужасную цену за дикость и глупость какого-то из их далёких предков, чьи кости уже давно превратились в прах. В той или иной мере от Кровавых Проклятий страдали практически все чистокровные семейства не только Великобритании, но и всей Европы. Практика «око за око, зуб за зуб», пришедшая из древних языческих времён, как ни странно, получила ещё большее распространение с появлением христианства, официально порицавшего саму возможность казуального убийства как нарушения естественного и угодного Богу порядка и одного из тягчайших грехов, но устами апостола Матфея допускавшего таковое в качестве возмездия и формы наиболее справедливого воздаяния (что, конечно же, было неправильно понято волшебниками и выдернуто из контекста; но опять же — многим из них было достаточно найти хоть какую-то мелкую зацепочку, которая бы оправдывала на основе до сих пор доминирующего в их обществе stare decisis любой самый мерзкий поступок). Пускай представители древних семей — давние соперники и враги— теперь считались (чисто номинально, разумеется) верными сынами Церкви и чтили единого Бога, показательно отказываясь от грубых тёмных проклятий и жестоких убийств, радостно возвещая о примирении и наступлении «тысячелетнего царства спокойствия», но внутри они всё так же алкали жестокой и справедливой мести. Её способы теперь стали более утончёнными и тёмными; едва ли теперь было возможно отрубить невербальным “Секо” сыну врага голову, или подвергнуть страшному заклятию “Композиционе Карнис” его сестру или жену. Действовать стали более элегантно, с истинно христианской любовью к ближним отправляя их на тот свет при помощи изящных заклинаний по типу «Экс Корпус Эванесс», главная прелесть которого заключалась в том, что эти слова практиковались Церковью во время обрядов экзорцизма, и не оставляли совершенно никаких следов, или просто при помощи старых добрых ядов — основного орудия римских нобилей -трусов и греческих женщин - гетер, низкого орудия, но такого же эффективного, как и всегда. Как обычно, кому-то существующие способы отмщения показались достаточными, а кому-то нет. И вот кто-то из недовольных пустился в постижение «высших материй» оккультных наук — иудейской кабаллы, арабской ворожбы и демонологии (прямыми и наиболее известными ныне продуктами изучения Тёмных Искусств стали печально известные Непростительные Заклинания), а кто-то обратился к более приземлённым, человеческим субстанциям — телу и в особенности крови. Кровь неспроста часто именовалась красивой метафорой «водами жизни» — она текла в жилах волшебников, регулировала гуморы, красными потоками циркулировала внутри, распространяла и несла саму магию в будущие поколения. И в этом Царстве Жизни — самом человеке — можно было создать и Царство Смерти, преследующее целые поколения — настолько страшное, настолько болезненное и ужасное, что страдания их, вечные и невообразимые, многократно превзойдут те, которым по глупости, неосторожности или по злому умыслу они могли подвергнуть семью проклинающего. Так, повинуясь злости и зависти одного — история не помнит ни его имени, ни национальности, — на свет появились Кровавые Проклятия — апофеоз животной ненависти и отвращения, и, вероятно, изощрённейшие из всех мыслимых и немыслимых пыток, ибо последствия были совершенно непредсказуемыми, но оттого не менее ужасными. Проклятие могло начать проявляться как сразу, так и через день, два, месяц, год, десятилетия или целые века, и никто, даже сами призывающие, не знали, в какой именно форме это произойдёт. Одно было понятно — проклятие крови всегда смертельно, практически не смываемо и не поддаётся ни одному из известных контрзаклятий. Оно всегда настигает обречённых и собирает кровавую жатву, серпом срезая со страдающих клочок кожи за клочком, выдёргивая косточку за косточкой, выпивая глоток крови за глотком, и не остановится никогда. По крайней мере, пока оскорблённая сторона не сочтёт долг вполне уплаченным, а оскорбившая не уплатит традиционную виру, положив конец кровной вражде. Кто из современных волшебников мог бы не вспомнить первые случаи кровной вражды между Морганой и Артуром? Они считались у маглов легендарными персонажами, но в реальности существовали на самом деле, и явственно продемонстрировали миру, что именно может сделать осквернённая тёмной магией кровь с тем, кого призыватель называл «кровным врагом рода моего — матери, принявшей семя отца, и отца, отдавшего сие семя, из коего предстал пред лицем Магии я». Проклятие Морганы, тяготевшее в последние годы над правителем Камелота, принесло ему несоизмеримые с жизнью телесные и душевные страдания, и лишь только магические ножны Эксалибура помогали ему поддерживать видимость существования до тех самых пор, пока коварный Мордред не повелел в пылу сражения сорвать их с отца, обрекая того на медленное угасание и растянутое на долгие годы умирание. Это было просто и изящно — страдания в жизни были настолько велики и мучительны, что единственным желанием Артура было наконец умереть, но ему в этом отказывали, заставляя превратиться в слабое тщедушное существо, обречённое на жалкое подобие жизни, пленника собственной плоти, от которой хотелось избавиться больше всего на свете. Над древним семейством Гринграссов, как и над королём бриттов, также на протяжении долгих веков нависало Кровавое Проклятие, от которого, как свеча, медленно сгорела в собственном безумии мать нынешнего главы семейства, в один прекрасный день спалившая в Адском пламени вместе с половиной поместья своих же собственных детей — старшую сестру и младшего брата Сайруса, и которое после появления на свет Дафны и Астории передалось им. Обе девочки родились недоношенными и едва смогли пережить младенчество; их маленькие тельца были хилыми и слабыми, а призрачная бледность на коже хоть и оттеняла ещё больше их природную красоту и подчёркивала аристократичность, но вместе с этим свидетельствовала о крайней хрупкости и уязвимости. Тогда Офелия и Сайрус думали, что Проклятие проявилось лишь в небольшой физической слабости и предрасположенности к болезням (девочки часто жаловались на небольшие проблемы со здоровьем), но всё оказалось гораздо хуже, когда у Дафны произошёл первый магический выброс, оказавшийся настолько мощным, что её тело не справилось с потоком магии, и она чуть не истекла кровью, чудом оставшись живой. Вызванные колдомедики провели её тщательный осмотр, по итогам которого сообщили им, взволнованным и находящим себе места, что у старшей из дочерей Гринграсс, как и, по всей вероятности, у младшей, крайне обширные и нестабильные магические ядра, по мощи равные ядрам среднестатистических взрослых волшебников, но, в отличие от таковых у уже полностью сформировавшихся магиков, не имеющие механизмов циркуляции и отведения остаточной магии. Все ядра, как известно, заявил главный целитель, работают по принципу аккумулирования и распределения магической энергии, и во многом схожи по своим основополагающим принципам с магловскими батарейками — как батарейки служат для маглов источниками «электрелической» энергии, так и магические ядра собирают и накапливают её у волшебников. Однако у каждого накопителя есть предел — иными словами, налитый до краёв чай обязательно расплещется, если вы толкнёте чашку, или перельётся через край, если вы захотите добавить ещё. Магия в ядре их дочерей, как и у всех нормальных волшебниц, аккумулируется так, как и надо, но делает это настолько быстро, что их «батарейка» не выдерживает — ядро начинает выплёскивать ненужную магию вокруг сначала в малых количествах, чтобы достигнуть точки равновесия, и потом, когда уже не справляется, взрывается и находит выход в окружающую среду в виде неконтролируемых и мощных магических выбросов, которые вредят прежде всего не окружающим, а им самим. Проходящая через них во время выбросов магическая энергия настолько сильна, что постепенно разрушает их тела, причём в буквальном смысле — целители обнаружили у Дафны сотрясение мозга и небольшое внутреннее кровотечение, не говоря уже о заскакивающем давлении, спровоцировавшем внешнее кровотечение из носа, рта и ушей. В общем, заключили колдомедики, наследнице Гринграсс повезло остаться в живых. Они настоятельно рекомендовали Сайрусу и Офелии заняться физическим развитием дочерей, прописали им целый курс укрепляющих зелий и по достижении малого совершеннолетия — одиннадцати лет — советовали обратиться в Св. Мунго с просьбой провести процедуру инвазивного расширения ядра — неприятной, но крайне необходимой операции, состоявшей в последовательном увеличении магического ядра, которая в последующем обеспечивалась уже не за счёт медицинского вмешательства, а расширения практики колдовства. Чем больше колдуешь — тем сильнее твоё магическое ядро. На протяжении следующих лет их дочки — пускай и без особо энтузиазма, — но занимались спортом: Дафна, всё ещё слабая, но категорически настроенная по отношению к квиддичу и полётам на мётлах (традиционным забавам волшебников, тем не менее, неплохо развивающими физически), заинтересовалась магловским плаванием и ко времени поступления в Хогвартс даже получила несколько мелких наград на местных соревнованиях, а Астория, разделявшая любовь отца к высоте и риску, неплохо поднаторела в квиддиче, прекрасно управлялась с метлой, словно какая-то стереотипная ведьма в магловских сказках, и увлекалась верховой ездой. Как и говорили целители, физическое развитие пошло девочкам на пользу: пускай и не совсем, но пропала бросающаяся в глаза худоба, а болезненная бледность сменилась лёгким приятным румянцем. Впрочем, их дочери по-прежнему страдали от магических выбросов, но их удавалось в определённом смысле купировать и выпускать остаточную магию с пользой для всей семьи в Родовой камень, а потом Дафне провели операцию по расширению ядра, и она стала чувствовать себя просто прекрасно, радуя леди и лорда Гринграсс как хорошими (пускай и не идеальными) оценками, так и успехами в освоении магии под руководством самого главы семейства. И всё же в последний месяц перед этим ужасным случаем стало заметно, что Дафна начинает угасать. Она постоянно была сонной и вялой, забросила плавание, прекратила заниматься делами Клуба, её успеваемость резко пошла вниз, и преподаватели начали жаловаться, что на уроках она либо спит, либо сидит с отсутствующим видом, смотря в какую-то только ей видимую точку. Сайрус и Офелия, взволнованные состоянием дочери, хотели забрать её из Хогвартса и перевести на домашнее обучение, но Дафна отказывалась. А за день до прибытия домой на подготовку к празднованию Бельтайна она потеряла сознание прямо на уроке, пытаясь выполнить одно из самых простеньких заклинаний, и оказалась сначала в Больничном Крыле, а потом уже и дома. Слава Мерлину, тогда она очнулась и под пристальным взглядом отца и тревожно созерцающей её матерью призналась, что не особо хорошо себя чувствует, вероятно, от перенапряжения и практического отсутствия сна. Офелия, хорошо знавшая свою старшую дочь, догадывалась, что она ей что-то не договаривает, но не стала заострять на этом внимание. Она погладила её по голове, мягко пожурила за чрезмерную прилежность и сообщила, что они забирают их с сестрой домой. Дафна лишь слабо улыбнулась. Ох, будь неладна её наследственная гордость! И вот теперь их бедное дитя лежало перед ними, такое хрупкое и беззащитное… Мёртвое. Офелия ненавидела себя за то, о чём сейчас подумала. Она не могла быть… Мерлин и Моргана, просто нет. Время размышлений и ожидания давно прошло; пришло время действий. У них с Сайрусом, который, как и она, души не чаял в обеих девочках, был один последний выход, одно последнее решение, к которому они пришли за годы раздумий и поисков, и которое обнаружилось совершенно случайно, по большей части, лишь благодаря потрясающей удаче. За это время они потратили огромное количество золота на книги по Тёмным Искусствам и консультации со специалистами в области Магии Крови — как британских, так и заграничных— в поисках ответа на единственный и самый важный вопрос в их жизнях —возможно ли было снять Проклятие Крови, и если да, то как. Все как один сходились на том, что Проклятие действительно существовало, оно было древним и очень могущественным и снять его получилось бы лишь одним способом — определить его создателей (а для этого в ритуале потребовались бы образцы крови всех чистокровных семей Британии), найти их и уговорить (или заставить) снять с Гринграссов Проклятие. Так как оно было по-прежнему активным, семья, наславшая его, всё ещё существовала. Способ с кровью, который предлагали авторитетные и знающие Маги Крови, был логичным, но на его реализацию потребовались бы долгие – долгие годы, которых у Гринграссов просто-напросто не было. Они никогда не отчаивались, но тогда почти подошли к черте; и всё же они собрались и продолжили искать с двойным остервенением: они переворошили через знакомых Сайруса всё обширное собрание запрещённой литературы в Отделе Тайн, посетили несколько библиотек дружественных нейтральных семей, побывали в крупнейших хранилищах знаний во всём магическом мире — в Британской магической библиотеке, Ватиканской магической библиотеке, Берлинской библиотеке национальной магии, Константинопольском Гимнасии, Багдадском Доме Мудрости, — но практически нигде, кроме предпоследнего, не обнаружили никаких описаний возможных способов снятия Кровавого Проклятия. В магическом Константинополе — магловском городе Стамбуле — им на глаза совершенно неожиданно попалась рукопись некоего чародея по имени Прокопий Блаженный, которую, как и все документы, с которыми они работали, пришлось переводить при помощи соответствующего заклинания; в ней он упоминал о приезде из Рима некоего Херибахта Зелёного, великого мага и теолога, занимавшегося «проникновением в материи Божественные и столь тонкие, что доступны тократ Его пониманию и разумению». Этот самый Херибахт, если верить составителю грамоты, так глубоко и тонко исследовал «тело бренное и нетленную грешну душу», что смог с Божией помощью своим искусством исцелить его жену, которую тот считал «бесноватой, на об он поле языках говоримши, все вкруг ея злым Духом дыхати, лихим адом кровьи страдамши». Это была удивительная находка! Ведь Херибахтом Зелёным был ни кто иной, как Герберт Аврилакский, рукопись которого всё ещё хранилась в родовой библиотеке. А ещё более удивительной в своей удаче была фраза «лихим адом кровьи», под которой автор явно подразумевал часто встречающееся в латинских текстах “Maledictionem Sanguinem”, то есть «Кровавое Проклятие». Но какова была связь между ним и исследованиями Герберта, который никогда не интересовался Тёмными Искусствами, а просто изучал строение человеческой души и её взаимодействие с магией? Вероятно, ответ на этот вопрос можно было получить только прочитав “Proslogium de Anima”, уже много столетий томившегося без дела среди сотен таких же пыльных и не нужных томов, полных древних загадок и тайн, которым лучше и было бы остаться забытыми. В тот самый момент, когда супруги это поняли, они почувствовали небывалый прилив сил и появившуюся надежду. В библиотеке они с помощью магического каталога и парочки простых заклинаний нашли этот кажущийся осыпающимся том в некогда вычурной позолоченной, а теперь уже почерневшей, оправе, украшенной искусно иллюминированной миниатюрой, изображавшей библейскую сцену сошествия на двенадцать Апостолов Святого Духа. Как и многие другие фамильные реликвии, труд Герберта Аврликакского был надёжно защищён чарами Забвения — любой человек, не являвшийся членом семьи Гриннграсс, не мог не то, что прочитать эту книгу, но практически сразу же забывал о том, что она пробуждает в нём какой-то интерес. Открыть её необходимо было, проведя палочкой по двенадцати едва заметным лучам, исходящим от Святого Духа на каждого из Апостолов. Они потратили много времени на разбор того, что написал предок Сайруса. Изложенное там уникальное маго-теологическое учение было потрясающе вызывающим, и, если бы эта книга попала на стол к церковникам, они бы объявили её еретической, а автора, не задумываясь, отправили на костёр как слугу Сатаны. Всё начиналось с того, что Герберт в пух и прах разбивал убеждение магиков в отсутствии взаимосвязи между телом, разумом и душой: тело, писал он, было дано человеку как сосуд для наполнения добродетелями при жизни, а разум —для управления телом и умения различать, где благо, а где вред; душа же, наиярчайшее и прекраснейшее из всех творений Господа, была дана, дабы иметь посредством насыщения добродетелями тела и разумения Благостей Божьих приблизиться к Наивысшему из Благ и Абсолютнейшей Истине — пониманию Бога, пониманию Магии. Как всё в мире подчиняется закону Божьему — ветры, грозы, дожди, туманы, — так и в микрокосме человеческом всё подчиняется замыслу нетленной Души, коя содержит в себе искру Замысла Божьего и часть Его, движет нами, повелевает и телом, и разумом, и позволяет всем — даже не-магикам — творить своё волшебство. Магия, таким образом, по мнению Герберта, во-первых, проистекала из глубин человеческой Души (что во многом совпадало с современными теориями о магическом ядре, расположенном в где-то в глубине естества волшебница или волшебницы), несшей в себе некий отголосок двуединого Бога- Магии, во -вторых, не являлась, в противовес современным представлениям, causa sui, ибо в конечном итоге исходила именно от Бога, и, наконец, была — как подчёркивал сам Герберт — Всеединой и Всеблагой: её никогда невозможно было до конца разрушить или расщепить, ибо внутренняя энтелехия Души всегда стремилась к своему естественному состоянию — целостности, спокойствию и единству — трём каноничным добродетелям. Поэтому, предостерегал дальше Герберт, никакие самые наитемнейшие и презлейшие заклинания, дающие осязаемую, но иллюзорную власть над Душой, или наносящие ей вполне реальный вред, не могут в конечном итоге ни подчинить её воле другого такого же существа, ни в действительности убить её. Покалечить и ранить — да, но убить — никогда. Посему любое, даже самое мощное и тёмное проклятие, написанное на Крови, может вытерпеть Душа, больше всего на свете стремящаяся воссоединиться с потерянными частями и достигнуть атараксии. Получалось, что к проблеме Кровавого Проклятия, нависшего над девочками и медленно поглощающего их изнутри, можно было подойти и со стороны анималогии; получалось, что оно затрагивало именно Душу, а конкретнее — ту часть, которую Герберт называл “anima sentiens et Magicae faciens”, в которой и совершалось внутреннее духовное движение к Жизни, — медленно разрушая её и как бы отрывая от неё клочок за клочком, лишая возможности разум наслаждаться реальностью, а тело — ходить по земле; получалось, что как заклинанием “Репаро” восстанавливают поломанные предметы, так и при помощи специального ритуала представлялось осуществимым восстановить Всеединство Души, вероятно, обратив вспять действие Проклятия. Это дало им эфемерную надежду, и они начали готовиться, всё так же внешне поддерживая иллюзию идеальной семьи, но внутренне постепенно всё больше и больше сгорая от волнения и неуверенности — ведь то, что им предстояло сделать, было крайне сложным, практически неуправляемым и могло иметь невообразимые последствия. Тем не менее, говорила себе Офелия, натягивая поверх своего платья ритуальные одеяния с вышитыми латинскими буквами и натягивая капюшон, сейчас они были готовы на всё. Затуманенными глазами она наблюдала, как супруг с Дафной на руках исчез в воронке аппариции, и побелевшими губами позвала Флаффи, который сразу же появился рядом с ней, согнувшись в поклоне. Приказав ему дать маленькой Тори Успокаивающее и Усыпляющее зелья и проследить, чтобы молодая хозяйка заснула, леди Гринграсс поплотнее запахнулась в робы и, тяжело ступая, закрутилась в пространственном водовороте. Приятные светло-зелёные тона спальни её дочери сменились полуночной чернотой подземелья поместья Гринграссов. Вокруг родового алтаря, по старой семейной легенде высеченного из того же самого камня, из которого были построены разбросанные по всей Англии дольмены, был начерчен замкнутый в равносторонний треугольник концентрический круг с исходящими из центра двенадцатью лучами, символизировавшими три по четыре взаимосвязи Души, стремящейся к вселенскому Единству. На каждой из трёх вершин завершающего ритуальный рисунок треугольника, обозначавшего триединство тела, разума и души, были выгравированы латинские буквы C (“corpus”), R (“ratio”) и M (“Magica”), соответственно, у основания и на крайней из вершин. В местах соединения лучей со сторонами треугольника были аккуратно расставлены свечи, покрытые заклинаниями, и служившие чем-то вроде якоря, привязывающего Душу к двум манифестациям — физической и духовной. За алтарём с распятия печально взирал Спаситель. Лорд Гринграсс, также облачённый в робу, аккуратно положил свою драгоценную ношу на алтарь, нежно погладил её по голове и вопросительно взглянул на застывшую на месте жену. Офелия уверенно кивнула, незаметно для него смахивая слезинки, и заняла своё место рядом с первой свечой. Слева от неё встал супруг, по пути извлекший из зачарованного кармана книгу. Он осторожно провёл своей волшебной палочкой по двенадцати лучам на обложке, и гримуар с тихим щелчком открылся. Сайрус опустил голову в знаке глубокого почтения и смирения и начал медленно произносить латинские заклинания. Офелия последовала его примеру. Её губы дрожали с каждым произносимым словом. Целая вечность. Слово за словом, предложение за предложением. В груди распространяется неприятный холод и грозит поглотить. Основание треугольника и буквы С и R вспыхивают синим цветом. От ярко сияющих букв отделяются две искры, которые устремляются вверх к колышущимся свечам. Голос охрип, но надо продолжать говорить. Они говорят с Богом. Искорки сливаются с пламенем свечей, превращаются в плывущие по воздуху голубые огоньки и устремляются к алтарю, сливаясь вместе и образуя Сгусток Души — печальное и отдалённое эхо, должное гореть ярко-красным пламенем. Зардеваются первые шесть лучей внизу круга. Магия вокруг звенит. Они слышат грустный звук, похожий на журчание реки, скованной вечной цепью льда, а где-то за ним — обрывки слов. Бог слышит их. Говорит с ними. Верни нам её, верни! Сгусток, парящий над ней, рассыпается, и шесть слабых отблесков — красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой и синий — вяло перетекают переходят на каждый из шести верхних лучей, образуя причудливый калейдоскоп из шести цветов. Воздух дрожит, магические лампы по мановению их палочек перестают испускать свет, а факелы один за другим гаснут. Из буквы M на вершине треугольника начинает исходить сияние. Сначала оно прекрасное, как восходящее на горизонте солнце, такое же золотое и тёплое; потом оно становится белым, холодным и мертвенно-спокойным, как полнейший штиль над безбрежным морем. Слишком ярко. Они закрывают глаза. Они уже давно не слышат себя, но продолжают повторять: «Верни нам её, верни». Сквозь закрытые веки они ощущают затопивший помещение белый свет. Под их ногами вспыхивает нестерпимый жар, с громким свистом пролетает, взмывая в воздух, красное пламя. Нарастает в ушах потусторонний гул. Слишком громко. Они уже не кричат, а ревут, словно раненые звери. Они уже давно не слышат и не видят, но продолжают в надежде заглушить рёв: «Верни нам её, верни». Раздаётся грохот, и ужасающая сила отбрасывает их от алтаря, выбивая из лёгких последний оставшийся воздух. Мир вокруг темнеет и раздаётся громкий крик. Облокотившийся на стену Сайрус зажигает на кончике пальца небольшой огонёк и всматривается во мглу в поисках жены, пытаясь остановить головокружение и сфокусировать взгляд. Он не может видеть её, но из темноты в зону света вступает некая размытая фигура, подобная восставшему из мёртвых инферналу или призраку. Она, шатаясь из стороны в сторону, идёт к нему, протягивая руки. Её кожа неестественно бледная, почти молочная, а длинные белые волосы вопреки всем законам физики не спадают на плечи, а словно бы парят вокруг. Сайрус встряхивает головой и закрывает на мгновение глаза, чтобы отогнать наваждение, но оно не проходит. Он открывает глаза и встречается с невозможными и пугающими фиолетовыми очами, на кричаще прекрасном в своей мертвенной бледности лице кажущимися бездонными. В них он видит только вселенскую печаль, отчаяние и томление. В застывшем недвижном воздухе проскальзывает тихий шелест. — Зачем так, пап? — её губы едва заметно шевелятся, искривляясь в некоем подобии на горькую улыбку. Он хочет ответить, хочет вскочить и поскорее прижать её к сердцу, но не может. Свет на кончике его пальца гаснет, и бледный призрак его дочери — остатки её души, соединённые с другой душой, — обдают его разгорячённое лицо могильным холодом, чужеродным, но неуловимо знакомым —своим дыханием. Она дышит. Сама дышит. Её Душа дышит. — Я была в Бездне, — он чувствует, как размытое видение опускается рядом с ним и ощущает, как её лоб опускается на его грудь. Её холод прожигает сквозь тёплый деловой костюм и робу. — Я видела там только тьму, стремящуюся тебя поглотить и сделать Ничем. Я должна была остаться там, смиренно принявшая свою участь. Но нечто другое, кто-то другой — или это теперь я? — сомнение проскользнуло в тихом бесстрастном голосе. — Да, пожалуй, я, страстно желала жить, но не так ведь… Зачем так, папа? Помнишь, как там было: «Кладязь Бездны отворилась, и вышел дым из него, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма; и вышла из дыма саранча на землю, и дана ей была власть, какую имеют земные скорпионы», — с каждым её словом пот всё обильнее тёк по его челу. — Вы с мамой рискнули вытянуть меня оттуда, но я не пришла одна: теперь во мне живёт эта метафорическая саранча. Ты представить не можешь, через какие страдания я прошла по пути сюда; и вы и Они, тянули меня в разные стороны, рискуя окончательно порвать, как тузик грелку, и на место отколовшихся частей пришла она. Она не ощущается чужой, ведь она теперь — это я. Единая и неделимая Душа, которую вы как-то спаяли и привязали ко мне, — её руки сомкнулись вокруг него, а голос оставался совершенно безучастным— Это было очень больно, пап, и теперь мне, наверное, всегда будет холодно. Стоило ли это того? — закончила она устало. Его разум застыл на месте, словно пригвождённый этой вечной мерзлотой. Стоило ли это того? Но ведь у них получилось… Она, их дочь, рядом. Словно ища доказательств тому, что именно она сейчас находится здесь, он ответил на объятия Дафны. Она сильнее прижалась к нему, ища защиты и тепла. — Ничего не бойся, дорогая, — просвистел не своим голосом, который показался ему исходившим откуда-то со стороны. — Я и мама всегда тебя согреем. Тебе никогда не будет больше ни холодно, ни страшно. Мы всегда рядом с тобой, маленькая лань. Она коротко хмыкнула, поудобнее устраиваясь в его объятиях. Её едва светящиеся в темноте глаза, похожие на звёзды на далёком фирмаменте, медленно закрылись, а морозное дыхание стало едва слышным. Видимо, уснула. Сайрус несколько секунд сидел, крепко прижимая её к себе, стремясь поделиться с ней своим теплом. Потом медленно подтянул ноги, пошарил вокруг в поисках волшебной палочки, конечно же, не обнаружив её, но с удивлением отметив, что пол вокруг был покрыт тонким слоем инея. Мужчина собрался с силами и, придерживая одной рукой Дафну, другой опёрся о пол и поднялся на ноги. На чёрном мраморе остался след ладони. Мужчина, стараясь не разбудить свою дочь, снова зажёг слабенький беспалочковый Люмос и тихо позвал обоих домовиков. Они возникли перед ним буквально через мгновение. Флаффи, как обычно, был более собран; Динки, крайне впечатлительная и совестливая даже для домового эльфа, всё ещё била себя по голове. — Флаффи, — обратился он шёпотом к более спокойному вислоухому созданию. — С Асти всё в порядке? Домовик слегка наклонил голову. — Конечно, хозяин Сайрус, — ответил он. — Молодая хозяйка немного побушевала, но приняла зелья после того, как Флаффи сказал, что это просьба хозяйки Офелии. Молодая госпожа сейчас отдыхает в своей комнате. — Хорошо. — «Хвала Мерлину, она спит», —подумал лорд Гринграсс и снова обратился к домовику: — Флаффи, будь добр, найди мою жену. Она где-то здесь. Убедись, что с ней всё в порядке, и перенеси её в гостиную. Если нужна какая-то помощь, то сразу же вернись ко мне и сообщи. Флаффи дважды моргнул, закивал и исчез. — Динки, — переключил он своё внимание на домовушку. — Ради Мерлина, перестань себя избивать, ты ни в чём не виновата, — та взглянула на него и просияла. — Пожалуйста, отыщи мою волшебную палочку и волшебную палочку моей жены, и верни их нам. Мы будем в гостиной. Потом приготовь что-нибудь горяченькое и накрой на стол там же. Пусть Флаффи тебе поможет с этим. Динки согнулась пополам, подметая большими ушами покрытый тонкой ледяной коркой пол, и втянулась в воронку аппариции. Сайрус ещё раз вгляделся в безмятежное лицо своей дочери. Её грудь мерно опускалась и поднималась. Она была здесь, она дышала. Но Мерлин, её волосы теперь стали белыми, поседели, глаза утратили привычную синеву и стали фиолетовыми, безумными, а тело было холодным, как воды Северного Ледовитого океана. Как это можно было объяснить, могли ли они что-нибудь сделать не так, думал он с некоторым ужасом, снова вспоминая те странные слова, которые она говорила ему... Всё это неважно, решил он. В конечном итоге, они смогут со всем этим разобраться. Вместе. Как семья.