В ушах звенело страшно: быть может, так отдавалось бесконечное, раздражающее тиканье часов, возможно, стук дождя, или же редкие капли из сломанного крана, бьющие по мраморной раковине. Глубокая ночь за окном сводила с ума и сотни мыслей не прекращали терзать мою жалкую голову — я был способен обмануть кого угодно, играя привычную с детства роль клоуна, но так и не смог обмануть самого себя. Холодный ветер из раскрытой настежь форточки напомнил мне о нем, о его вечно холодных руках, не знающих тепла, о его плечах — периодически вздрагивающих от резких порывов ветра — которые большинство было даже не способно заметить. Я замечал. Замечал все, что касалось его, каждый поворот головы в ту или иную сторону, каждое изменение мимики, каждое мельчайшее телодвижение, но так и не смог до конца понять. А может быть, не не смог — не захотел. Страх потерять такую долгожданную надежду на освобождение, открыв свою душу для привязанности к кому-либо, не смотря на сердечное и глупое человеческое желание довериться, непозволительное для такого, как я. Он же понимал меня, как никто — единственный и неповторимый гений, способный прочитать каждого живого человека словно открытую книгу. До знакомства с ним я был откровенным атеистом и богохульником, насмехающимся над религией, однако, одно его существование перечеркнуло все мое мировоззрение, будто встреча с истинным Божеством, способным даровать мне свободу, которую я так жаждал. Его Божественный разум манил, чудесное понимание пленило, но я не мог позволить себе поддаться привязанности.
Свесив ноги за окно своей маленькой квартиры на первом этаже ничтожной многоэтажки, я сверлил взглядом полную луну: слишком величественная, она почти насмехалась надо мной своим серебристым светом, хоть сама и была абсолютно зависима от солнца, без которого не способна появиться на ночном небе. Странная аллегория, но я до ужаса боялся оказаться в крепкой клетке собственных чувств и человечности, ранее мне не свойственной. Так почему я тянусь к мягкому, теплому пледу, который хотел подарить ему на один из бессмысленных праздников и прыгаю вниз — в белоснежные хлопья, обжигающие мои босые ступни неземным холодом? Почему иду сквозь декабрьский ветер, невзирая на странные взгляды редких вечерних прохожих, так и норовящих покрутить пальцем у виска, называя меня психом? Быть может, потому что я и есть псих.
Его дом расположен достаточно далеко от моего, и холод пробирает меня до костей, когда высокое строение наконец показывается в поле зрения. Заученный до автоматизма номер квартиры, набранный на домофоне, твой тихий, почти сонный голос, писк открывшейся подъездной двери, пустые, серые лестничные пролеты, бесчисленные ступеньки, и я наконец вижу его лицо, мою единственную достоверную икону. Давно я не видел настолько смятенного выражения на этом холсте, несмотря на привычку к моим импульсивным, на первый взгляд, поступкам, и его безграничный ум. Его по обыкновению холодные руки касаются моих, пока принимают подарок, и почему-то я чувствую такое безграничное счастье, смешанное с нескончаемыми муками совести, так желающей наставить меня на путь истинный, мой единственный путь, верный путь, ведущий к свободе.
— Не ожидал увидеть тебя так поздно, Николай. — слегка склонив голову на бок, он жестом приглашает меня войти, посматривает на мои босые ступни, закрывает дверь, но не задает вопросов. Его лицо спокойно, как и всегда — свободно от бессмысленных людских переживаний о чьем-то здоровье, и я чувствую, что готов уйти в идолопоклонничество, ведь мой идол стоит напротив, пронзая своими аметистовыми глазами, — Чайник только что вскипел. Тебе черный с пятью ложками сахара, как обычно.
В его речи почти не бывает вопросительных предложений, лишь утверждения, факты, которые кажутся совершенно очевидными, не вызывающими даже капли сомнения на счет его правоты, и это сводит с ума вкупе с его прекрасными, аристократичными движениями, отражающими Божественное величие в каждом, не взирая на слабое, довольно болезненное тело.
— Я люблю удивлять тебя, Дос-кун. — с широкой улыбкой, я приближаюсь к нему, крепко сжимая ледяные ладони своими, красными от мороза, еще не до конца согревшимися, но все еще более теплыми. Мысли уходят слишком далеко, когда я вижу темные, вороные локоны, такие прекрасные и привычные, отображающие всю суть моего грешного Божества, — Именно, Дос-кун.
Его квартира такая же холодная, как он сам — полная темных тонов, и сквозного ветра, пробирающего до костей, несмотря на закрытые окна. Накинув плед на плечи, как сиреневый плащ, он грациозно идет на кухню, и я иду за ним, звонко щебеча что-то, лишенное смысла, зная, что он на самом деле слушает, не смотря на отстраненное лицо. Единственная светлая стена, встречающаяся в его квартире — стена на кухне, возле окна, сразу привлекает все внимание, исчерпывающе много требуя от меня. Немного пожелтевшая, старая фотография, которой уже стукнул первый десяток лет чинно возвышается над всем остальным, побеждая даже множественные иконы и распятия и наши улыбающиеся лица сводят с ума, как в первый раз, напоминая о том старом времени, когда все было проще и сложнее.
***
Всю школьную жизнь я был хулиганом по мнению учителей, не способных увидеть большее: уверенно скрывая свои истинные способности, я притворялся глупым, выкидывая различные трюки на уроках, пугая одноклассниц и выводя из себя старшее поколение, и лишь один человек был в силах понять меня — мой лучший друг, мой главный страх, мое единственное Божество, мой главный дьявол, школьный отличник, появившийся в стенах нашего скромного учебного заведения лишь в шестом классе — Федор Достоевский. Его поведение, характер, мельчайшие, казалось бы, незаметные, характерные движения пленили меня с первой секунды — нигде до сих пор я не встречал такого человека, способного завладеть вниманием любого, заставить бояться, даже не имея достаточной физической силой. Наше общение было странным, как и все, что касается нас — прогулы физкультуры в туалетах, посещение библиотеки вместо скучной литературы, не позволяющей вникнуть в произведения больше, чем на дюйм. Забавная «писательская» пара неразлучников, пусть на самом деле я буквально приклеился к нему, преследуя везде, где только позволяли нормы приличия — удивительно было лишь то, что он не возражал. Сводил меня с ума своей проницательностью и пониманием и уходил в туман, на очередной больничный.
Его отец был помешан на вере, мать боялась ослушаться мужчину, а сам он лишь внимал с малых лет крупицы информации, понемногу впитывая в себя весь контекст религии, становясь все более и более похожим на того, кем является сейчас в моих глазах — истинным Божеством, сводящим с ума одним лишь взором. Возможно, родись мы в другом времени и в другом месте, мы смогли бы стать настоящими друзьями, теми самыми разными, но отлично ладящими, что, к моему величайшему счастью невозможно в нынешней жизни.
Я приносил ему фрукты, читал вслух, когда тот был слишком слаб, чтобы взять в руки книгу, рассказывал шутки и изучал реакции его зрачков, язык тела и интонацию. Практически став одержимым, бесконечно внимал каждому слову своего друга, сходя с ума все сильнее и сильнее. Лишь ради него я стал посещать все уроки, принося конспекты, когда очередная болезнь лишала меня моего Божества, пусть они и не были особо необходимы. Его знания давно вышли за пределы школьной программы.
С самого момента знакомства желание прекратить общение превышало здравый смысл — безудержный страх потери той самой мнимой свободы, которой у меня на самом деле никогда не было, давил на меня как пресс, погружая в пучину непонимания, что же я способен сделать в дальнейшем. Кусая губы от бессилия, нервно смеясь, сжимая пальцы в кулаки до побеления, у меня не получалось прекратить посещать его каждый день в больнице или ходить хвостиком в школе. Лишь тогда пришло правдивое понимание — мне нужно убить его собственноручно, лишить жизни величайшее Божество, совершить самый страшный грех дабы стать свободным и я поклялся однажды забрать его дыхание.
***
Горячий чай обжигает горло и обмороженную кожу ладоней, но мне все равно, пока аметистовые глаза напротив пылают бесконечным спокойствием, несмотря на очередную незаметную дрожь в плечах.
— Ты не сможешь убить меня, Николай. — его как всегда спокойный, драгоценный голос похож на церковный колокол — так ли выглядит Божья кара от моего дьявола?
— Даже козырной туз может быть побежден. — звонко смеясь, отвечаю я, не смотря на ледяной страх, пробирающий до костей.
Внезапное помутнение рассудка пугает. Крепче сжав кружку, я отламываю ручку, и горячий чай выливается на стол, стекая на мои колени. Головная боль слишком сильна, она не похожа ни на одну из тех, которые я испытывал за всю свою жизнь.
— Так ты решил отравить меня первым, да, Дос-кун? Неужели… Ты решил даровать мне истинную свободу?.. — с трудом открывая рот, я говорю, и моя речь, несвязная и тихая, пугает меня самого больше, чем аметистовый блеск напротив.
Не проронив ни слова, он поднимается, демонстрируя мне все свое величие и делает шаг вперед, протягивая руки, предлагая встать.
— Давай станцуем, Николай? — его голос звучит тише, чем обычно, блеск в глазах лихорадочный а движения спутаны. Лишь тогда я понимаю свою оплошность — он отравил не меня. Он отравил
нас.
— Конечно станцуем, Дос-кун. — на шатающихся ногах я встаю, крепко сжимая его ладони, и мы кружимся в нелепом танце на осколках, сметая все на своем пути, как самый страшный смерч.
Дышать становится сложнее с каждой секундой, и через три минуты нашего безобразного танца мы падаем на пол, на осколки и разлитый сладкий чай, в крепких объятиях. Должно быть, мне больно, но эта боль ничто по сравнению с чудесным осознанием грядущей свободы, чистой свободы, истинной свободы, ведь моя главная человеческая привязанность так же будем лишена жизни. Сделав последний вдох, я закрываю глаза и сквозь тьму различаю хриплый и тихий шепот моего дьявола: «
Deus spero vitam sequentem nobis daturum, in qua vestra libertas, mea bona et nostra essentia alium finem invenire sinunt.», перед тем, как потерять возможность мыслить навсегда.
