Расстрел

«Тебя не вытравить

из моей головы.

Ты въелся в кровь,

как будто самый

дешёвый дым»

Он пытался выбросить его из головы, когда всё зашло слишком далеко. Когда стало ясно — необходимо оборвать все провода и сжечь все мосты, по которым кто-нибудь мог добраться до его новой жизни. По которым он сам мог пожелать вернуться. Когда существует возможность, соблазн так велик. Он не мог доверять себе. Не мог гарантировать, что однажды не сломается. Что не сорвёт с себя все украшения и не приползёт на коленях в очередную обшарпанную конуру с полусгнившими дверьми и паутиной в разбитой раковине, лишь бы услышать вживую его голос, увидеть своими глазами его сильные руки и коснуться кожей его лица. Не оставить ничего. Чтобы при всём желании не иметь возможности вернуться. Он не может позволить себе потерять всё, что строил на своей и чужой крови долгие годы, из-за такой глупости. Он должен повзрослеть. И исправить ошибки молодости. Избавиться от рисков совершить их снова. Попасть в ту же сеть, но как он может быть уверен наверняка? Действительно ли всё под его контролем? Он пытался выбросить его из головы после активации всех предохранителей. После возведения непробиваемых стен и отрезания себя от мира, после очищения его от всех, кто мог запомнить его. Кроме одного. Изменить себя до неузнаваемости — на сколько процентов? Узнает ли он его, если они встретятся однажды, разглядит ли в пережившем операции лице знакомые черты, обратит ли внимание на своеобразность походки, посчитает ли неестественное сияние глаз не совпадением, почувствует ли нутром силу его духа, увидит ли его руки? Что угодно, только не руки. Какие угодно отговорки, но вывести эти чёртовы татуировки он не в силах себя заставить. Вечно корить себя за слабости и вечно искать себе оправдания — когда дело касалось Ризотто, Дьяволо принимал эту пищу на завтрак, обед, ужин и полуночный перекус. От любви люди теряют голову, изменяют себе и становятся тряпичными куклами в грязных руках. Из-за любви люди убивают и умирают, хоронят свою индивидуальность заживо и имеют наглость винить во всём других. Кого угодно, но не себя. В ходе расследования это назовут «состоянием аффекта», в суде «преступлением, совершённым лицом, обладающим психическим расстройством», но чья же это вина? Может ли он винить Ризотто в своих болячках, своих сонных параличах, своих страхах очутиться на ярком свете и своих таблетках, которые он никогда не примет? Нет, всё пошло под откос гораздо раньше. Ризотто — лишь следствие его головокружения, источник тепла, возникший в тот период, когда Дьяволо в нём нуждался. Он привык во всём винить Ризотто, хоть и понимает, что главная проблема — в его рассудке. Но боль — последнее о чём он думал тогда, в те дни и вечера, когда их спины часами напролёт впитывали холод, веющий из трещин деревянного пола, когда в тишине поскрипывали стены и топали мыши на чердаке, а затенённые толстым слоем сажи стёкла не пропускали солнечный свет. Лишь из сколов на закате прорезались лучи, и в них порхали триллионы пылинок, словно крохотных мотыльков, и они дышали ими, ими и сигаретным дымом, струящимся меж пальцев, обвивающим ногти с уже стёршимся по краям чёрным лаком. Они не бездомные, но их дом — заброшенная полвека назад кряхтящая от каждого порыва ветра крохотная хижина на отшибе одного из самых бедных районов одной из самых экономически отсталых областей страны. Во время дождей оставалось лишь укрываться пропыленными и изъеденными молью покрывалами и ждать, когда же потолок наконец устанет спасать их от воды и душевных невзгод и обвалится. В особенно же высокотемпературные недели, когда исходили паром мозги и плавились кости — коими тут были почти все, от начала весны до окончания осени — нечем было спасаться от жары, нечем было дышать и негде было достать воду, чтобы восполнить запас, литрами вытекающий из них в виде пота. При всём жизне-нестабильном, тот период он признавал лучшим в своей жизни. Сицилия — родина Ризотто, здесь он родился, здесь он рос и здесь он впервые убил, и Дьяволо хватало лишь знания сближения с его родиной, чтобы насытиться, и времени, проведённого с ним здесь, чтобы удовлетворить все потребности и залатать все раны в кровоточащем сердце. На краткосрочную перспективу. В самые выматывающие дни, после самых длинных мозоленатирающих походов с целью лишь найти пищу, когда не оставалось ни сил, ни желания на самые невинные объятия, они не хотели покидать дом, не хотели уезжать в места с прочными, покрытыми обоями стенами, целыми окнами, отоплением и электричеством — здания, где прописаны, квартиры, которые сняли за деньги. Те времена, когда он не пытался выбросить Ризотто из головы. Но Ризотто всегда уходил первым. Дьяволо был готов лежать, слушая его дыхание, прижимаясь к его пальцам своими, бесконечное количество вечностей. У них не было даже матраца — никто не посчитал его необходимым, даже после сотен вытянутых из-под кожи заноз, после десятков тюбиков мази, потраченных на раны на всевозможных частях тела. Еда и вода — единственное, что они приносили сюда. Пакеты стояли на единственном в хижине столе, светились бельмом на глазу в совершенно забытой цивилизацией деревянной коробке. Два или три раза в сутки они доставали из него то, что ещё не испортилось, садились друг напротив друга по-турецки и ели в молчании. Дьяволо нравилось смотреть, как Ризотто ест. Было в этом что-то жизнеутверждающее. Подтверждающее реальность. Потому что еда действительно убывала. И Ризотто действительно был здесь, в метре от него, и Дьяволо всегда мог прижаться к нему, если захочет, и заговорить с ним, чтобы добиться его внимания. Единственной посудой, сохранившейся после уже очевидно перешедших в мир иной бывших хозяев хижины, оказался крохотный чайник, по виду созданный ещё до времён нормандского завоевания, и несколько металлических кружек. Даже не пытаясь очистить чайник снаружи — в этом не было смысла, они всё равно кипятили его на открытом огне, — Ризотто кое-как отскрёб часть шлака нефтяного цвета изнутри, и иногда он использовался по назначению. На своей родине, будучи ребёнком, Дьяволо находил растения, которые приёмный отец заваривал с чаем. Подарить Ризотто частичку себя, напоить его с водой травами, собранными его рукой, некогда занимающими место в его жизни. Он никогда не рассказывал Ризотто о своём прошлом, но показывал достаточно, чтобы Неро при должном желании мог собрать компоненты пазла воедино и узнать то, что никогда не было и не будет позволено узнать другим. Очередная слабость, в которой Дьяволо особенно долго не хотел признаваться себе. Он осознанно подвергал себя опасности, но упорно не хотел верить, что Ризотто этим воспользуется. Это ли зовётся доверием? Доверие. Самая сокрушительная ошибка, самая убийственная осечка, которую мог совершить кто-то его положения. — Расслабься, принцесса. Я же не режу тебя заживо. Ощущения похожие. Он плотно сжимает трясущиеся веки, зубами вцепляется в левую ладонь, пока в правую вонзаются тысячи тоненьких игл, точечные, порождающие дрожь прикосновения, они уже искололи ему плечо и опустились к предплечью, но эта пытка длится целую вечность, его нервная система просто не выдерживает. — Почти готово. Последний штрих. — Если набьёшь мне что-то непристойное, я тебя никогда не прощу, — хрипло предупреждает он, приоткрывая глаза и смотря на склонившегося над его рукой Ризотто. На закате потоки света находят все пробоины и трещины в окне и падают на его фигуру, обволакивая золотым свечением серебряные волосы и светлые руки. Оба без футболок, но тела напряжённые и горячие, Ризотто — от кропотливой усердной работы, Дьяволо — от необходимости терпеть её. — Разве я способен на такую подлость? — Ризотто выпрямляется, рассматривает результат длительных взаимных мучений. Дьяволо терпит боль в глазах, пробивается взглядом сквозь слепящие лучи. Редко удаётся увидеть Ризотто улыбающимся, он не собирается упускать этот эксклюзив. — Всё точно по эскизу. Смотри. Выдыхая с облегчением и утирая ладонью слезящиеся глаза, он поднимается, опираясь на левую руку и осмеливаясь взглянуть на правую. Контуры чёрных узоров, завивающихся на его коже, ещё болезненно красные, но сами линии — поразительно ровные и притягивающие внимание. В точности такие, как он представлял. Пока он загипнотизированно любуется новорождённым тату, Ризотто тянется к пластиковой бутылке, делает несколько больших глотков. Крутит миниатюрную роторную машинку в пальцах и хватает его за левое запястье. — Приступим ко второй, пока совсем не стемнело. — Второй? — едва отойдя от восхищения, Дьяволо внутренне содрагается. — Может, вторую завтра... позже, может, через неделю... — Чем раньше, тем лучше, — непрогибаемо отрезает Ризотто, и Дьяволо готов поклясться, что видит садистские искорки в его чёрно-красных глазках. — Ты её хотя бы продезинфицировал? — запаздало осведомляется он, со страдальческим стоном смотря на угрожающе блестящую иглу и позволяя своему мучителю снова уложить себя на спину. — Да. Своей слюной. — Ризотто облизывает губы, и Дьяволо бессильно зажмуривается, решая, что всё происходящее сейчас — его главная в жизни ошибка. — О чём я только думал... — бормочет он, покорно вытягивая руку и следя боковым зрением, как Ризотто откладывает машинку и баночку с краской в сторону, снимает колпачок с тонкого маркера и начинает вырисовывать черновик будущей нестираемой картины. — Хороший вопрос, — отзывается Ризотто. Его пальцы касаются кожи, Дьяволо позволяет этому теплу вместо вазелина успокаивать тело и разум. — Ты вполне мог позволить себе мастера более высокой квалификации. Но, надеюсь, ты не рассчитываешь, что я не попрошу оплаты? — Чёрт, — заплетающимся языком выдаёт Дьяволо. — Я связал свою жизнь с монстром. Ризотто не отвечает, и он слишком поздно осознаёт, что сказал не то. Да, без оплаты он его не оставит. Он заплатит сполна. И расплачиваться будет до конца жизни. Ризотто всегда уходил первым. Дьяволо был готов лежать, слушая их смешавшееся воедино дыхание, переплетая его пальцы со своими, бессчётное количество вечностей. Он научился терпеть его иногда чересчур грубую, оставляющую гематомы хватку, его ядовито щекочущие ноздри сигареты, осыпающийся на кислотно яркие волосы пепел. У них никогда не было матраца, и спальней успел побывать каждый уголок их отрезанного от мира убежища. Ризотто заставлял его глотать собственную кровь, но Дьяволо никогда не любил металлический вкус во рту. Иногда Неро откровенно перебарщивал, но никогда не причинял ему вред нарочно. На него невозможно было злиться, его невозможно было бояться, ведь удовольствия и ласки, полученные в самых жёстких его объятиях перевешивали все возможные риски. О помаде приходилось забывать — губы вечно опухали и кровоточили; о мягких простынях и тёплых одеялах, укрывающих их тела, он позволял себе мечтать время от времени, когда вес Ризотто вынуждал вжиматься в грязный, исцарапывающий лицо, живот, колени и ладони пол или выгибаться на твёрдо давящем на спину и поясницу столе. Но никогда не смел высказываться вслух. Ризотто, какими бы непробиваемо холодными и каменными не были зачатки его эмоций, понимал всё не хуже него. И они оставались здесь. На полу, продуваемые со всех сторон осознанием, что это не может продолжаться вечно. Дьяволо терял очень многое. Главный невосполнимый ресурс — время. Слишком многие часы, потраченные на нереальные, словно сны, мечты о тёмном принце, с которым забываются все страхи и сомнения, с которым болит только тело, но в голове не двоится и не возникают порывы сорваться и сжечь очередную часть мира. Ему не было хорошо. Хорошо — слишком неточное определение. С Ризотто он чувствовал себя совершенно другим. Чем-то, похожим на человека. Кем-то, греющимся в возможности побыть свободным от необходимости просчитывать каждый дальнейший шаг до мелочей. Скрываться в тени, прятать лицо и избегать любого, кто повернётся в его сторону на больше, чем десять секунд. А Ризотто всегда уходил первым: подбирал руки, сгибал ноги в коленях и поднимался, когда от солнца не оставалось ни отблеска на стекле. Но Дьяволо всегда сжимал его пальцы раньше и безмолвно просил остаться. Зная, что он всё равно уйдёт. Зная, что сам пролежит здесь ещё время, но в одиночестве, прежде чем уйти в другом направлении. Но он всегда просил. Раньше, чем Ризотто успевал сообразить. — Откуда ты знаешь? — спрашивает Ризотто однажды. — Когда я собираюсь уходить. Ты всегда знаешь. — Возможно, я предвижу будущее? — Он позволяет себе лёгкую улыбку. Улыбку усталости. Улыбку прощания. Печальную улыбку грядущего одиночества. Но разве он боится его по-настоящему? Когда Ризотто уходил, ночные звуки оживали. Скрип древесины становился громче, мышиный писк раздавался чаще и смелее, стены не заглушали непрекращающееся пение цикад. Печаль уходила, а вместе с ней уходил и Дьяволо. Это место не имело значения без Ризотто. И не было необходимости оставаться здесь без него. Без него их волшебное облако — просто полуразрушенное холодное сооружение. Дьяволо никогда не остался бы здесь навечно. Они были молоды и глупы. Тратили жизни на то, на что тратить никогда не стоило. Дьяволо никогда не завёл бы разговор о насущном первым, но Ризотто нагло провоцировал и не оставлял ему выбора. — Не царское это дело — шляться по заброшкам. — Королева могла бы позволить себе пир и получше. — Думаю, местные тараканы точно оценят твои яркие наряды. Что Дьяволо мог сделать с ним? Угрожать? Тем он лишь сильнее выводил Ризотто на смех. Он ведь и впрямь заботился о своём внешнем виде. Перед каждым загородным отпуском тратил время в мучительных размышлениях, в чём же Ризотто хотел бы увидеть его на этот раз. Но Ризотто лишь оглядывал его насмешливо и говорил, что нет смысла так париться над одеждой, если в том, ради чего они сюда приходят, она не участвует. Дьяволо глотал его упрёки с кровью и никогда не спорил. Ему неважно, чем они занимаются. Лишь бы Ризотто продолжал смотреть на него так, разговаривать с ним так и касаться его так. А всё остальное подождёт. Но ожидания не могли продолжаться вечно. Они были молоды и глупы, но не настолько, чтобы не осознавать всю проигрышность их положения. Для обоих. Особенно для Дьяволо. За пределами хижины Ризотто — его подчинённый, а он — его Босс. И Дьяволо с удовольствием забыл бы о этих ролях (кто кого подчиняет здесь?). Ради чего ещё существует этот раскол в его жизни? Но Ризотто не позволял. Никогда не разрешал расслабиться надолго, никогда не упускал возможности подчеркнуть, что Дьяволо не должен быть здесь. Но он был. Они были. Зачем? Как же это случилось? Как они докатились до этого? Им никогда не стоило встречаться. Но Дьяволо был столь неосторожен, столь недальновиден. Решил, что может всё контролировать не издалека, не прячась. Глупая наивность, которая могла стоить ему всего. И почти стоила, потому что на одной из встреч для избранных один из его капореджиме привёл ему Ризотто. Безбашенно дерзкого, энергичного в своей молодости, полного сил и чёрного юмора, наполнявшего его особым обаянием. В его жилах бушевала горячая кровь, а глаза — проводники в тёмное царство порочного удовольствия — смотрели на Босса не с должным почтением, а с нахальным интересом, словно рассматривали модельку на обложке взрослого журнала. «А говорят, глобальное потепление невозможно», — сказал он тогда, оглядев фигурку перед собой с ног до головы, а капореджиме начал яростно его отчитывать, словно нашкодившего мальчишку, и извиняться перед Дьяволо, но Дьяволо был слишком очарован Неро, чтобы злиться. Было в повадках Ризотто нечто дурманящее, заполняющее мысли от первой до последней, провоцирующее кисло-сладкую дрожь по всем нервным клеткам. И Дьяволо не смог устоять. Не смог устоять против его притяжения, не смог устоять против его настойчивости, когда Ризотто сделал первый шаг, не смог устоять на ногах, когда Ризотто впервые толкнул его к стене. Не смог устоять против порыва вонзиться в его губы первым, не смог унять разгорающееся пламя в груди, когда в уши влился его жаркий низкий шёпот, уламывающий на то, на что никогда не стоило соглашаться, не смог не отдаться рукам, с узурпированной властью ощупывающим его там, где никогда никому не было дозволено. Но Дьяволо был так неосторожен, с тоской и жаждой искал того, кто сможет взять его под контроль. Кто подействовует обезболивающим для выходящих из-под его контроля шестерёнок в голове. Влюблённость в Ризотто — настоящее наваждение. Но Дьяволо не может винить в нём никого, кроме себя. Не может винить никого, кроме себя, в том вечере, когда схватил его за руку сильнее обычного и попросил остаться вслух. Он не хотел уходить. Не хотел, чтобы Ризотто оставлял его. Дьяволо не признавался в своих кошмарах, не рассказывал о разрывающей череп головной боли, он просто просил его остаться. — Пожалуйста, — шептал совсем тихо, словно любой громкий звук окончательно лишит его шансов сохранить их дом. Словно тогда он наконец разрушится. И больше ничто не сможет удержать Дьяволо на свету. Ему не останется ничего, кроме как позволить постороннему голосу в голове поглотить себя. Ризотто смотрел в его глаза долго и внимательно. Без насмешки или пронизывающего любопытства — не так, как в их первую встречу. Пытался прочитать то, что Дьяволо никогда не произносил вслух и никогда не показывал жестами или подарками. Тогда это не имело значения. Тогда Дьяволо был готов позволить ему всё. Лишь бы он остался. Ризотто ничего не сказал. Не подал никаких намёков на понимание, сочувствие или раздражение. Он просто остался. И позволил Дьяволо обнимать себя всю ночь, и не стал будить его, когда на рассвете стало чересчур жарко. Он ушёл уже днём, после завтрака, проведённого в молчании, после чая, заваренного в их древнем чайнике. Дьяволо не мог просить о большем. Не хотел большего. Он хотел залезть Ризотто в голову и узнать, что он думал о нём. Стремление к истине было так сильно. Но где найти правду, если на все его выражающие ласку, намекающие на привязанность фразы Ризотто злобно отшучивался, выдыхал дешёвый сигаретный дым в его лицо и смеялся, когда он задыхался и кашлял. Дьяволо был без ума от него, но иногда ему хотелось, чтобы вместо: — Ты сегодня особенно похож на шлюшку. Ризотто говорил: «В этом костюме ты ещё очаровательнее»; и вместо: — Ты просто хочешь, чтобы я тебя трахнул. Ризотто говорил: «Я тоже ценю тебя. Мне так хорошо с тобой». Об идеалах грезят лишь глупцы. Чем сильнее Ризотто паразитировал на нём, чем глубже проникал в его сознание, тем лучше Дьяволо понимал самого себя. Понимал, что это не может продолжаться вечно. Ничто не может продолжаться вечно. — Ты нагло отлыниваешь от своих обязанностей, Босс. Ризотто всегда звал его боссом, в каких бы положениях они ни находились. Впрочем, он и не знал его имени. Однажды это должно было прекратиться. Однажды Дьяволо предстояло перешагнуть через порог и слетевшую с петель дверь, осмотреть пустой стол и высохший чайник. Осознать, что Ризотто больше никогда сюда не вернётся, и почерневшие чашки больше никогда не будут использоваться по назначению. Когда эту заплесневелую развалюху наконец снесут с лица земли, некому будет её вспомнить, а их извечные соседи мыши найдут себе другое жилище. Он вспомнит, как они впервые забрели сюда необычно прохладной лунной ночью, впервые встретили здесь рассвет и на пару похоронили в озере неподалёку свои шансы на беззаботное свободное будущее. Они связали свои жизни с тем, с чем заботливые родители никогда не советовали своим детям связываться. Дьяволо не может утверждать за Ризотто, но он не отступит никогда. Он сделал свой выбор. Неро — лишь очередное испытание на пути к его истинной цели. Он долго убеждал себя в этом, и однажды это должно было случиться. Удача всегда была на его стороне. Он ненавидел себя за свои слабости. За то, что не смог найти силы высказать всё невысказанное Ризотто в лицо. Но они всегда понимали друг друга без слов, верно? И электронный сигнал, и смерти всех избранных, коим довелось иметь с ним личный контакт, были достаточно ясными знаками, чтобы Ризотто смог истолковать их правильно. Убить его Дьяволо не смог. Нет, он надеялся, что не придётся. Для заботы о конфиденциальности он выложился на полную, сделал всё возможное, чтобы уйти с радаров потенциальных опасностей. Всё, кроме этого. Держать Ризотто далеко и никогда не сталкиваться с ним лицом к лицу — единственная гарантия безопасности. Единственный вариант, оставляющий в живых их обоих. Дьяволо солгал бы самому себе, если бы утверждал, что этот шаг дался ему легко. Он больше не мог удерживать хаос в голове. Ему оставалось лишь подчинить его своей воле и извлечь из него максимальную выгоду. Он уверяет себя до сих пор, что ему удалось. Самые сладкие поцелуи, разделённые с самым глубоко забравшимся в его душу человеком, самые откровенные дождливые вечера, проведённые в самых крепких его объятиях, не стоят того, чтобы ставить на кон свою судьбу. Сейчас он просыпается в широкой чистой постели, в которой места хватило бы на троих, но он здесь совсем один. Идёт на кухню по сверкающим гламуром залам, украшенным не самыми дорогими, но самыми экстравагантными произведениями современного искусства. Вместо мелодичного шороха дерева ему поют виниловые пластинки. Больше нет пластиковых пакетов со снеками и лапшой быстрого приготовления в картонных мисках. Есть икру с золотых тарелок и запивать изысканнейшими из изысканнейших сортами вина. Существует ли человек, более одинокий, чем он? Опускать тело в ванны с благоухающей пеной, обмазываться чудодействующими кремами, обливаться благовонным парфюмом, часами подбирать косметику из всех уголков мира, заказывать наряды из престижнейших салонов. Словно однажды его увидит кто-то кроме отражения в зеркале. Зеркале, в оправе которого сверкают драгоценные камни. Чёрные и красные. Базилик. Тимьян. Розмарин. Малиновые листья, багровый закат. Червонный король сверху колоды. Он чувствует запахи и видит цвета, когда выходит на крыльцо провожать тающее на западе солнце. Но ничего из этого не касается его. Все ощущения лишь плещутся у его ног и не забираются выше. Он стряхивает их с подошв и уверяет себя, что всё — к лучшему. Он пытается выбросить его из головы, но знакомые образы терпко охмуряют разум в бессонные ночи, когда тело так и жаждет прикосновений, но единственные руки, которые могут его обласкать — его собственные. Он и не надеялся, что удастся выбросить его из головы так просто. Всё только начинает налаживаться, когда двое из отряда Ризотто попадают во внимание Дьяволо не в самом приятном свете. «Ничего личного, — сказал бы он ему. Но не скажет. — Нарушители правил должны нести соответствующее наказание». Липкие пальцы страха охватывают его с ног до головы. Верит ли он, что Ризотто не имеет к произошедшему отношения? Он был их лидером, и Дьяволо обязан принять меры. Ведь он его босс. Всегда им был. Он дал ему единственную поблажку, это больше не повторится. ... Убьёт ли он за него, умрёт ли он за него? Разве жизнь Ризотто дороже его истинной судьбы? Готов ли он принести его в жертву своих принципов? «Мне жаль». Его пальцы опускаются на клавиши мучительно долго. Ещё дольше расплывающимся взором он смотрит на белый экран с парой коротких слов. Так и не отправляет. Ему не должно быть жаль. Ни о чём. Жалеть о прошлом — удел жалких трусов. Его дело — преодолеть всё это. И это. И это. Снова это. Две борющиеся в нём сущности находят общий язык только тогда, когда он убеждается наверняка. Прости, Ризотто. Моя история ценнее. Ничего личного, любовь моя, любовь — всё же не главное. Не для того я терзал своё тело и разум три десятка лет, чтобы споткнуться о такое случайное недоразумение. Уверенность в себе. Твёрдая убеждённость в своих силах и намерениях. То, чего ему не хватало. То, что он лихорадочно вытягивал из связи с Ризотто и то, на чём он построил свою империю. Он благодарен ему. Но не настолько, чтобы не убить его, если потребуется. Он до последнего надеется, что не потребуется.

«На заре, на расстрел,

от воды, от огня,

я умру, я умру,

я умру за тебя»

... Всё под контролем. Можно убеждать себя бесконечно, но нет смысла отрицать — всё выходит из-под его контроля. Если бы дело было только в Ризотто. Яркий солнечный свет побережья почти ослепляет. Далёкий крик чайки и шелест волн. Обманывающее рецепторы спокойствие. Он никогда не приводил его на свою родину. Ризотто пришёл сам.

«Моя любовь, сегодня нам придётся

умереть.

А смерть придёт

и будет в карие глаза

смотреть»

Не смотреть на него — нет, не своими глазами. Жмуриться, будто прячась. Отступать, словно в ужасе. Звать себя по знакомой линии и умолять приблизиться. С какой целью? Какой ценой? «Я сделаю всё сам. Только подойди к нему». Нет. Не подходи. «Сделай это, Доппио». Зачем ты заставляешь меня? Собственными руками. Силой собственной души. Всё пошло не так с самого начала, но всё ещё можно было исправить. Я старался вывести игру на ничью, а ты решил испытать судьбу и постараться обойти правила. Но черви — козырь, а у тебя нет туза в рукаве.

«И будет гром, кислотный ливень,

ядовитый мрак.

Когда в тебя влюблялся, было всё

примерно так»

Слишком поздно сожалеть. Слишком много ошибок, их необходимо исправить. Это ли станет его эпитафией? Он тянет слишком долго. Бесценное время. Он теряет кровь, рискует лишиться тела, но выдыхает на последние запасы кислорода последнее, последнее желание: только не своими руками. Что угодно, только пусть Ризотто умрёт от чужого удара. Дьяволо собирался так долго, он был уверен, что справится. Но сейчас, смотря в его глаза сквозь призму двоящегося рассудка, он понимает, что не справляется. Заставляет себя сражаться, возвращает контроль над телом, он должен, он обязан победить его, решить свою главную головоломку, избавиться от последних сомнений. Он слышит его торжествующе дрожащий голос сквозь звон в ушах, ползёт к нему на покидающую мышцы энергию и поднимает голову, чтобы увидеть его великолепное тело, и именно в этот момент кровь брызгами выплёскивается на выбеленное веснушчатое лицо.

«Мне небо давит на ладони

в невесомости.

И если упадёшь,

я буду на руках нести»

Они смотрят друг другу в глаза. Секунду, ещё одну. Больше никто не мешает Дьяволо видеть его чётко и ясно. Как годы назад. Он лишь открывает рот, тщетно надеясь втянуть в сосуды кислород. Прорезающие кожу лезвия падают на землю. Тогда взгляд Ризотто смещается, руки поднимаются к груди, ощупывая дымящиеся края сквозных пулевых ран. Пытается сглотнуть, но кровь заливает горло и стекает по губам. Дьяволо поднимается на ноги, когда колени Ризотто подгибаются и он падает на спину. Солнце продолжает светить нещадно ярко и жарко. Он ослепляет поблекшие чёрно-красные глаза, и лицо напротив кажется совсем тёмным, когда Дьяволо подползает к нему и склоняется над его головой. — Босс. Дьяволо чувствует, как ошмёток чужой плоти соскальзывает с его волос и со всплеском приземляется в натёкшую винного цвета лужу. Она поблёскивает на солнце почти также, как поблёскивали чистые осколки окна их хижины на закате. Но хрип, с бульканьем вырвавшийся из глотки Ризотто, ему не знаком. — Не вижу... лица... — Ш-ш-ш. — Он поглаживает ладонью его щёку. Любуется его лицом, которое обещал себе никогда не видеть так близко вновь. — Хватит, Ризотто. — Стоило догадаться. — Рот искажается в подобии чего-то знакомого, чего-то, отдалённо напоминающего редкую улыбку, с которой Ризотто просовывал между губ очередную палочку «Nazionale», набивал ему тату на руках и которой одаривал его после их первого, второго, третьего поцелуя. На этот раз они истощили себя без того и другого. Запах дыма, который Дьяволо вдыхает, не имеет ничего с запахом горького табака, а вкус, который ощущает на губах, металлически-солёный. Он не знает, чья эта кровь. Он ещё может спасти себя. Уйти и завершить начатое. Ведь Ризотто — лишь одна из преград. Одна из ошибок, которые Дьяволо, Босс Passione, должен исправить.

«Ты мой мальчик, красивый,

как последний выстрел.

Прошу, не бойся, ведь от пули

умирают быстро»

Когда последний град пуль обрушивается на них с небес, и Дьяволо закрывает глаза, чтобы открыть спустя секунду и увидеть то, во что превратилось распластавшееся под ним тело, всё наконец затихает. Он прислушивается — всё ли ещё кричит вдалеке чайка, всё ли ещё также безмятежно обволакивают песок на пляже тёплые волны. От лица Ризотто остаётся немного, но он находит пальцами его глаза и закрывает его веки. Ризотто просил его остаться, но он не остаётся. Ризотто всегда уходит первым. Дьяволо не может провести с ним ни одну из своих вечностей. Но проходит время, и он покидает место встречи вслед за ним. Больше незачем оставаться там, куда он пришёл ради него. Свобода от возможности повторить ошибку. Он пойдёт до конца, больше ничто не сковывает его решительность. И пусть пулемётный дым выветрится из его разума, чужая кровь смоется со всеми следами их близости, каждую свою вечность, проведённую где-то, вдалеке от свободы, он будет раз за разом слышать грохот фантомного расстрела, стирающего шансы выбраться из бесконечной череды пожирающих его душу кошмаров.