Портрет

1. Темно. Хотя одновременно — удобно, тепло и безопасно. Мне хорошо здесь и, хотя она говорила, что во внешнем мире гораздо интереснее, мне не хочется покидать то место, где я сейчас нахожусь. Впрочем, недавно я вновь услышал глубокий голос Доктора и тот сказал: — Уже скоро. Мамочка после этого разволновалась и обрадовалась. И я вслед за ней тоже. Уже скоро. Скоро я увижу маму. И папу тоже. Интересно, какие они?.. К их голосам и прикосновениям я уже давно привык. Особенно тепло и хорошо мне становится, когда ко мне прикасается мама. Интересно, чувствует ли она, что я в этот момент тоже в ответ прикладываю свою ладошку к стенке моего уютного «домика»? Уже скоро… Чувствую внезапное сильное волнение: а вдруг… а вдруг я им совсем не понравлюсь?.. 2. Пора. Собираюсь с силами и вспоминаю давний разговор с ней. «Скажи еще раз, как это будет? Что я должен буду делать?» «Не бойся, все будет хорошо. Просто иди на свет». Легко сказать — иди на свет… Куда идти-то, если так темно и ничего не видно? «Слушай свои инстинкты и иди». Вздыхаю и плавно движусь вперед по длинному темному коридору. Нельзя сказать, что я иду — меня точно несет какая-то странная, мощная сила. Именно она направляет меня туда, куда нужно — к границам Внешнего Мира. Оттуда доносятся — все громче и громче — странные незнакомые звуки. Мне вновь становится тревожно. Останавливаюсь, перевожу дыхание и с тоской оглядываюсь назад на свое старое безопасное убежище. Внезапно появляется сильное желание вернуться туда. Ну зачем, зачем мне этот Внешний Мир?.. Я загорелся этой идеей только потому, что слышал о нем от старших — они говорили, что там куда интереснее, чем в огромном белокаменном дворце, в котором я жил вместе с многими другими… Вдруг я действительно вижу свет и чувствую, как та же сила, которая несла меня всю дорогу, подталкивает меня вперед. Страх и сомнение отступают и я понимаю, что должен идти. Потому что там мама… Добираюсь до конца коридора, в голове яркой вспышкой проносится паническая мысль: а если я упаду? Мне и в самом деле чудится, что я падаю, проваливаюсь куда-то… Кричу. Паника была преждевременной — меня тут же подхватывают большие сильные руки и я чувствую, что нахожусь в безопасности. Но все-таки я все еще ничего не понимаю — мне холодно и, кроме того, я не вижу маму. Мелькает мысль, что я попал куда-то не туда и я кричу, что есть мочи. Тут обладатель больших рук, видимо, поняв, в чем дело, поднимает меня выше и поворачивается вместе со мной вправо. Наконец-то я вижу ее. Маму. Мелькает мысль, что где-то я ее уже видел. Маленькая, хрупкая… Родная… Большие Руки кладут меня ей на живот. Она смотрит на меня и плачет. И я, уставший, грязный, перепуганный, тоже смотрю на нее и продолжаю реветь во всю мощь своих легких. Здравствуй, мама. Здравствуй, Внешний Мир… 3. Я дома уже целую неделю. Иногда перед сном, когда из памяти полностью выветривается калейдоскоп лиц, которые я видел в течение дня, я вспоминаю тот, другой, Темный Мир, из которого пришел. Я не скучаю по нему и чувствую, как с каждым днем нить, связывающая меня с ним, становится все тоньше. Более того, я чувствую, что забываю все, что знал для этого. Видимо, это Внешний Мир так влияет на меня. Он, действительно, очень большой и весьма интересный. А самое замечательное то, что он многомерный — за стенами комнаты, в которой я живу, находится еще один мир… Я сейчас сплю на достаточно большой и удобной кровати, которая стоит рядом с другой кроватью — там спят мама и папа. Со всех сторон на меня смотрят игрушки и я иногда болтаю с ними. Они забавные, но глупые — долго с ними не поговоришь. Впрочем, гораздо больше мне сейчас интересно то, что происходит за окном. Почти каждое утро я просыпаюсь от громкого звука хлопающих крыльев. Открыв глаза, вижу сидящую на подоконнике пару упитанных дворовых сизых голубей. Поприветствовав меня, они наперебой рассказывают мне новости: — Коронавирусные ограничения почти везде отменили. — Важно расхаживая по подоконнику, начинает один из них. — Снова подняли цены на продукты. — Подхватывает второй. — Лекарства тоже дорожают. — Вздыхает первый. — … а пенсии не повышают. — Ворчит второй. — И не повысят, потому что в стране кризис! — Отрезает первый. — Это ты от Сергеевны слышал? Нашел кого слушать! — Хорохорится второй. — А в чем она неправа? — Начинает закипать первый. Смеюсь и, желая прекратить перебранку, спрашиваю, как поживает девочка из дома напротив, которую одновременно со мной привезли из роддома. Что она ест? Как долго спит? Когда выходит гулять? Этого они не знают. В этот момент в комнату входит мама и невольно спугивает голубей. Продолжая ругаться, они улетают. Мама наклоняется ко мне с доброй ласковой улыбкой: — Проснулся, мой сладкий? Улыбаюсь в ответ и тяну к ней руки. Мама крепко обнимает меня и говорит, что сейчас мы будем завтракать. Прижимаюсь к ней и с наслаждением вдыхаю ее теплый, густой молочный запах. Мамины руки добрые, мягкие, рядом с ней хорошо и спокойно. Поесть я всегда готов. Тем более, что еда, которую дает мне мама, очень сытная, теплая и вкусная. Правда, через какое-то время после приема пищи случаются так называемые «казусы»… Мама в таких случаях говорит «Упс» и начинает действовать, а папа просто выходит из комнаты. Я его понимаю. Честное слово, мне очень жаль, что так происходит… 4. Собираемся на улицу. Я любил бы это время больше всего на свете, если бы не комбинезон. В нем тесно и жарко, в нем неудобно, в нем я похож на огромного пластикового пупса. Но мама уверена, что без него нельзя — иначе я заболею. Надев на меня ненавистный комбинезон, мама кладет меня в коляску и мы начинаем путь на улицу. Коридор. Дверь. Площадка. Лестница. Тонкий лай соседской собаки. Иногда транспортировать коляску со мной маме кто-нибудь помогает, но чаще она справляется сама. Улица встречает нас новыми звуками. Я живу дома пару месяцев и уже различаю гул машин, скрип качели, лай собак, смех и разговоры людей. Иногда я встречаю во дворе своих старых знакомых голубей, которые продолжают спорить о политике: — А я тебе говорю, что реформы не будет! — А я тебе говорю, что будет! — Ну какой же ты упрямый! Тьфу! — Брезгливо выплюнув попавшийся ему вместо хлебной крошки бычок от сигареты, первый голубь возмущенно смотрит на второго. — Не будет! — Почти кричит второй, не замечая, что к ним обоим, низко припадая к земле, почти бесшумно крадется большая рыжая кошка. Впрочем, ее спугивает въезжающая во двор машина. Даже не догадываясь о том, какая им грозила опасность, голуби, ворча и ругаясь, перемещаются на другой участок двора. Краем глаза я вижу, как из подъезда дома напротив выкатывается большая красивая коляска — это едет на прогулку та самая девочка. Мне хочется посмотреть на нее, но сил, чтобы подняться в коляске, у меня нет… А все комбинезон. Впрочем, ладно. Когда-нибудь я все равно с ней увижусь. Меня начинает клонить в сон и вскоре я засыпаю. 5. Какое-то время спустя я вдруг обнаруживаю, что могу во-первых удерживать голову, во-вторых перекатываться, а в-третьих — потихоньку ползать. Меня очень это радует и я часто перекатываюсь просто так. — Это значит, — говорит довольная мама, — что ты растешь. Это значит, я не всегда буду таким, как сейчас. Однажды я вырасту и стану таким же большим и сильным, как папа. Только когда все это будет?.. А еще я недавно обнаружил вот, что. Когда я дергаю рукой, висящие над моей кроваткой игрушки начинают звенеть. Стоит мне выбросить какую-нибудь из них из кроватки, они падают на пол… Когда я спрашиваю, чего они не встают, они только смотрят на меня беспомощно и что-то говорят, но я уже почти не понимаю их. Но зато я лучше понимаю маму и папу. Более того, я могу четко отличить их от других лиц. Удивительно! Однажды папа говорит маме: — Давай заведем щенка? Мама сомневается немного. Мы живем в однокомнатной квартире и она думает, что щенку тут будет слишком тесно. Но папа говорит, что можно взять небольшую породу. Мы будем расти с ним вместе и у меня появится хороший друг. Мама сдается. Через несколько дней дома появляется он — симпатичный маленький песик. Мама и папа дали ему имя, но я его тут же забыл и зову его по-своему — Задира. На первых порах друг из него получается так себе. Он совершенно не обращает на меня внимания и если не спит, то носится по дому или что-нибудь грызет. А однажды — я это хорошо видел — он сделал лужу в коридоре. А потом он сделал и еще кое-что похуже. — Какой же ты глупый, Задира, — в сердцах сказал я. — Кто бы говорил — послышался тихий голос с полки. Там жил плюшевый мишка и его, единственного из всей игрушечной братии, я пока еще как-то понимал. — Ты тоже делаешь это. — Но не в коридоре же! — Возмущаюсь я. — Но зато в кровати. — Язвит он. У сникшего Задиры виноватый вид. Вяло виляя опустившимся хвостиком, он смущенно говорит, что сделал это не специально. Мама на это сказала: — Аяяй. — И убрала лужу. Потом были еще лужи — и не только в коридоре. И каждый раз Задира говорил, что он не специально. И после этого он не глупый?! 6. Несколько дней назад я заметил, что в последнее время солнца в комнате, всегда такой светлой, стало как будто меньше. Оно позже всходит и раньше заходит. Небо тоже стало другим — на нем все чаще появляются густые серо-белые облака. Листва с деревьев опадает, образуя под ногами красивый желто-красный ковер. Становится заметно холоднее и, собираясь на прогулку, я уже даже как-то не очень против комбинезона. Я и не заметил, как привык к нему… Мы гуляем меньше, потому что мама боится, что я заболею — воздух на улице свежий, морозный. Но зато на прогулках я часто вижу ту самую девочку. Одетая в розовый комбинезон, пухлая, синеглазая, она кажется мне очень красивой. Дефицит прогулок я компенсирую тем, что много ползаю по дому и иной раз заползаю туда, где мне быть не следует. Один раз я решительно пополз на кухню, но Задира сказал: — Туда нельзя. — Это почему же? — Там плитка. — Я знаю. И что? — Мама помыла пол и там скользко, ты расшибешься. И, преграждая мне путь, он растянулся на дороге. Вообще, он в последнее время стал гораздо спокойнее — перестал носиться как ненормальный, грызть все подряд и делать лужи. Иногда мне кажется, что он старше меня и это удивительно, ведь мы с ним, как говорит мама, ровесники… Несколько дней назад я вдруг понял, что совсем не слышу голоса игрушек. Даже плюшевый мишка внезапно замолчал и уставился на меня блестящими, но безжизненными глазами. Это все потому, что я расту. 7. Однажды ночью мне приснился сон. Было лето и я, совсем большой, бежал по широкому полю, засеянному пшеницей. Споткнувшись, я упал и тут же увидел протянутую мне ладонь. Подняв глаза, я увидел ее. — Ну же, вставай — сказала она. Вложив в ее руку свою ладонь, я поднялся на ноги. Она была такой, какой я ее помнил — высокая, светловолосая, синеглазая. Отвечая на мою улыбку, она спросила: — Как живешь? Я рассказал ей обо всем, что узнал и увидел во Внешнем Мире, но мне почему-то показалось, что она слушает меня вполуха. Сорвав колосок, она принялась рассеянно грызть стебель, а потом нерешительно сказала: — Слушай, я пришла сказать, что тебе скоро придется… — Она запнулась, отвела взгляд, но потом все-таки посмотрела на меня — уйти из Внешнего Мира. — Почему? — Спросил я. — Потому что так надо. — Что ты имеешь в виду? Как — уйти? А как же мама? — Я не могу сказать тебе больше. Просто так надо и все. — Кажется, она даже немного рассердилась, что на моей памяти с ней бывало очень редко. — Ладно, — пожал плечами я. — А куда? — Домой. — Последовал ответ. — А когда? Она снова ненадолго замолчала, но потом сказала: — Скоро. Я приду за тобой. Я хотел было спросить, будет ли мой уход из Внешнего Мира таким же тяжелым, как и появление в нем, но она исчезла так же внезапно, как и появилась. Вот всегда она так. Невозможно у нее ничего узнать, потому что вопросов всегда остается больше, чем ответов. Быстро вынырнув из сна, я открыл глаза. Стояла глубокая ночь, я был в своей комнате, рядом спали мама и папа, а возле моей кроватки в своей уютной корзинке посапывал Задира. Со всех сторон на меня смотрели молчаливые игрушки. В свете одинокого фонаря, тускло освещающего пустынную улицу, мир за окном показался мне мрачным и тревожным. Подул ветер и стоявшее за окном старое дерево вдруг жалобно заскрипело, качая ветвями. Одна из них вдруг приобрела форму длинной руки и напугала меня. И я громко закричал. Проснувшись, мама подбежала к кроватке и взяла меня на руки. — Что такое? Что?.. — Сонно спрашивала она. Включили свет, меня ощупали. Я был сухой, у меня ничего не болело. — Может, зубки режутся? — Предположил встревоженный папа. — Шшшш… — Ласково уговаривала мама. Задира тоже пытался помочь, но его не замечали. Впрочем, при включенном свете я понял, что дерево за окном ничуть не изменилось. Мне стало лучше и я начал потихоньку успокаиваться. Подумав, папа предложил оставить ночник включенным — мало ли, вдруг я испугался чего. Мама согласилась и за это я был им очень благодарен. Вскоре мы все снова заснули. 8. Прошло еще какое-то время и мир за пределами нашего с родителями дома снова изменился. Хорошо помню тот день, когда на небе, с утра хмуром и угрюмом, сгрудились несколько серо-желтых туч. Мы тогда были на прогулке во дворе и я тихо любовался девочкой, удивительно прекрасной в своем новом — теплом и пухлом комбинезоне. Хорошо знакомые мне голуби привычно ссорились, но на сей раз не насчет Собеса (об этом они жарко дискутировали несколько дней подряд), а относительно погоды. Первый голубь утверждал, что снег пойдет сегодня, второй — что его не следует ждать до следующей недели. Пока они спорили, с неба на мою коляску опустилось несколько огромных белых мушек. Они не улетали, но быстро таяли — я их даже рассмотреть как следует не успел. — Снег пошел, — сказала мама. И мы засобирались домой. Он не прекратился, как ворчливо утверждал второй голубь, а пошел чаще, а вскоре вместо белых мушек с неба полетела мелкая крупа и к вечеру красивый желто-красный ковер из листьев был почти весь присыпан снегом. Солнце стало вставать еще позже и раньше садиться. Оно не грело как раньше, разве что изредка золотило лучами верхушки деревьев. У меня действительно прорезалось несколько зубов и я — говорю об этом с гордостью — не посрамил честь семьи. — С таким громким голосом — усмехался уставший после нескольких бессонных ночей папа — он просто обязан стать знаменитым певцом, когда вырастет. Интересно, а что девочка? У нее ведь наверняка тоже прорезались первые зубки. Наверняка она тоже плакала… Впрочем, мне больше нравится думать, что она держалась молодцом. 9. Мама наряжает квартиру. На окне, из которого я смотрю на улицу, появились красивые гирлянды. Вечером мама или папа включает их и они начинают тихо, таинственно мерцать. Украшения везде — в нашей комнате, на кухне, на дверных косяках. И даже на моей кроватке. Относительно последнего мама сначала сомневалась — кто-то ей сказал, что я обязательно попытаюсь съесть украшение. Но в конце концов она украсила и ее. А все потому, что близится Новый Год. Я пока не знаю, что это, но мне радостно потому, что радостно тем, кого я знаю. На улице выпало много снега. Белый и пушистый, он очень похож на одеяло. Мама говорит, что снег очень холодный. Интересно, а какой он на вкус?.. — Безвкусный, — морщится Задира. — Ты что, его пробовал? — Ну а как же. Ничего особенного — вода как вода. И язык щиплет сильно. Ничего хорошего в снеге нет. Еще и лапы мерзнут… Задира тоже сильно подрос. На прежней своей лежанке он уже не помещался и ему купили новую. Впрочем, куда больше он любит лежать на родительской кровати. Так делать нельзя, но Задира плевать на это хотел. Он хитрый — ложится на кровать, когда мамы и папы нет в комнате, а когда слышит шаги, спрыгивает. Ближе к Новому Году папа приносит домой елку и я с огромным удовольствием наблюдаю за тем, как они с мамой ее украшают. Вообще, я ни разу не слышал, чтобы они спорили — не то, что голуби (я уже давно знаю, что первый голубь — мальчик, а второй — девочка). И всегда, когда смотрят друг на друга, они улыбаются… Глядя на наряженную елку, я почему-то снова думаю о девочке. Наверняка у нее дома тоже есть такая. И, может быть, когда мы вырастем, у нас будет общая елка — и мы будем вместе наряжать ее на Новый Год. В день праздника в доме слышатся вкусные запахи — мама собирает праздничный стол. Ближе к вечеру в дом приходят немногочисленные гости, а на голове у меня появляется огромный колпак. Мама, глядя на меня смеется — говорит, что я слишком серьезен. — Как политик перед выступлением — шутит папа. Ну а как мне не быть серьезным, если Задира сказал, что в этом колпаке я похож на клоуна?! 10. После Нового Года я стал замечать, что день стал немного длиннее, а солнце встает раньше, да и светит оно как-то увереннее. Иногда я засыпаю и просыпаюсь под звуки капели — приходит ранняя оттепель, снег потихоньку тает. Впрочем, потом снова начинает вьюжить и землю полностью укрывает белая перина. Я внезапно обнаружил, что мне нравится рисовать. Да, мама так и говорит всем, кому только можно: — Посмотри, что он нарисовал. Моя первая картина, нарисованная пальчиковыми красками, уехала жить к одной из бабушек. Она восхитилась и завела ее в рамочку. Папа назвал меня Рембрандтом. Вдохновленный успехом, я продолжал творить. Смотрю на маму, которая сидит рядом и мне вдруг очень хочется нарисовать ее. И я стараюсь, честно. Это не очень-то и просто — бумага мнется, а пальцы, измазанные краской, еще плохо слушаются меня. Но я все равно стараюсь и мама говорит, что получается очень красиво. Все испортил Задира. Он подошел, посмотрел и спросил: — А у мамы разве синее лицо? Я промолчал и он продолжил: — А почему у нее голова отдельно от тела? А где тут руки и ноги? А почему у нее на лице столько точек — это глаза? Я разозлился и сказал: — Не нравится — рисуй сам. Я так вижу. — Это не мама, а каляка-маляка. — Резюмировал он, намереваясь запрыгнуть на родительскую кровать. — Тебе нельзя туда — говорю я. — Ну и что? Тут Задиру замечает мама и тоже строго говорит ему: «Нельзя». — Подумаешь, не очень-то и хотелось — отвечает он, отходя с независимым видом от кровати. Клацая когтями по полу, он деловито бежит на кухню и шумно лакает воду. Мама берет в руки телефон, который всегда при ней, что-то смотрит в нем, а потом сообщает мне, что скоро мы поедем к доктору. — Давно пора — говорит вернувшийся с кухни Задира. Судя по его виду, он вновь попытался добраться до мусорного ведра и сейчас раздражен тем, что это ему не удалось. Мама смотрит на него и вдруг говорит: — Тебя тоже стоит вету показать… Задира, испуганно посмотрев на нее, ретируется, я торжествую. 11. Утром перед поездкой к доктору мама относит меня на кухню и кормит пюрированным брокколи — это прикорм, его мне стали давать недавно. Вкус мне нравится и мама считает, что я ем хорошо. Честно говоря, я немного нервничаю и в этот раз завтрак возвращается назад. — Упс, — улыбается мама. — Ничего, бывает. Задира, который крутится тут же и, несмотря на то, что в его миске лежит свежий корм, принюхивается к моему пюре, садится рядом и вдруг, ни с того ни с сего, говорит, что все будет ок. И тихо признается, что он у вета тоже боялся. Мама относит меня обратно в комнату и, усадив на диван, говорит, что сейчас мы будем одеваться. Слышу приятный перезвон — это звонит ее телефон, оставшийся лежать на кухне. Мама уходит за ним, а я, проводив ее взглядом, остаюсь сидеть на диване. Неожиданно в и без того теплой комнате становится еще теплее. У окна появляется она. — Ты вырос — улыбается она. — А ты не изменилась. Что, уже пора? — Нет, но скоро. В коридоре слышатся мамины шаги и она исчезает. Мама достает теплые уличные вещи и терпеливо одевает меня. Непонятно почему мне становится очень тоскливо и я начинаю хныкать. — Ну, ну, — говорит мама. — Все хорошо, все хорошо… Мама рядом, шшшш… Я расстроен не из-за того, что меня везут к доктору — а потому, что скоро я уйду. Наверное, стоит сказать об этом маме. Вот только как?.. 12. Солнце с каждым днем становится все больше и больше. Она пока не появлялась, но я с тревогой жду ее — она ведь обещала, что придет скоро. Пока же я стараюсь больше рисовать. К моему удивлению, глядя на мои рисунки, Задира говорит, что у меня получается. — Да ну, каляки-маляки — смеюсь я. — Да нет же. Вот здесь я четко вижу лицо — задумчиво говорит он, — вот только чье?.. Кстати, доктор, у которого мы были, сказал, что я — самый здоровый малыш на свете. Мама тут же сказала об этом бабушкам, а они непонятно почему испугались и заявили, что так и сглазить меня недолго. Когда на улице относительно тепло, мы гуляем дольше. Девочку я вижу почти каждый день и очень этому радуюсь. Этим утром она задерживается и я, поглядывая на подъезд, в котором она живет, также жду, когда прилетят мои знакомые голуби. Они и в самом деле вскоре появляются в поле зрения. Но на сей раз, на удивление, не ссорятся: пышно раздув зоб, первый голубь по пятам ходит за подругой и что-то ласково ей говорит. Не то, чтобы я перестал их понимать, просто разобрать слова из-за раздутого зоба очень непросто. Все, что я слышу — это: — Ты ж моя красавица… А давай с тобой… И ни слова о политике! 13. Вечером, уложив меня в кроватку, мама почему-то долго стоит рядом. Кажется, что она хочет что-то сказать мне, но не находит нужных слов. Приготовившись ко сну, она ложится рядом с папой и вскоре они оба засыпают. Слышу клацанье когтей по полу — Задира приходит и ложится — что бы вы подумали? — на пол возле моей кровати. — Ты чего? — Спрашиваю я. — Я? Ничего. А ты чего? — И я ничего. Шумно вздохнув, он кладет морду на лапы. Мне не спится и хочется с кем-нибудь поговорить. — Задира! Ты не спишь? — Нет, а что? — Я ведь… я ведь скоро уйду. — Куда? — Я не знаю, как тебе объяснить… Я жду вопросов в стиле «Как уйдешь?», «Куда?», «Почему?», «Тебе что, здесь надоело?», но пес молчит и снова вздыхает. — Задира! — А? — Ты скажешь маме? Ну, что я уйду… И папе тоже. Их нужно подготовить, не хочу, чтобы они плакали… — Я постараюсь. Немного успокоившись, я засыпаю. 14. Утром я слышу, как мама рассерженно кричит на Задиру на кухне: — Ну чего ты путаешься под ногами? Иди на место! Слышу знакомое клацанье когтей по полу — пес появляется в комнате, ложится рядом с моей кроваткой и, вздохнув, говорит расстроенным голосом: — Я пытался им сказать. Но они… не понимают. Но я буду пробовать еще. — Спасибо, — отвечаю я. Мама приходит и уносит меня на кухню — есть кабачковое пюре. Я ем его с огромным удовольствием и мама довольно улыбается. Впрочем, вскоре я его срыгиваю и мама говорит «Упс». На улице солнечно и, неся меня в комнату, она обещает, что мы сперва поиграем, а потом пойдем гулять. Но я вдруг чувствую, что меня сильно клонит в сон. Снова уложив меня в кроватку, мама убегает на кухню, где звонит оставленный ею телефон. Мама даже не заметила, что у окна стоит она. А Задира, который лежит рядом — он увидел. Шерсть у него на загривке вдруг встала дыбом, верхняя губа приподнялась, обнажая острые белые клыки, а из горла вырвалось глухое угрожающее рычание. Я никогда еще не видел его таким! И я прошу: — Успокойся, Задира, все в порядке, я ее знаю. Она подходит ближе и берет меня на руки: — Пора. Задира заливается лаем и пытается ухватить ее за подол белого платья, но она даже не замечает его. Лежа у нее на руках, я погружаюсь в глубокий сон. 15. Просыпаюсь я в другом месте и в другой кровати — большой, просторной. В окно светит жизнерадостное солнце и я невольно улыбаюсь. На мне надета не детская пижамка, а просторная белая туника. В дверях комнаты стоит она: — Доброе утро. — Доброе. Где я? — Это не имеет значения. — А где мама? — Я так и знала, что ты спросишь… — Вздыхает она. Подойдя к моей кровати, она садится на ее край и протягивает мне зеркальце. Смотрю в него и, к собственному удивлению, вижу не маленького ребенка, которому нет и года, а мальчишку лет десяти. Я не похож ни на маму, ни на папу, но мое лицо мне нравится. С трудом оторвав взгляд от зеркального себя, спрашиваю: — Как это возможно? Что, с тех пор, как я ушел, прошло столько лет? — Нет, прошло чуть больше месяца. — Я все это время спал? — Да. — Почему? — Потому что первые несколько недель ваша связь с тем миром очень сильна… Если бы ты видел маму и папу в те дни, это причинило бы тебе сильную боль и ты захотел бы вернуться, а это невозможно. Какое-то время молчу, пытаясь переварить услышанное, а потом говорю: — Я и сейчас хотел бы вернуться. — Я уже говорила: это невозможно. — Хотя бы увидеть их! Она вздыхает, молчит какое-то время, а потом говорит: — Подожди еще три дня. Потом ты сможешь их увидеть — настолько близко, насколько захочешь. Соглашаюсь. А что мне еще остается делать? 16. По истечении трех дней она приходит ко мне сама и просит следовать за ней. С замиранием сердца почти бегу за ней следом по длинному белокаменному коридору, сворачиваю направо, потом налево, потом иду прямо, поднимаюсь по широкой белой лестнице на третий этаж, захожу в открытую ею дверь и оказываюсь в огромной зеркальной комнате. — Иди сюда, — она увлекает меня за собой к одному из зеркал. — Сейчас ты их увидишь. Мое сердце громко стучит. В зеркале отражается только мое лицо со слегка расширенными от волнения зрачками. Но спустя мгновение зеркальная гладь волнуется и становится похожей на воду. Я действительно вижу маму… Она сидит на кухне и задумчиво смотрит в окно. Рядом сидит Задира и смотрит ей в глаза. Она машинально наклоняется и гладит пса по голове. На глазах у меня появляются слезы — я вижу их так близко, что, кажется, могу коснуться рукой. Зеркальная гладь не только внешне кажется похожей на воду — она и мягкая как вода. Тяну руку и кладу ее на мамино плечо. Оно теплое… Живое. Мама вдруг вздрагивает и смотрит прямо на меня. Обрадовавшись, я кричу: — Мама! Мамочка! Я здесь! Но она не слышит и не видит меня. А вот Задира настораживает уши и пристально смотрит в мою сторону — в отличие от нее, он меня, кажется видит. — Задирааааа! — Я кричу так громко, что в горле появляется саднящая боль. Но и он меня не слышит. На плечо мне ложится ее рука и она говорит: — Достаточно на сегодня. Зеркальная гладь снова становится твердой и безжалостно-холодной. Маму я больше не вижу, но продолжаю стоять возле зеркала, прижавшись к нему лбом. 17. На следующий день она снова разрешает мне увидеть маму, папу и Задиру. — Только учти, — говорит она, — время здесь течет иначе. Здесь прошел день, а там — неделя. Спешу за ней в зеркальную комнату, подхожу к зеркалу и с нетерпением жду, когда его поверхность снова начнет волноваться и я опять увижу своих родных. И я вижу. Вечер. Мама и папа сидят на кухне и негромко разговаривают за ужином. Я отчетливо слышу, что они говорят. — Я сегодня видела странный сон, — задумчиво и грустно говорит мама. — Как будто… Ко мне подошла женщина и сказала, что наш с тобой сын вернется, если я… Папа протягивает руку и накрывает ее ладонь своей. — Если я скажу правду всем людям, которым однажды солгала. — Это просто сон — голос папы звучит тепло. — Мы не можем его вернуть… — Я знаю… наверное. Но попытаться все же стоит. — Решительно говорит мама и убирает руку. — Так вот… — Милая… — Так вот. Тебе я хочу сказать, что… Чувствую легкое прикосновение к своему плечу. Она стоит рядом, грустно смотрит на меня и говорит, что на сегодня хватит. 18. На следующий день я снова стою в зеркальной комнате и с болью наблюдаю за тем, как мама ссорится с бабушкой. Видимо, она тоже сказала ей какую-то правду. Они громко кричат и обвиняют друг друга, а потом плачут. Домой возвращается папа. Он мрачно ужинает, сдержанно благодарит маму и садится за компьютер. Они не разговаривают уже неделю. Мама сильно похудела и побледнела, под ее большими, красивыми глазами пролегла пугающая синева. Оставшись на кухне, она отмечает в телефоне имена тех людей, с которыми ей удалось, как она выражается, «все прояснить». Чувствую ее присутствие. Не дожидаясь прикосновения к плечу, поворачиваюсь и спрашиваю: — Зачем? Зачем все это? В моем голосе звенит гнев, который пугает меня самого и я едва сдерживаюсь, чтобы не наговорить ей гадостей. Она выдерживает мой взгляд и с мягкой, но грустной улыбкой отвечает: — Так надо. — Что значит «так надо»? Она же мучается! Они все мучаются! Зачем нужна эта чертова правда, если от нее так больно? А самое главное — тут я понижаю голос, мои руки сжимаются в кулаки — она это делает из-за меня. Думает, что я вернусь… Силы покидают меня и я, опустившись на пол, закрываю лицо руками. Она все же прикасается к моему плечу и я вздрагиваю. Она смотрит на меня своими пронзительными синими глазами, в которых, как мне показалось на миг, сконцентрировалась мудрость и боль всех миров. Я ненавижу ее в этот момент, о чем, с невероятной радостью, и сообщаю. Она на это только грустно улыбается и уводит меня из зеркальной комнаты. 19. На следующий день я снова жду ее, чтобы отправиться к заветному зеркалу. Она действительно вскоре приходит, но ведет меня совершенно не туда. Сначала я жду объяснения, но она молчит. Мне приходит в голову, что она хочет, чтобы я спросил и я стискиваю зубы: спрашивать не буду принципиально. Коридор, по которому мы идем, кажется бесконечно долгим, но в конце концов мы все-таки приходим к широкой и высокой двери. Толкнув ее, она приглашает меня следовать за собой. Захожу и вижу просторный, хорошо освещенный зал. У широкого окна стоят два мольберта. За одним из них стоит крупный седовласый мужчина и увлеченно что-то пишет. Она подводит меня к нему и ласково говорит: — Доброе утро, Рембрандт. — Доброе утро, — отвечает он, не отрываясь от своего занятия. — Я привела его. — Она улыбается — занимайтесь. Она тихо уходит, а я, чувствуя сильное любопытство, поднимаюсь на носочки и пытаюсь заглянуть ему через плечо. Он пишет уверенно и сильно. Я не могу оторвать глаз от его работы и голове возникает слово, которое я тоже уже слышал дома, причем, применительно к себе: Гениально. Рембрандт, Рембрандт… Знакомое имя… Ах да!.. Однажды, увидев очередную каляку-маляку, нарисованную мной пальчиковыми красками, меня так в шутку назвал папа! Так вот ты какой… Рембрандт. Художник поворачивается, оценивающе смотрит на меня, а потом жестом приглашает встать за мольберт. — Рисовал когда-нибудь? — Спрашивает мастер. — Давно — улыбаюсь я — и только пальчиковыми красками. — Ну ничего. — Художник смотрит на меня серьезно и немного строго. — Давай начинать… Нарисуем круг. Я беру в руку карандаш и, выслушав объяснение мастера, делаю свои первые штрихи… 20. Я хожу к мастеру Рембрандту уже неделю и у меня уже даже что-то получается. За все это время я не был еще в зеркальной комнате… Но это не значит, что я не думаю. О маме. О папе. О бабушках. и о Задире. Я вспоминаю их каждый день, но саднящая боль постепенно отступает. Как-то, работая над домашним заданием, я вновь ощутил, что за спиной стоит она. Странное она, вообще, существо… То входит в дверь по-человечески, а то появляется за спиной, точно призрак. — Хорошо получается, — говорит она. — Мастер тобой очень доволен. Что, кстати, ты рисуешь? — Глиняный горшок, — ворчу я. — Третий за эту неделю… Я сказал мастеру Рембрандту, что хочу нарисовать маму, а он сказал, что сначала я должен научиться нарисовать глиняный горшок. Типа что только так я смогу понять, как рисовать людей… Вообще не понимаю, какая тут связь… — Связь есть, — помолчав немного, говорит она, — ты поймешь это, но чуть позже. — Ну вот, опять ты за свое… Опять загадки… Она исчезает так же внезапно, как и появилась. 21. Однажды, возвращаясь с занятий, за одной из дверей я услышал музыку. Сильные и уверенные аккорды заставили меня замедлить шаг. Определив нужную дверь, я толкнул ее и бесшумно вошел. В просторном зале, похожем на тот, в котором занимались мы с мастером Рембрандтом, стоял странный музыкальный инструмент. За ним сидел темноволосый мальчик, примерно мой ровесник, и увлеченно играл. Восхищенный музыкой, которые извлекали его быстрые пальцы, я подошел ближе. Когда музыкант закончил играть, я восторженно зааплодировал. Мальчик обернулся. Ненадолго задержав на мне взгляд, он улыбнулся. С этих пор мы стали неразлучны. Его звали Данай. Он ушел от родителей, когда ему было шесть. Он воспитывался в музыкальной семье и с трех лет учился играть на пианино. Его дома называли то юным Моцартом, то Генделем, то Бахом. И все эти композиторы давали ему уроки сейчас. Как-то после занятий мы с Данаем пошли прогуляться. Он был здесь дольше чем я и ориентировался лучше. После долгого коридора и многочисленных лестниц он вывел меня к берегу моря. Удобно усевшись, мы принялись болтать. — А ты знаешь, что море — это граница между мирами? — Спросил Данай. — Правда? Не знал. — Отсюда все уходят туда. И сюда все приходят откуда-то оттуда — он махнул рукой. — И мы с тобой тоже. Пришли и ушли. Вообще, все-все так. Только мы потом ничего не помним. — А ты помнишь, как здесь оказался? Ну, как пришел… оттуда? — Нет. А ты? Напрягая память, я вспомнил, что в последний свой день в том мире ел кабачковое пюре, которое потом срыгнул, а потом пришла она. Сказать об этом другу не решился, поэтому соврал, что тоже ничего не помню. — А родителей ты помнишь? — Спросил я. — Конечно. Я часто вижу их в зеркальной комнате. — Данай говорил спокойно, без тени горечи в голосе. — И ты совсем по ним не скучаешь? — Сейчас уже нет. — Он внимательно посмотрел на меня и в его долгом взгляде я увидел понимание и сочувствие. — Знаешь, что самое главное, друг? Понять, что мы не вернемся к ним. Понять — и отпустить их. Потому что если не отпустить — им плохо. Понимаешь? Слова друга засели у меня в голове, как заноза. Умом-то я, конечно, понимал, но сердце все еще болело и тосковало. 22. После очередного занятия, на котором мой горшок, наконец, дождался похвалы от мастера, я встретил в коридоре ее. — Идем — сказала она, увлекая меня за собой. — У меня много заданий, хочу сделать до вечера, а потом у Даная концерт… Куда ты меня ведешь? — В зеркальную комнату — последовал ответ. У меня перехватило дыхание, а сердце забилось часто-часто. Больше я ничего не спрашивал. Отворив дверь, она пропустила меня вперед и я подбежал к заветному зеркалу. Через несколько секунд я увидел маму. И папу. Они сидели в парке и держались за руки, точно влюбленные. Возле них сидел Задира, а рядом — удивительное дело — бродили, склевывая хлебные крошки, те же самые голуби, которые некогда веселили меня своими спорами. Они и сейчас о чем-то спорили, но я не слушал. Куда больше меня интересовало то, что говорили мама и папа. — Да нет, я не переживаю. — Говорила мама. Ее голос звучал почти так же бодро, как и в то время, когда все мы еще были вместе. — В конце концов, друзья познаются в беде. — И в правде. — Улыбнулся папа. — И в правде! — Подхватила мама. — Половина друзей сразу отсеялась. И ну их в баню. Они рассмеялись. Почувствовав, что я тоже улыбаюсь, я приблизился. Задира моментально насторожил уши и начал принюхиваться. В его глазах было такое удивление, что я рассмеялся. Заметив, что пес ведет себя как-то не так, мама наклонилась к нему: — Что такое, малыш? Кого ты увидел? Задира продолжал принюхиваться, а его хвост заходил ходуном. — Знакомого кого-то? — Папа огляделся, но никого из гуляющих в парке не узнал. — Странно… — Задумчиво пробормотала мама. — Он реально смотрит куда-то и видит… кого-то. — Холодно. Тебе не кажется? — Папа обнял ее за плечи. — Давай прогуляемся и решим уже, наконец, вопрос с летом. Они ушли, а я долго провожал их взглядом и улыбался все оглядывающемуся на меня Задире. И внезапно я вспомнил. «Скажи еще раз, как это будет? Что я должен буду делать?» «Не бойся, все будет хорошо. Просто иди на свет». Этот разговор состоялся у меня с ней на берегу моря. Я решился уйти отсюда, когда, случайно оказавшись в зеркальной комнате, каким-то образом увидел их — маму и папу. Они точно так же сидели в парке, держались за руки и разговаривали. Я увидел ее лицо, заглянул в ее глаза и мне просто захотелось быть рядом… — Да, все так… — Тихо прошелестела она. — И всегда так… Повернувшись к ней, я прямо посмотрел на нее. — И все-таки, почему? Почему ты мне не сказала, что все будет именно так? Помолчав, она прошептала: — Так должно было быть. Ну вот, опять она за свое… — Хочешь еще кого-нибудь увидеть? Подумав, я сказал, что хотел бы посетить обеих бабушек. И еще… Ну конечно же. Ту девочку… Она уже уверенно стояла в кроватке и не менее уверенно бросала игрушки по всей комнате. Потому что ей очень нравилось смотреть на то, как мама, бабушка и папа их собирают. — И кто только из нее вырастет? — Устало спросила мама. — В политику пойдет — насмешливо фыркнул папа. Я улыбнулся. Расти большой, малышка… Девочка вдруг посмотрела прямо на меня и тоже улыбнулась. Зеркальная поверхность перестала волноваться и вновь стала ровной и твердой. Постояв еще немного у зеркала, я прислушался к себе и вдруг понял, что горечь, которую я так долго носил в сердце, ушла. Осталось одно — желание нарисовать маму… Такой, какой я видел ее сейчас. Такой, какой я хотел ее запомнить. Я бросился бежать. Пронесшись по коридору, я подбежал к мольберту и принялся рисовать. Черта за чертой, линия за линией… Наконец все было готово. С бумаги на меня смотрело ее лицо. Увлеченный работой, я даже не слышал, как вошел учитель. Остановившись за моим плечом, он негромко сказал: — А неплохо. Старайся еще — и у тебя обязательно получится. Он ушел и дверь за ним закрылась с мягким щелчком. КОНЕЦ