* * *
Ичиго всегда приходил вовремя. Но только не в тот раз. В тот раз его задержали, и эта заминка стоила жизни очень многим... Слишком быстро они умирали, пока он бился в клетке Опье, пытаясь выбраться на свободу, пытаясь помочь тем, кто когда-то помог ему. Но, когда наконец вырвался, оказалось, что платить долг больше некому. Сейрейтей разрушался на глазах так же легко, как обрывались в пространстве алые нити реяцу. Квинси ушли, забрав разом дань в несколько сотен жизней и оставляя взамен боль от утраты. Победители давали передышку побеждённым... чтобы затем вернуться и нанести решающий удар. После столкновения с Императором это стало так же ясно, как день и ночь. Вот только для Общества Душ тот день и стал ночью. Символом страха, временем потерь, песней прощания. Убитые и искачеленные, души погибших до сих пор являлись Ичиго во снах, протягивали окровавленные руки в немой мольбе. Он помнил их живыми и не смирился с тем, что их больше нет – потому что, дав обещание, не смог их защитить. Потому что он был слишком самонадеян, слишком уверен в своих силах. В конце концов, Урахара был прав. И Рукия. И все они – друзья, или же просто знакомые. Они не бросались в омут с головой, даже когда на их глазах убивали товарищей, и старались действовать рассудительно. Но разве не может быть катализатора страшней, чем смерть того, кто для тебя не чужой? Хотя... всё, о чём он сейчас думал – не более чем отговорки в оправдание собственного бессилия. Тогда ему снова помогли. Незнакомый шинигами, тот, с которым он разговаривал по телефону в Хуэко Мундо, пожертвовав собой, открыл ему портал, наплевав на атаку в спину. На очень гадкий и подлый удар. Ичиго помнил его вымученную улыбку, когда тот просил у него прощения о том, что не открыл проход раньше. На самом деле, Ичиго теперь помнил слишком многое. На самом деле, он бы никогда не смог этого забыть. Победители ушли, оставив Сейрейтей разрушаться и дальше. Не обещая, но подразумевая, что вернутся. Готей-13 медленно восставал из руин, но времени всё равно не хватало – и это понимали все. Люди, шинигами, арранкары – все держались друг за друга, сплотившись перед лицом захватчиков. В один из таких дней Ичиго вернулся: во-первых, нужно было "починить" занпакто, а во-вторых – получить ответы на вопросы. Но ему не повезло снова – Обществу Душ не было дела до чужих ран: оно зализывало собственные. Всё, что ему сказали – так это то, что сломанный в банкае меч нельзя вернуть в нормальное состояние. По крайней мере, здесь. Он шёл по госпиталю, думая о том, что следовало бы проанализировать услышанное от Маюри, когда знакомый голос из-за одной из дверей привлёк его внимание. Ичиго осторожно приоткрыл дверь и замер: открывшаяся картина никак не вязалась в его представлении об обращении с тяжелораненным – пациент упоённо спорил с медбратом, невзирая на забинтованную спину. – ...но вам следует отдохнуть, иначе травма может обостриться... – В морге отдохну! – отмахнулся Акон, обшаривая халат в поисках сигарет. Ичиго бросил взгляд на тумбочку – там как раз лежала пачка, и шагнул вперёд, намереваясь передать её. Он был уверен, что сделал это бесшумно, однако Акон обернулся. – О, привет, – сказал он, мгновенно узнав его. – Как самочувствие? – А у вас? – вопросом на вопрос ответил Ичиго, подходя ближе и протягивая ему пачку. – Жить буду, – весело отозвался Акон, вытаскивая сигарету. – Как там... вообще? А, не отвечай, и так вижу, что хреново. Ичиго вкратце пересказал ему увиденное и услышанное за пару часов. – Да, действительно хреново, – заключил тот под конец. – Ладно, пойдём, посмотрим, что у тебя. Они зашли в комнату, где на столе, аккуратно завёрнутые в ткань, лежали осколки Зангецу. Акон встал рядом, задумчиво разглядывая чёрное лезвие. – Его совсем нельзя...? – убито спросил Ичиго. О том, что занпакто можно вот так просто взять и сломать, в голове не укладывалось до сих пор. Акон неуклюже потянулся и дёрнулся – видимо, не привык ещё, что любое движение рук отдаёт между лопаток. Ичиго понимающе поддержал его, пока тот прикуривал вторую по счёту сигарету. – Вообще можно, но это будет то же самое, если ты склеишь скотчем разломанную спицу. Внешне-то прокатит, но вот внутри... Ичиго отвернулся, сжал кулаки. Чтобы старый-добрый Зангецу погиб так, по его собственной глупости? – Вот ведь гадство. – Ещё какое... Ну да ладно, прорвёмся. А, кстати – ты меня опередил. Ичиго непонимающе моргнул: – Что? – Хотел сказать "спасибо". Если бы не ты, я б так легко не отделался, – пояснил Акон, жадно затягиваясь. – Чёрт, марка – сущее дерьмо. Ладно, и то хлеб, – не обращая внимания на так и маячившего позади медбрата, пробормотал он. – Так что, спасибо. И за знакомство – тоже. – И протянул ему раскрытую ладонь. Ичиго посмотрел на неё, потом – на Акона. И сделал шаг вперёд, уверенно отвечая на рукопожатие. Ладонь у Акона была цепкая и мозолистая, такую не ожидаешь от учёного. Хотя, наверное, не так уж и много учёных он знал. Акон ободряюще улыбнулся, и, хотя эта улыбка больше походила на оскал, но Ичиго почувствовал, как его губы сами собой расползаются в ответной ухмылке. Пусть всё сложилось так, как сложилось, но он был рад этой их встрече. И ещё тому, что с Аконом всё хорошо.***
Ичиго приходит вовремя, это правда. Но вот только кто бы знал, чему ему стоило этому научиться! За неплотно задёрнутыми шторами прячется мутный серый вечер, и ранний полумесяц одиноко светит сквозь облака, просачиваясь в комнату и выбеляя контуры предметов. Ичиго лежит на кровати и ждёт. За стеной слышен храп отца, вьются мотыльки у фонаря за окном. Изредка где-то прошуршит шинами машина. На часах – пол-второго ночи. Скукота. Чёрный прямоугольник телефона чуть липнет к влажным рукам. Ичиго ждёт – минуты, полчаса, час, но дисплей всё не загорается. Не сегодня, да? Устав от бездействия, он отбрасывает мобильник в сторону, переворачивается на бок и на живот и зарывается лицом в подушку. Другая рука сама тянется вниз, сжимая уже твёрдый ствол сквозь ткань мягких домашних штанов. Перед зажмуренными глазами проносится видение распростёртого на операционном столе Акона, обнажённого, пугающе-расчётливого и, в то же время, просящего. Ичиго видит себя склоняющимся над ним, целующим и прикусывающим кожу и непроизвольно дёргается, издавая горлом странный звук, после чего сильнее стискивает ноющий член, начиная водить кулаком вверх-вниз. Некстати вспоминается, как Акон любит дрочить ему, обхватывая не так, как он – всей ладонью, а только тремя пальцами, оттягивая уздечку и чуть задевая ногтями кожу. Перед глазами пляшут искры, и Ичиго сжимает зубы, чтобы не дать стонам сорваться в густую чернильную тишину. Сейчас он ненавидит время так же сильно, как и тогда. Всё начиналось, как необходимость: когда Ичиго в бою с императором квинси сломал занпакто, Акон помог ему его восстановить. Не всё и не полностью, конечно, но так, что уже можно было отчего-то отталкиваться и двигаться дальше, хотя бы не думая о том, что ты – всего лишь беспощная марионетка в руках невидимого кукловода. Так начались их встречи, так стали привычными обследования и тесты. Острота ситуации и внутреняя противоречивость, неприятие себя постепенно сглаживались, и тесное взаимодействие с обитателями Бюро уже не напрягало так, как раньше. Скорее, наоборот – он в какой-то мере начал относиться к ним с пониманием. И собственное, зафиксированное на столе тело с налеплёнными на него датчиками уже не казалось чем-то неестественным или чужеродным, как и рога на лбу у его нового знакомого. Которые, как потом выяснилось, были весьма чувствительны к прикосновениям... Затем прежняя необходимость переросла в любопытство: ему стал интересен этот странный человек. Интересен до такой степени, что Ичиго не отпугнули ни его методы работы, ни то, что он сам не зная почему, однажды отозвался на неловкую ласку – когда после одной, особенно неприятной процедуры Акон попытался переключить Ичиго с одних ощущений на другие. И уж тем более Ичиго не ожидал, что ему это понравится. Наверное, никто из них тогда не мог бы и предположить, во что это всё выльется. Единственное, что он пропустил – так это момент, когда всё из ставшей знакомой привычки перешло в зависимость. Когда, по истечению срока обследования и духовной реабилитации он не смог сказать просто «спасибо» и уйти, закрыв за собой дверь – потому что уходить не хотелось. Потому что знал, что оно было ему необходимо. Им обоим. Это не было привязанностью, или, тем более, любовью. Скорее, оно превратилось в желание быть рядом, а отсутствие обязательств вкупе с ровным ощущением тепла вполне устраивало их обоих.***
Рабочий день подходит к концу, и Акон начинает собираться. Раскладывает всё по полочкам, сортирует бумаги... Когда он выходит из Бюро, на небо уже начинает подниматься тонкий серп молодого месяца. Акон смотрит на него несколько секунд, поигрывая ключом. Нет, это будет не сегодня. Он никогда бы не сказал об этом вслух, но Ичиго знает, что Акон тоже ждёт его. Не так, как ждал бы кого-то другого – раздражённо и с нетерпением, постукивая пальцами по столешнице. Или – безостановочно меряя комнату шагами, как он делал поначалу. Ничего, потом, когда выяснилось, что Ичиго приходит именно тогда, когда он хочет его увидеть, успокоился. Возможно, это что-то вроде телепатии, и тогда могло бы стать интересным объектом для изучения... придавай он этому больше значения. Ичиго приходит, когда месяц нарастает в половинку луны. Бесшумно подкрадывается сзади, кладёт ладонь на плечо и чуть сжимает, почувствовав ответное прикосновение сухих пальцев к своим. Это – приветствие. Ичиго знает, что будет дальше: Акон отвернётся от окна, потушит сигарету и кинет на него долгий тяжёлый взгляд... в котором так причудливо переплетаются бесконечная усталость и не менее бесконечное влечение. В каком бы убитом состоянии Акон ни находился, его тёмный, полный скрытого желания взгляд заставлял Ичиго загораться мгновенно, как от брошенной в ворох опилок лучины. – Привет. Косой взгляд через плечо, небрежная поза – Ичиго видит его насквозь и знает, что тот опять заработался, и что его бы лишний раз не беспокоить, но... кому, как не ему, знать также, что именно он сам и есть лучшее лекарство для Акона от серых будней. – Ага. Привет. На самом деле, им давно уже не нужно слов, но Ичиго всё равно каждый раз мешкает: он не выносит тишины, после того, как он потерял силы шинигами она для него – как пытка. Слышать голос, чувствовать его тембр, угадывать настроение по малейшему изменению интонации... Он не знает, почему для него это так важно. Возможно, потому, что это его способ понять, что он не один, или отличить себя-подопытного на обследовании, с которым нужно общаться по долгу службы, от себя-настоящего. Или просто всё ещё не в силах до конца поверить в них. Акон прерывает его мысли, с шипением склоняя голову набок. – Засиделся? – Угу. С Маюри не забалуешь... – Бедный, – с плохо скрытой жалостью в голосе откликается Ичиго. Акон фыркает, выразительно глядя себе за спину. В ответ Ичиго опускается позади него на колени, кладёт руки на плечи и начинает разминать шею. Акон потягивается, откидываясь назад, так, чтобы предоставить Ичиго свободу действий. Дым от сигареты плывёт между ними серебряной нитью. Ичиго ждёт, когда Акон докурит её – чтобы отобрать, и, затянувшись, потушить о гладкую кожу предплечья, пока Акон выдыхает дым ему в рот. А после – наклониться и провести по тёмной точке языком, зацеловывая след от ожога, и жмуриться от удовольствия, когда чужие сильные пальцы прощупывают ему шейные позвонки, чутко отзываясь на малейшие изменения реяцу. А это – ритуал. А дальше уже можно будет опрокинуть его навзничь, на ходу снимая халат и позволяя горячим нетерпеливым рукам развязывать на себе оби. За всё то время, что он вместе с ним, они удивительно быстро наловчились избавляться от одежды. А дальше – уложить на спину и, нависнув сверху, долго-долго разглядывать поджарое крепкое тело, любуясь на проступающие линии мыщц и сцеловывая с пресса выступивший от напряжения пот... Он прослеживает их подушечками пальцев, гладит горячую кожу. Акон под ним вздрагивает от каждого нового прикосновения, и Ичиго трётся об него щекой, шеей, грудью; приподнимаясь на локтях, проводит языком по центральной жиле от ключиц и дальше, через живот и книзу. Но Акон не даёт ему добраться дотуда, ловит за предплечья и вздёргивает вверх, на уровень глаз, и смотрит – неотрывно и долго, облизывая губы, и от этого его взгляда внутри у Ичиго начинает ворочаться что-то густое, тёмное и древнее, скребёт по рёбрам плотным горячим шаром, тянуще отзываясь от диафрагмы в пах. Завороженный, он пропускает момент, когда они меняются местами, и вот уже он лежит навзничь, а Акон нависает сверху; его глаза цвета венозной крови приковывают к себе всё внимание, почти гипнотизируя, не оставляя на отступление и шанса. Всё так же, не отрывая взгляда, Акон начинает наклоняться... всё ниже и ниже, пока не утыкается лбом Ичиго в грудь; рожки несильно покалывают кожу. Ичиго лежит под ним вытянувшись, как струна, готовая сорваться, хотя и знает: рано. Акон кладёт руки по обоим сторонам от его головы, не позволяя себе опуститься на Ичиго всем телом, и, прихватив кожу в ямке между ключиц, втягивает её в рот, чуть сжимая зубы. Ичиго издаёт странный, почти урчащий звук и выгибает шею, стремясь одновременно и отодвинуться, чтобы Акону было удобней ставить на его теле метки, и прижаться там, где контраст тепла и прохлады особенно резок. Акон дразнит его ещё минут пять, лаская губами и языком, не давая выбора, после чего отстраняется. Ичиго неосознанно тянется следом, но останавливается, наткнувшись на насмешливый взгляд. Акон смотрит на него секунды две, затем перекатывается вбок – к стоящей у футона тумбочке. Спрашивает небрежно: – Как обычно? – Нет. – Нет? – Акон оборачивается, смотрит испытующе: – Уверен? Ичиго мешкается всего мгновение: – Да. Хочу узнать, каково это. – Напомни себе об этом, когда... – он не договаривает, потому что Ичиго, поднявшись, обнимает ладонями его лицо. Целует поочерёдно в переносицу и висок, поднимаясь выше, облизывает каждый из рогов. Акон прикрывает веки, а затем резко отстраняется. – Хорошо. Широкие чёрные ленты обвиваются вокруг запястий, поднимаются выше – чтобы развести руки в стороны. Но это лишь обманка, призванная отвлечь от главного, выдать одно за другое. Просто холод металла под шёлком чувствуется не так сильно, как без него. Ичиго распят на операционном столе, руки и ноги зафиксированы железными скобами. Несильно, чтобы не навредить, но достаточно, чтобы ограничить свободу. В сгиб локтя воткнута игла, трубка ведёт вверх, соединяясь с ещё несколькими над его головой, и уходит ещё дальше, в перекрытия. Акон кружит возле него призрачной серой тенью, почти танцуя в сгустившейся вокруг темноте. Ичиго ослеплён ею, но всё равно каким-то иррациональным чувством угадывает его движения. – Готов? – Не тяни уже, ну, – хрипло отзывается Ичиго. – Как скажешь. Ичиго не видит его лица, но по голосу узнаёт, что Акон усмехается. А тот подходит ближе, подтягивает к себе одну из трубок и подсоединяет к ней шприц. Одно нажатие – и бесцветная жидкость втекает в вену, холодя стенки сосудов. Ичиго непроизвольно дёргает плечом – он не любит это ощущение, но в следующую секунду ему уже становится не до этого: введённое ему вещество действует очень быстро. Ичиго не успевает перевести дух, как его уже выламывает судорогой. Потом ещё раз. И ещё. – Сколько? – надрывно спрашивает он, пережидая откат. В конце концов, он сам этого хотел. – Осталось минуты три, потерпи. Долгий свистящий выдох служит ответом им обоим. Акон ждёт, Ичиго считает секунды. На сто семьдесят восемом счету физическая реакция прекращается. Акон не глядя снимает катетер, промакивая место укола спиртовой салфеткой и оставляя её на несколько минут. Затем разворачивается к столу: – А теперь начнём, пожалуй. – И отстёгивает держащие Ичиго снизу оковы. У Акона под кожей – тонкая вязь травянистых вен. Раньше, ещё в самые первые их ночи Ичиго думал, что это татуировки, но после он понял, что это не что иное, как шрамы. Порой ему кажется, что кто-то разрезал Акона по схеме жилкования листа, а затем неумело зашил. Иначе откуда бы им ещё появиться? Следы змеятся по телу, внахлёст перечерчивают грудь, расходятся в разные стороны. Главная линия – как ствол у глицинии – перевита и так же груба. Ичиго прикасается к ней губами, прикусывая, целует сухим ртом. Акон издаёт гортанный звук, и Ичиго слышит эхо его стона у себя в голове, усилившееся во много раз. Оно расслаивается на образы, в которых его торопливые, случайные мысли наконец обретают форму. Волна жара проходит по телу, обжигая позвоночник и выбивая кислород. Ичиго пытается вдохнуть, не может и почти впадает в панику, но затем видит лицо Акона, и это странным образом заземляет. А потом картинка дробится на пиксели, как в игре, а комната и он сам прорастают фракталами, и они оба оказываются в разноцветье этого водоворота... Где каждое прикосновение, каждая мысль подобны вспышке сверхновой. Миры зарождаются и умирают быстрее, чем он может различить, тень и свет меняются местами, и всё это – одновременно. Этого слишком много. Абсолютное безумие. Хаос. «Как в грёбаной матрице», успевает подумать Ичиго, прежде чем его сознание не погаснет, утягивая на самое дно психоделического шторма. В центре которого – знакомо-незнакомое, бледное лицо и голодный взгляд почти чёрных глаз напротив... Вокруг растут фиолетовые, зелёные и багряно-алые побеги, течёт по артериям сок, а Ичиго цепляется на раскалывающуюся реальность и тонет, падает вниз, а целый лес из светящихся веток под потолком прокалывает его короткими и яркими вспышками тока. Листья на над головой приходят в движение и гладят его по спине, пока Акон нависает над ним, вычерчивая языком невидимые узоры и упираясь рожками ему в грудь; Ичиго не выдерживает и выгибается мостиком – так, чтобы удовольствие превратилось в боль, так, чтобы и на нём тоже расцвели красные капли. Акон обнимает его крепче, словно хочет проникнуть внутрь, врасти всеми своими руками-корнями-кровью в его тело, заменить ими внутренние органы и сделать своим, будто ему мало того, что есть сейчас, мало того, что он и так уже в нём. Ичиго охает, тянется следом, перехватывая его на середине пути, вплетаясь пальцами в короткие волосы и заставляя Акона откинуть голову... чтобы прижаться ртом к горлу и пить, пить, пить из него металл и соль, и чувствуя, как неожиданно заострившиеся ногти впиваются в тело, вырезая в нём тонкие полоски кожи – словно молодую кору с ещё не успевшего одревеснеть ствола. Он слышит рычащий выдох рядом с собой, но лес из сна заполонил всё вокруг и не видно ни зги, и ему остаётся только положиться на осязание. Однако растёртая между ними смазка искажает органы чувств, заменяя их местами и открывая новые, доселе неизведанные грани. Короткий рывок навстречу, холод – змеёй вдоль позвоночника, страшное ощущение бесчувственности сверху и огненный шар от прикосновений внутри, исступленные, бешеные толчки, каждый – как удар меча, проникающие насквозь раз за разом... запрокинутая голова, несвязный шёпот куда-то в шею, скользящие по плечам руки, губы... Он не замечает, когда деревья из сна прорастают прямо сквозь них, он плывёт – и уплывает вдаль, в безбрежное пульсирующее море с волнами из крови и чуть горчащего на языке травяного сока. Пространство под ними колеблется от вибрации, рушится прямо под ногами, а мир – процветает извне узорами; под пальцами Ичиго – узловатые бугорки вен, вздувшиеся почки и бутоны: если приоткрыть глаза шире, можно увидеть, как они ползут прямо под светлой кожей; деревья движутся и танцуют, как античные дриады, обвивая их обоих корнями, связывая и переплетая в одно целое. Он не понимает уже ничего, его тело расплавлено и смешано с другим, его лёгкие дышат светом, а перед глазами – кричащие мазки запахов, раздирающие на части инстинкты – кислотным следом в темноте; он чувствует, как сквозь него проходят волны звука, слышит чьи-то голоса и далёкое пение, растворяется в ощущении тока крови и биении сердца – безумной, оглушительной, бьющей по восприятию какофонии... Внезапно всё останавливается. Его тело отделено от сознания, его разум медленно кружит в мягких волнах, прежде чем опуститься на дно, просеивая воспоминания, как песок и ил, превращая окружающее безумие в умировотворяющую невесомость. Тепло окутывает со всех сторон, баюкает и качает, подобно материнской утробе, и Ичиго закрывает глаза, проваливаясь в долгожданное, сладкое забытье. Акон долго курит у окна, наблюдая за спящим Ичиго. Тот неплохо держался под приходом, хотя и недолго. Докурив, он тушит сигарету прямо о ладонь; боль от ожога «включает» совсем другие рецепторы в его теле, те, которые он сам себе настроил. Дым плывёт в воздухе, обволакивая и защищая, пока не попадает в лёгкие. Акон вдыхает его глубоко, до «мушек» перед глазами. А потом мир вокруг взрывается чёрным с прозеленью, с фиолетово-красными прожилками, а то, что внутри – прорастает наружу корнями-ветками... Увеличиваясь и распускаясь. Как цветок.