***
Приемная семья Берхарда не отличалась от всех остальных семей. Оба родителя работали — мать была бухгалтером, а отец — секретарем; еще и фамилия была типично-русской: Сорокины. Нетипичным в их семье был только сам Берхард Шпрее, сирота, привезенный из одного из детских приютов в Берлине. Пока он был маленьким, он не отличался от сверстников внешне, и русский язык был для него более привычным, чем немецкий, а к необычному имени люди из школы и ближайших районов привыкли, постепенно перестав задавать вопросы. 8-летний Берхард был смышленый не по годам, чем радовал свою семью. Но семья его не радовала. Он бы хотел жить спокойно, как его младший брат Саша, родной для Лизаветы и Геннадия Сорокиных, в отличии от старшего ребенка. Пока мать бегала по кухне, Берхард стащил со стола небольшой маркер, а потом убежал в коридор. — Ты уже уходишь, Бер? — Да. Вильгельм ждет меня на улице. — Снова опоздает и ты будешь ждать, — уставший женский голос заглушало бряньканье посуды. — А может и нет, — крикнул маленький ученик и закрыл дверь в квартиру. Берхард считал, что они с Вильгельмом абсолютно одинаковые: оба немцы, оба сироты, оба приняты в русскую семью. Даже внешне они походили друг на друга, словно были братьями: светлые макушки и бледная кожа, один на двоих рост и одинаковые коричневые курточки, купленные в одном магазине. Вильгельм, правда, был старше на год, хоть и учились они в одном классе: просто маленький Шпрее был отдан в первый класс в возрасте 6-ти лет. Размахивая школьным портфелем в руке, Берхард прыгал по разноцветным плиткам, стараясь не задеть воображаемые препятствия. Уже как 20 минут он ждал у подъезда, жалея, что не послушал мать, пока Вильгельм у себя в комнате пританцовывал под пение магнитофона. Он жил со своей приемной матерью, известной актрисой. Отца в семье не было: по рассказам матери он погиб, по рассказам бабушки — сбежал. В целом, это сильно по их состоянию не ударило, ведь материнских денег хватало на сытую жизнь, а много внимания маленький Виля не требовал, пусть и любил свою мать. Светлана Алиева уделяла ему все свободное время, которого было немного. И вот, опаздывая на работу, она гладила школьную рубашку, хотя сын и сам бы справился с утюгом. — А я очень глупый, как считают некоторые? — А сам ты как чувствуешь? — Закончив с рубашкой, женщина подошла к сыну, чтобы помочь ему одеться. — Сам я этого не чувствую… — Правильно делаешь, плюнь на «некоторых». — И на учительницу? Если бы не Берхард Шпрее, я бы все три года в первом классе просидел. — Не было бы Берхарда, нашелся бы другой. Закончив с рубашкой, Светлана увела сына в коридор, поторапливая его. — Ты, Вильгельм, не глупый мальчик, просто у тебя другой ум. У твоих друзей один ум, а у тебя другой. Но тебе их ума не нужно. Вот я: я всю жизнь прожила своим умом и никогда об этом не жалела. Главное в жизни — это никогда, ни о чем не жалеть. Худой мальчишка выбежал из подъезда, сразу заметив друга. — Ты снова опоздал, — Берхард обиженно посмотрел из-под светлой челки, а затем развернулся в сторону школы. — Ты снова меня ждал, хотя обещал, что тот раз был последним. — Этот раз — точно последний. — Ты говоришь так каждый день. После школы Вильгельм шел домой к Берхарду, чтобы они вместе сделали уроки. Если говорить точнее, то у Бера домашнее задание уже было выполнено, а его друг нагло пользовался положением и на постоянной основе списывал. Дома у приемной семьи Берхарда всегда было оживленно. Они жили в небольшой двушке, одна из комнат которой принадлежала родителям с маленьким Сашей, другая же была личной, по крайней мере до взросления младшего сына, спальней Шпрее. Именно во второй комнате засел Вильгельм, переписывающий задания из чужой тетрадки. Концентрации и усидчивости ему никогда не хватало, поэтому внимание мальчика со скучных листов быстро переключилось на полки над кроватью: они были заставлены книжками, хрупкими фигурками, и некоторыми игрушками. Вильгельм слез со стула и забрался на кровать, вставая на носочки, чтобы дотянуться до верхней полки. В ладонь попал небольшой оловянный солдатик. Фигурка чувствовалась увесисто, несмотря на ее размер, а холодное железо быстро нагревалось в руках. Солдатик являл собой прусского кавалериста образца 19 века, аккуратно вырезанные ордена на его груди на свету блестели также, как глаза маленького Твангсте. Берхард вошел в комнату и сразу заметил стоявшего на его кровати друга. Вильгельм посмотрел на того восхищенным взглядом и аккуратно спрыгнул на пол, протягивая руку с солдатиком. — Почему ты не показывал мне его раньше? — Это ведь просто солдатик… — Бер почесал нос, рассматривая оловянную фигурку. Признаться, это был очень красивый солдатик, которого Шпрее не позволял себе трогать слишком часто, чтобы ненароком не испортить. — Если тебе нравится, можешь забрать его. Глаза Вильгельма светились восторгом, а Берхард только и мог улыбнуться, глядя на счастье друга.***
— Вильгельма ждешь? Шпрее обернулся на знакомый голос. Перед ним стоял Александр Романов, его одноклассник. В последнее время они начали пересекаться намного чаще, в основном из-за близкой дружбы Саши с Вильгельмом. Осенний ветерок развевал чужие каштановые кудри и легким касанием задевал плотный пиджак. Бер, надевший лишь рубашку с коротким рукавом, поежился, обняв свои плечи ладонями: сентябрь выдался непривычно холодным. — Он не придет, — Романов поправил очки, не отнимая глаз от собеседника. — Заболел. Ты можешь сходить и проведать его после уроков, он ждет. — Вы уже настолько сильно сдружились? — Легкая улыбка на губах Берхарда скрывала ревность. С каждым годом удержать общение с Вильгельмом становилось все труднее и труднее: он утекал из рук, словно вода с горы, стремясь найти новое общение. — Странно, что ты последний, кто это заметил. Александр остался стоять в одиночестве на некоторое время, когда как Бер не выдержал и сорвался в теплое помещение, где просидел все уроки, отогреваясь. 10 класс встретил школьников очень холодно. Идти домой к Твангсте не было чем-то непривычным, но Берхард не помнил, чтобы он когда-то приходил к нему с апельсинами, волнуясь о здоровье. Вильгельм, ледяной рыцарь, способный задавить окружающих своим мировоззрением и силой духа, самый закаленный и самый здоровый человек в округе, не выдержал испытания осенней погоды и разболелся. Берхард оставил гостинцы на письменном столе, а сам подошел к лежащему другу и присел на свободный край кровати. — Как чувствуешь себя? — Голова сейчас отвалится, — просипел Вильгельм из-под одеяла, шмыгнув красным носом. — Зачем ты пришел? — Александр сказал, что ты плохо себя чувствуешь, — грубоватая манера уже не цепляла Берхарда: он давно привык. Прохладная ладонь коснулась горячего лица Твангсте, погладив влажную щеку. — Бер… Тебе лучше уйти, — Вильгельм льнул к руке, словно голодный кот к ногам хозяина, прикрыв глаза. Шпрее чувствовал, что с каждым днем дружить становилось труднее и труднее: внутри Вили лед мирно сосуществовал с огнем. Его внутренний мир сам по себе не был опасной территорией, но стоило чужаку лишь попытаться залезть в душу, хотя бы вскользь коснуться, и тогда ледяной жар обрушивался через холодные глаза самого теплого оттенка янтаря. Одной дружбы мало для Берхарда, который давно подготовился морально ко всем испытаниям, которые нужно пройти, чтобы понять Твангсте и стать с ним самыми близкими друг другу людьми. Бер медленно наклонился вниз и накрыл губы Вильгельма своими, не почувствовав никакого сопротивления. Чужие руки обняли его талию, и казалось, будто они отдают Берхарду весь жар их хозяина. Их первый поцелуй вышел безумно неловким, неприлично нежным и леденяще жарким. Шпрее отстранился, не отводя взгляд от лица Вильгельма, смотревшего на него устало, но довольно. — А если ты заразишься от меня? — Значит, так и будет. — Мама скоро вернется… Тебе правда лучше уйти. Попытка сблизиться была неуспешной. Берхард не мог спокойно спать, стараясь понять природу своих чувств. Мысли крутились в голове, одна хуже другой. Собственное влечение пугало, настораживало, злило. Каждый день он шел в школу надеясь, что не увидит знакомой светлой макушки среди толпы школьников, но стоило только посмотреть в янтарные глаза, как тревожное сердце замедлялось, дышать становилось легче и мир казался ярче. Вильгельм жил так, словно никакого поцелуя не было. Он продолжал отдаляться от Шпрее, окружая себя новыми людьми, порой забывая про лучшего друга. Берхард сидел в библиотеке с шахматной доской, пытаясь сыграть с самим собой, не имея партнера. В самый разгар процесса двери отворились, впуская в помещение трех парней. Бер на несколько мгновений засмотрелся на счастливого Твангсте, повисшего на чужом плече из-за смеха. Когда он очнулся, троица уже облепила его со всех сторон: рядом расположился Александр Романов, а напротив уселись Вильгельм и его новый друг из параллельного класса. Григорий Волжский. — Берхард, знакомься, Герр Грегор, — Твангсте снова залился смехом. Гриша смотрел на него уставшими от долгой учебы глазами. Бесконечное счастье нового друга смогло вызвать на серьезном лице нежную улыбку. Волжский протянул руку Берхарду и дождался, когда тот ее пожмет — Григорий Волжский, приятно познакомиться. Позволишь присоединиться к игре? — пыльно-рубиновые глаза осмотрели шахматную доску и положение фигур на ней. — Пожалуйста. Их партия затянулась, особенно для Шпрее. Вильгельм сидел на стуле и читал книгу, подобранную ему Романовым, однако все его внимание было занято Гришей. Он успевал и читать некоторые абзацы вслух, и вглядываться в напряженное лицо Волжского, и изредка комментировать игру. Берхарду становилось душно. Поведение лучшего друга давило на него, словно пресс. Бер искренне не понимал, почему внимание, раньше уделяемое ему, сейчас направлено на нового знакомого. Твангсте будто забывал раз в несколько минут, сколько лет они уже знакомы, смотря на Берхарда холодным глазами самого теплого оттенка янтаря. — Вильгельм, почему ты перестал приходить ко мне делать уроки? — Это не тот разговор, который заводят при чужих ушах, но терпения в молодом теле не так много. — Не волнуйся за меня. Мы с Герром Грегором учимся вместе. Я никогда не думал, что философия может быть такой интересной. Попробуй почитать, думаю, тебе понравится. — Ты ведь ненавидишь читать. — До этого я не встречал достойных книг, — Вильгельм наклонил голову и светлые пряди выпали из-за ушей, — ты ведь не обижаешься на меня? — Нет, Виль. Берхард не мог срываться перед другом и его новыми знакомыми, но ревность и обида взяли контроль над телом, стоило только войти в квартиру. Приветствия матери были проигнорированы, дверь в комнату закрылась с хлопком. Сидевший на полу Саша отвлекся от детской книжки и посмотрел на старшего брата, оценивая его состояние. — Опять на Вильгельма обиделся, — не вопрос. Утверждение. — Ничего я не обиделся, — Бер кинул рюкзак на кровать и сел за стол, открывая первый попавшийся учебник. — Обиделся, — Саша протянул это слово детским голоском и вскочил на ноги. — Потому что он с тобой больше гулять не ходит. Шпрее закрыл ладонями свои уши и уткнулся в конспект, перечитывая записанное на уроке. — А на танцы ты пойдешь? Или тебе не с кем без Вильгельма? — Не неси чепухи. Мне есть с кем идти, я уже не ребенок, чтоб с одним другом общаться, — но идти правда было не с кем. Берхард пойдет только чтобы доказать семье и самому себе, что он может относиться к Виле холодно. План был легкий: прийти на танцплощадку и начать танцевать с любой из свободных девчонок. Берхард всегда был интересен противоположному полу, поэтому не думал, что что-то может пойти не так. Раз в три песни начинал играть медлячок, и подростки как муравьи разбегались из своих кружков по парочкам, чтобы станцевать, а не остаться одиноко в тени. Шпрее наблюдал за неловкими движениями толпы со стороны и пил холодный лимонад. Каждый раз, когда глаза находили родную светловолосую макушку, Бер жалел, что пришел. По точным расчетам, он ненавидел свое нахождение там ежесекундно, так как глаз с Вильгельма не сводил. Особенно в тот момент. Веселый Твангсте с довольной ухмылкой подскочил к Григорию и в изящном поклоне протянул тому свою ладонь. — Герр Грегор, молю, подарите мне танец! Гриша улыбнулся на это дурачество и схватил протянутую руку, раскрутив Вильгельма вокруг его же оси под смех стоявших рядом людей. И под хмурый взгляд Берхарда, которому оставалось только наблюдать, как его друг неловко копирует движения бального танца с другим человеком, сжимающим его талию. Шпрее поднялся с лавки и бросил пустую бутылку над землю. На звук бьющегося стекла повернулись некоторое парочки, стоявшие достаточно близко, но танцующий Твангсте и глазом не повел. «Не услышал», — подумал Бер, как вдруг заметил взгляд Григория, направленный в его сторону. Он сказал что-то, и после закатывания глаз, Вильгельм посмотрел на Берхарда холодными глазами самого теплого оттенка янтаря. Наверное, это конец? Твангсте догнал спешно удаляющегося Бера ближе к дому. — Ты говорил, что не обижаешься. Берхард остановился и хмуро посмотрел за плечо на подоспевшего Вильгельма. Сейчас они вдвоем, а значит, можно говорить откровенно. — Я не обижен, я оскорблен. Сколько лет ты продолжаешь так издеваться надо мной?! Мы не такие, как все остальные, мы должны держаться друг друга, быть друг с другом, понимаешь?! — Нет, дураков я не понимаю, — раздраженный голос Вильгельма Бер слышал часто, но каждый раз вздрагивал внутри. — Ты сам себе это выдумал. Все здесь одинаковые, а держаться тебя всю жизнь из-за необоснованных фактов я не хочу. Мы никогда не были похожи друг на друга, ты сам выдумал теорию о нашей уникальности, поставив тебя и меня отдельно от всего общества. И знаешь что? Про себя можешь думать, как душе твоей угодно, но я — не такой, каким ты хочешь меня видеть. Я один из тех людей, которых ты всегда относишь к чужакам. Если ты не можешь почувствовать себя частью этого общества, то забудь обо мне навсегда. Каждое слово ранило сердце, душу и самолюбие. Твангсте не стал дожидаться ответа и развернулся в сторону своего дома, как вдруг Шпрее подал голос: — Если ты сейчас уйдешь, вот так, больше ты меня никогда не увидишь. Никто никогда меня больше не увидит. — Берхард, мальчик мой, если бы ты был способен на такой поступок, я пошел бы за тобой на край света. Но завтра ты придёшь в школу точно по звонку. — Завтра для меня не будет. — Посмотрим. Вильгельм ушел, а из-за поворота показались Григорий и Александр. — Берхард, не делай глупостей… — Начал Романов, но Бер уже уходил прочь. Дома было не лучше. Благо, долго он там не задержится. Берхард взял белый листок и написал на нем всего одно предложение, а потом молча ушел обратно на улицу. Родители вышли с кухни, удивленные таким поведением сына. — Что это было? — Уставшим голосом спросил Геннадий. — Он записку оставил и ушел, — подал голос маленький Саша. — Записку?.. На столе лежал листок, где в спешке была выведена одна фраза: «В моей смерти прошу винить Вильгельма Т.». Впечатлительная Лизавета испуганно ахнула. — Беги за ним, Гена! Он что-нибудь плохое с собой сделает! — Не сделает. Ровно через час вернется. Как всегда. Как всегда… Берхард стоял на краю обрыва и смотрел вдаль, обдумывая слова Вильгельма. Возможно, его жизнь изначально сложилась не так, как должна была сложиться. Он не чувствовал, что любил семью, не чувствовал, что его увлечения действительно ему интересны и не чувствовал, что мир приготовил для него место. Твангсте, уходя, забрал с собой все, что могло бы задержать Шпрее здесь. Голос Гриши стал неожиданным, словно раскат грома при ясном небе: — Не делай глупостей, Берхард. — Я не вижу смысла жить больше. Он был единственной причиной, по которой я существовал. — Зачем ты превозносишь его до небес? Он не должен был становиться смыслом твоей жизни. Понимаешь, он ведь обычный парень. Такой же обычный, как и ты. Подумай о нем, как о несчастном эпизоде твоей счастливой жизни и отпусти. Вильгельм ведь правду сказал: вы совершенно не похожи. Свет на нем клином не сошелся, просто теперь тебе стоит научиться видеть то, что ты не видел, пока твои глаза были закрыты им. По щекам Бера текли горячие слезы. И вернулся домой он ровно через час.***
Они не общались почти год, хоть и были в одном классе. Жизнь казалась серой и холодной, но в какой-то момент Берхард почувствовал, как много кислорода вокруг. Общение Вильгельма с другими людьми его не заботило. Не заботил и взволнованные глаза самого теплого оттенка янтаря. Когда они поговорили впервые, Шпрее мог с уверенностью сказать, что отпустил Твангсте целиком и полностью. Его присутствие не было ни благословением, ни пыткой: он научился относиться к нему как к пресной обыденности. Вильгельм нагнал Бера по пути в школу. Несколько секунд они шли в тишине. — Я хотел попросить у тебя прощения, Берхард… — сказал Твангсте. — За что? — За всё. Я был очень дрянным мальчишкой. — Не надо, Виль. Я тоже был не сахар. — Мне очень важно, чтобы ты простил меня. И не вспоминал обо мне плохо… — Он помолчал, а потом произнес неуверенно — Понимаешь… И снова умолк. — Что? — Это трудно объяснить… У нас всё не так получилось. Мы оба не виноваты. — В чём? — Я хочу, чтобы ты понял… Ведь могло быть иначе. Ну, в общем… Ты всё время дарил мне себя… а Гриша, он… — Что Гриша? — Подарил мне… меня. Понимаешь? — Понимаю.