И завыли цветы

Тот разбитый витраж в церкви, казалось, разбил что-то в самом Гарри. Завороженно вглядываясь в него и утопая в собственных мыслях, как в море, детектив осел на колени, зашедшись в приступе кашля. Смахивая слёзы и ослабляя галстук, он подумал о том, что боль в груди, появлявшаяся всякий раз при смутных воспоминаниях о бывшей, не была похожа ни на инфаркт, ни на стенокардию, в которых не было ничего удивительного. О, эта боль была с налётом тайны, мистической. В конце концов нельзя же так убиваться по любимой без чего-то паранатурального. Поднимаясь с колен под слегка обеспокоенным, но вместе с тем строгим взглядом Кима, Гарри непроизвольно положил руку на карман, где всё ещё лежал грязный платок. Что-то ему подсказывало, что его нужно постирать, но не возвращать — он ещё пригодится. Ночью боль только усилилась после очередного тревожного сна о голосах, которые озвучивали ему его же мысли. Не нужно помнить всю свою жизнь, чтобы безошибочно узнать в этих уничижительных бреднях разочарование в том, как именно она была прожита. Эта ноющая боль в груди — тоска по всему, что уходит: времени, молодости, любви. Никто не остался с ним, никто не хотел быть с ним, даже он сам попытался бросить себя. Возможно, в какой-то момент слёзы и сопли смогли пронять его, переполненного жалостью и алкоголем, но он же был единственным, с кем сработал этот трюк. Этот манёвр по самопрощению стоил Гарри пистолета, который теперь нашёл приют в чужих руках. Что же, получается, пистолет его тоже бросил. Он сам вынудил его сделать это, как вынуждал остальных. И тогда в нём завыли цветы, что с приступами кашля рвались наружу. Белые лепестки, спадающие бархатом на старенькую подушку хижины. Удушливый аромат сладости разложения. Его белый траур, который чувствовался в дыхании всё это время, прячась за ширмой хитросплетений распада алкоголя и бактерий, со всей страстью размножающихся на так и не чищенных зубах. Цветы тоже отказывались быть с ним и стремились наружу, подальше от этого ужасного тела, что неожиданно начало распускать бутоны. Гарри не помнил, как они в нём очутились, но движение пальцев, полезших в глотку за застрявшим лепестком, было отточено до автоматизма. Вот почему он так легко нашёл входное отверстие пули — видимо, раньше он собирал по всей своей носоглотке лепестки и бутоны, застревавшие из-за влажности и ослабленного кашлевого рефлекса. Лепестки белы, как снег, и выцветают до прозрачных, извлечённые из тела. Тают, как настоящие снежинки, убиваемые пришедшей весной. Дюбуа умирает вместе с ними, продолжая раскладывать находки по столу, и тем их больше, чем усерднее он думает о витраже в церкви, о любовном письме, о запахе абрикосовой жвачки. Удовольствие от верности предположения о причинах явления омрачает разве что боль в груди. Разбитые лёгкие витража были наполнены светом, а в его собственной грудной клетке что-то цвело, отчаянно ища хоть лучик, и рвалось за сиянием наружу. Глаза Кима заметно расширяются, когда Гарри сплёвывает в так и не выстиранный чужой платок бутон белой лилии. Что-то внутри ноет всё сильнее, и теперь цветки лезут целиком, поднимаясь по бронхам и трахее, только чудом не задевая кровеносные сосуды. Лилии чуть запачканы тёмным — вероятно, по пути наружу они невольно захватывали смолы, что пропитали лёгкие из-за курения. Гарри рассматривает нераскрытый бутон и сжимает его в кулаке, лепестки трескаются, выпуская наружу пестики и тычинки. Дюбуа не впервые становится причиной смерти чего-то живого, находящегося в тепле и безопасности организма. У этой мысли горький привкус и белый цвет, она пахнет цветами и смертью. — Детектив, вы только что выплюнули цветок?.. — Ким поправляет очки и делает несколько шагов назад, как от прокажённого. На самом деле так и есть, Гарри даже не сомневается, но удивляется блёкло, что Кицураги не понял раньше, что нужно держаться на расстоянии, а ещё лучше — никогда с ним не видеться и более не вспоминать. — Я не ел их, честное слово, — детектив выбрасывает цветок себе за спину и прячет запачканный платок в карман. Он чувствует, что цветы идут не по его пищеводу, но думает, что со стороны этого не заметно. В конце концов Гарри пробовал жизнь на вкус всеми возможными способами и, вероятно, действительно мог есть цветы. Да, почему бы ночью не нажраться цветами до икоты, если закончились алкоголь и наркотики. — Это… Ох, конечно же вы не помните, — бормочет себе под нос Ким, доставая блокнот из кармана. — Вам нужно срочно связаться с лазаретом вашего участка, пойдёмте. — А что я им скажу, что мой инфаркт возлагает цветы себе на могилу? — Гарри кладёт руку себе на грудь, в район сердца, и чувствует учащённое сердцебиение. На ином, паранатуральном уровне он при этом ощущает, как что-то шуршит в его лёгких, превращая их в разбитый витраж. — Нет, вы скажете, что у вас ханахаки, и… — Ким не заканчивает, прикусывая свою ручку. Кажется, он сам не знает, что должно последовать за этим «и». — Что? — Гарри всё ещё прислушивается к ощущениям внутри. Они словно затихают в любопытстве, вслушиваясь в голос лейтенанта. — Это болезнь, вызванная неразделёнными чувствами. Она крайне заразна, так что, полагаю, ей заражено подавляющее большинство жителей Ревашоля, но столь… Явная симптоматика встречается редко. Нам нужно узнать в вашем участке, болели ли вы ей ранее, или она манифестировала на фоне вашей амнезии. Манифест цветов звучит красиво — послание к миру, наполненное заразой и увядающей красотой, символ цветения и распада. Грустная поэма за авторством его организма, облачённая не в слова, но в физическую оболочку. Возможно, идея спеть в караоке лишь дополнит это послание звучными словами, и в конце Гарри презентует своим слушателями букет, извергнутый в диких кашлевых спазмах. Роды должны быть мучительны, даже если на свет появляются всего лишь цветы. Он их отец, они — его мёртвые дети. — Я не помню, но, наверно, я болел этим раньше. Возможно, я пытался об этом забыть, — Гарри смотрит на носки своих ботинок и задумчиво жуёт губу. Да, похоже на правду — до встречи с воспоминаниями его беспокоило разве что похмелье, но по мере того, как в мозгу стали распускаться прекрасные светлые образы, в его лёгких вслед за ними распустились цветы. Весна пришла в него, безжалостно уничтожая в огне своей революции. — Должен признать, звучит обоснованно. Вы вспомнили что-то, что заставило цветы распуститься вновь? — напарник взглянул на него с неожиданным участием, впервые действительно готовый выслушать нечто не имеющее общего с делом. — Да, — спешно кивнул Гарри, внезапно растроганный чужой заботой о его душевном и физическом благополучии. — Я так любил её… — и он заплакал, стоя посреди улицы, чувствуя, как Ревашоль плачет каплями дождя вместе с ним. Ким сочувствующе положил руку ему на плечо, мягко поглаживая. Нет ничего удивительного в том, что такой чувственный человек, как Гарри, расцвёл от своей любви. Вот только цветение это было ужасающим во всех смыслах. Готтлиб, саркастически усмехнувшись, заверил, что Дюбуа и раньше кашлял цветками и даже заработал себе лёгочную эмболию, когда лепесток всё же застрял внутри. «Последствия перенесённого в детстве полиомиелита, выраженные в частичном параличе, болях и ослаблении кашлевого рефлекса» — подсказал один из голосов, и Гарри испытал удовлетворение от того, что нашёл ещё один кусочек мозаики. То, что он складывал из фактов о себе, вырисовывалось в весьма неприглядную картинку, и цветы в лёгких не были в ней самым страшным. Его участок смеялся, он буквально слышал на фоне почти страдальческий рык кого-то, кому «надоело отскребать эти сраные лепестки от отчётов». Гарри на секунду увидел, как этого мрачного мужчину слегка пихает локтем женщина, неодобрительно шепча: «Жан, держи себя в руках, иначе ты тоже снова начнёшь», и следом воспоминания подкинули маленькие голубые цветы оттенков неба, полицейских Купри и чего-то давно забытого. Но этот кусочек мозаики было некуда положить сейчас, и Гарри забросил его в дальний угол сознания до какого-то более подходящего случая. Что-то подсказывало, что ни этих людей, ни этих цветов сейчас не было в участке, и он слышал потустороннее эхо. Всё, что ему посоветовали — перестать думать и, может, опять упиться до полной невменяемости, ведь в этом состоянии Гарри не тревожат никакие другие люди. Ким неожиданно резко выключил рацию, нахмурившись, будто все эти нелестные слова были направлены в его адрес. — Ты чего? — не понял детектив, наблюдая за тем, как едва заметно вздулась венка на чужой шее. Ким был напряжён и, очевидно, зол, как когда они встретились с особенно неприятным расистом. — Это всё, конечно, замечательно, но им стоило бы помочь вам, а не отправлять на тот свет, — сделав глубокий вдох, лейтенант немного расслабился и продолжил. — Эта болезнь действительно проявляется ярче, если больной зациклен на собственных переживаниях, но она вполне успешно купируется при помощи антидепрессантов, когда человек старается держать себя в руках. Вам нужны помощь и участие, а не злословие. — Но я это заслужил? — Гарри заглянул ему в глаза, лишь частично скрытые стёклами очков. — Наверняка я сделал им много всего плохого, и поэтому они просто отвечают мне взаимностью. Все они… — детектив всхлипнул, а затем выплюнул лепесток с неприятным серым оттенком. Ким страдальчески закатил глаза, позволив себе минутную слабость. Ему не доставляло ни малейшего удовольствия возиться с чересчур медленно трезвеющим человеком с ретроградной амнезией, а теперь к этому ещё и прибавился факт болезни ханахаки. Лейтенант не раз видел, как она убивала людей, и беря во внимание излишнюю эмоциональность напарника мог лишь догадываться, не умрёт ли тот раньше, чем они завершат расследование. По-хорошему нужно было отправить его в лазарет как минимум за антидепрессантами, но… Ким был уверен, что Гарри отмахнётся от этой мысли. Может, его не так волновало само дело, но собственное здоровье, видимо, волновало его ещё меньше. — Даже если вы это заслужили, — сдался Ким, — это не повод обрушивать на вас поток презрения, когда вы даже не помните, что сделали. — Давай лучше пойдём порасследуем, а? — предложил Гарри, разворачиваясь к Танцам-в-тряпье. — Может, это меня немного отвлечёт от всего дерьма, оставленного в прошлом, но продолжающего вонять в моё настоящее. Ким вскинул бровь, выражая удивление предложению поработать, но одобрительно хмыкнул. Это тоже укладывалось в его представления о детективе, полученные из изучения послужного списка: скорее всего он и раньше пытался отвлекаться от болезни на работу и потому имел такую в хорошем смысле ужасающую раскрываемость. В конце концов у каждого есть недостатки, и кто Кицураги такой, чтобы осуждать детектива за все его саморазрушительные пристрастия. Их задача — раскрыть дело, и ничего более. Гарри продолжал периодически покашливать, разбрасывая по городу лепестки и цветки, и по ним можно было составить карту их передвижения, как по хлебным крошкам из сказки. Во всём остальном Гарри вёл себя ровно так же, как и до проявления болезни, разве что с ещё большим энтузиазмом отвлекался на побочные расследования. Ким не мешал ему, хоть и не одобрял беготню за фазмидом, открытие клуба в церкви и расследование феномена проклятой торговой зоны. Гарри выдвигал весьма странные предположения, в числе которых даже фигурировала ханахаки, но Ким отмахивался, полагая, что детективу просто понравилось это слово, и теперь он искал предлоги поговорить о болезни во всём, что видел. Ландыш, случайно подхваченный им на крыше Танцев-в-тряпье, был отнесён к категории плодов болезни. Ким так и не понял, почему Гарри предполагал, что это связано с их делом, а не тем, что Клаасье скорбела об убитом любовнике и, возможно, обманывала их, делая вид, что не узнаёт цветок. Доказательств правоты не было ни у одного из них. Ким даже не удивляется, что они находят Руби в том числе по случайно оставленному цветку, которому просто неоткуда взяться. Гарри говорит, что это нарцисс, и толкает небольшую речь о значении на языке цветов и легенде о ком-то прекрасном и ужасном в этой красоте одновременно, почти как о Долорес Деи. Это он почему-то помнит, а что такое деньги или Серость — нет, но Кицураги уже перестаёт обращать на подобное внимание. Возможно, он был не так уж неправ, предлагая детективу попробовать себя в садоводстве — тот явно разбирался в растениях чуть лучше среднестатистического человека. Впрочем, вряд ли разведения сада в собственных лёгких стоило засчитывать как хобби. Значения белых лилий детектив не помнил, но они, вероятно, просто напоминали ему что-то своё, связанное с бывшей. Тот факт, что Руби тоже кашляла во время их разговора, ускользал от внимания Кима, охваченного всецело головной болью, но был приметен для Гарри. Может, поэтому в том числе он позволил ей уйти, сочувствуя тоске, поселившейся и в её лёгких тоже. Им уже было достаточно больно жить, чтобы причинять боль ещё и друг другу. Может, Руби сможет принять это найдёт своё утешение. Может, сам Гарри тоже сможет это сделать, воодушевлённый гипотетическим примером, разносящимся по радиоволнам Ревашоля. На самом деле доброта и сочувствие Гарри обескураживали — он был безгранично добор ко всему, что видел, и бросался защищать любого от последнего расиста до предполагаемой убийцы. Он помогал Лене, пытался позаботиться о детях и подростках, старался понравиться Лильен и Сооне. Возможно, он был таким не всегда, но в этой своей новой жизни он явно встал на путь исправления. Ким безмерно ценил это, по мере продвижения в деле проникаясь уважением и признательностью к детективу. И, что самое страшное, он доверял ему почти безгранично, так, как не делал этого очень давно. Он знал, что доброта может быть напускной, а профессиональные достижения — чистой случайностью и удачей, но чувствовал, что это не так, и ему стоило бы насторожиться. Вокруг него уже собралось достаточно болеющих людей, и стоило бы начать опасаться за собственное здоровье. Лейтенант, впрочем, совершенно точно не собирался влюбляться и страдать по этому поводу, даже если в груди у него приятно кольнуло, когда он натягивал на себя ужасную куртку, перекликающуюся с его жизненным опытом. Он курил и не был молод, это нормально. Трибунал оставляет после себя огонь и кровавые пятна. Вопреки своему же здравомыслию Ким бросается к Гарри сразу, как тот тяжело оседает с пулей в бедре. Кицураги зажимает его рану руками с той же силой, с которой Гарри сжимает в руках свой вернувшийся к нему пистолет. Он тычет им в руку Кима, умоляя взять и что-то сделать с ним, а не с раной, и только в последний момент, в акте абсолютного доверия, Кицураги принимает в руку оружие и успевает застрелить Де Поль. Мир в глазах обоих меркнет — Гарри отправляется бороздить просторы своего подсознания в кромешной тьме, а у Кима темнеет в глазах от сильного удара в висок. Дни, которые Гарри проводит в горячке, похожи друг на друга до тошноты. Тошнит, впрочем, Кима по большей части от сотрясения и любой физической активности, но ему приходится стиснуть зубы и ухаживать за Гарри. Не только потому, что больше некому — ему помогли бы и Гарт, и даже Тит, если бы он только их попросил, но он не хотел этого. Когда они оставались вдвоём, в уже прибранном номере было тихо, и голова раскалывалась не так сильно. Ким устало привалился к постели Гарри спиной, позволяя себе задремать прямо так. Он ощущал тревогу каждую минуту с тех пор, как Гарри закрыл глаза. Иногда тот, не приходя полноценно в сознание, принимал лекарства и выплёвывал лепестки. Он сражался не только с заражением крови, но и тем, что обитало в его голове. С воспоминаниями, что раскрывались бутонами в лёгких. Разморенный собственными болью и переживаниями, Ким закашлялся, от чего висок прострелило будто бы пулей, что предназначалась для него ранее. В горле что-то застряло, и лейтенант извлёк из себя обрывок тёмно-синего цветка с жёлтой волной. Похоже на море и пляж, или же просто на фрагмент ириса. Устало прикрывая глаза, Ким позволил себе усмехнуться от того, что они не представители РГМ, а чёртов выездной палисадник. Нужно взять себя в руки, и это пройдёт. Всё проходит, если держать себя достаточно крепко. Но скрыть радость от того, что Гарри приходит в сознание, Ким даже не пытается. У него для детектива плохие новости, сообщать которые он не хочет, но обязан, и что-то расцветающее в груди, о чём он не скажет даже под излучателем Серости. Это утро, омрачённое скорбью, всё равно запомнится им обоим как нечто светлое и полное надежды на то, что мир не станет лучше, но хотя бы не превратится в ад в ближайшие пару часов. Они смогли пережить трибунал, переживут и то, что ждёт их впереди. А если вдруг нет, то, наверно, даже не успеют расстроиться по этому поводу. Гарри тяжело хромает, от него пахнет кровью, но он почти не кашляет. Возможно, его отвлекает физическая боль, или, может, теперь он увлечён делом достаточно сильно, чтобы не вспоминать свою бывшую постоянно. Ким не кашляет вовсе, напоминая себе, что всё это — досадная оплошность, совершённая им в порыве эмоций, которые до добра не доводят. Самоконтроль всегда был его сильной стороной, и авторитет позволял давить не только преступников на допросе, но и свои собственные чувства. В груди немного ныло, но не сильнее, чем от бега при попытках поспеть за детективом. Вспоминая об этом, Ким мог бы записать, что тогда-то и его лёгкие начали готовить свой манифест к миру в целом и одному детективу из сорок первого участка в частности, но это того не стоило. Чем больше думаешь, тем больше в тебе цветов. Забвение перестаёт казаться такой уж бессмысленной вещью. Воспоминания, стираясь, уносят с собой не только боль, запечатлённую в них, но и освобождают от неё разум. Возможно, их лёгкие никогда не засияют, но, может, в них перестанут расти цветы, отчаянно ищущие свет. Единственный обрывок лепестка слетает с губ Кима, когда он наблюдает за уснувшим на острове Гарри. Сколько бы детектив ни храбрился, его не оставили ни лихорадка, ни воспоминания, и двигался он на чистом энтузиазме. Сейчас же, заснув беспокойным сном, он тихо плакал и шевелил губами, заходясь в приступах кашля. Из него продолжали лезть цветы и, словно сочувствуя им, они полезли из Кима. Ханахаки действительно была чертовски заразной и проявлялась быстро, но так же и затихала, если не подпитывать её своими переживаниями. К сожалению, все они были просто людьми, которые не могли перестать думать и чувствовать только потому, что это вредно. Может, у Гарри почти получилось, но его воспоминания вернулись в самом неприглядном виде, а вместе с ними и болезнь. Ким же не думал о ней никогда — он редко сталкивался с собственными чувствами и ещё реже они оказывались в его голове невзаимными. Доверие к детективу играло с ним очень жестокую шутку, но Киму было действительно смешно — цветы его любимого цвета, проросшие внутри из-за человека, которого он и представить себе не мог в роли любовного интереса. До чего же этот мир удивителен. Никаких сомнений не остаётся, что это убийца, когда они встречают старика у кострища. Вокруг цветут ландыши, и пара цветков пристыла к его штанине, скреплённая каплями крови. Гарри и тут умудрился оказаться прав, от чего у Кима кольнуло в груди. Весна в этом году обещала быть буйной и страшной, если расцвело так много людей. Йосиф Дрос был совсем плох и от старости, и от груза психологических проблем, и вряд ли бы выбрался из этого состояния. Возможно, милосерднее было бы сокрыть факт, что он был разыскиваемым ими убийцей, но слишком многое пошло не так, чтобы просто позволить дожить ему своё. Как бы Гарри ни старался, невозможно быть хорошим для всех, и иногда приходится принимать неприятные, безальтернативные решения. Но даже перед убийцей, заварившим всю эту кашу, пропущенную теперь через мясорубку, Дюбуа не терял своего человеческого лица, внимательно слушая человека. Не только из своих въедливых привычек выспрашивать и запоминать всё, но и потому, что ощущал родство со всеми несчастными душами на этом свете. Несмотря на все немыслимые умозаключения Дюбуа, оказавшиеся правдой, Ким всё-таки удивляется тому, что фазмид — тоже настоящий. Он не может понять, о чём они с Гарри общаются на языке травы, ветра и чудес, но наблюдает во все глаза, жадно запоминая. Палочник вышел к ним сам, привлечённый явно не бессмысленными феромонами от криптозоолога, но ведомый… Может, ощущением чуда. Он сам был чудом. — Ты вкусно пахнешь любовью, но она уже отцветает, — сказало существо Гарри. — Тебе нужно её отпустить. — Я… Постараюсь, — он не был уверен, что сможет с этим справиться. Эти чувства были с ним слишком долго и слишком больно, чтобы так легко расстаться. Но, наверно, нужно это сделать когда-нибудь. Всё проходит, и это нормально. — Когда я съедаю всю вкусную траву, я нахожу другую. Это не значит, что та трава, которую я съел, была плохой, просто её больше нет, и мне нужна новая, чтобы жить. Люди едят чувства и производят мысли. Есть мысли и производить чувства — плохо. — Ты очень мудрое существо, — благоговейно заметил Гарри. Теперь ему было чуть легче. — Ты всё ещё вкусно пахнешь. И тот, другой человек, тоже. Но ему страшно. Цветок — страшное. Выплюнь, — фазмид шевелит лапками, будто ворочает ими в лёгких. Возможно, ему нравятся цветы. Гарри бросает взгляд на лейтенанта. Он тоже?.. А ведь даже бровью не повёл, ничем себя не выдал. И какой же Гарри внимательный, раз не смог заметить этого в Киме? — А ты, ты умеешь цвести? — Дюбуа протягивает к нему руку, касаясь мягких, но острых лапок. Фазмид похож на сахарный тростник и так же приятно пахнет. Может, он чувствует то же самое, говоря, как вкусно пахнет человеческая любовь? — Нет, мне не нужно цвести. Я люблю всех, не нужно взаимности. Мне хорошо. Еда и безопасность, радость. Это не больно. Существо позволяет себя погладить и будто позирует, когда Кицураги делает снимок. Гарри чувствует, что фазмид улыбается всем своим естеством, прежде чем убегает по воде, исчезая. Смотря ему вслед, впервые за последнее время Дюбуа чувствует облегчение. Нет, любовь в нём не умирает, не отравляет его трупным ядом, и он не умерщвляет цветы, поселившиеся в нём, но не желающие оставаться с ним. Просто они становятся тише, меньше, и боль убегает вслед за фазмидом, оставляя его опустошённого от мирских тревог, но наполненного первобытной радостью открытия. Он готов отпустить эти чувства, хоть и не готов отпустить женщину, которую любил, казалось, всю свою жизнь. Он может любить свои воспоминания о ней, но это её не вернёт. Она съедена, как трава, съедена им и переварена, и он найдёт и съест новую. Любовь ужасна, но необходима ему для жизни. Он больше не будет сравнивать любовь с растениями, не станет превращать поглощение людей в своё хобби, разводя не клумбу, но колумбарий. Гарри просто будет. И вновь завыли цветы, не желая находиться с ним в одном теле. Но теперь они не шли напролом, а растворялись призраками в его лёгких, белёсым паром вырываясь наружу. Возможно, его лёгкие никогда не наполнятся светом, но по крайней мере они будут наполнены свежим воздухом и надеждой, а не цветами и невыносимой тоской. Он не сводит взгляд с Кима всё то время, что они плывут обратно. Думает о том, как сладко пахнет любовь, и едва улавливает среди запаха моря лёгкие нотки хвои, идущие от лейтенанта. Ему интересно, какие в его лёгких цветы. Будучи открывашкой, он мог бы распахнуть его рёбра и вывернуть лёгкие наизнанку, но Ким, вероятно, скончался бы на месте от болевого шока, вызванного резким вмешательством в его чувства. Лейтенант Кицураги был ужасно скрытным и хладнокровным, и очевидно мог держать болезнь при себе, не разбрасываясь лепестками и цветками. Возможно, он душил их годами, но Гарри вдруг подумалось, что опять во всём был виноват он. Абсолютно во всём, что произошло, происходит или только должно произойти. Но теперь, наполненный мудростью, он готов был разбираться с последствиями своего существования. Даже разбитый витраж можно отреставрировать, и пускай это не обернёт вспять время, не уймёт в воспоминаниях боль, но поможет принять настоящее. На берегу его встречают люди, которых он когда-то хотел забыть, а теперь не мог вспомнить. Он сделал им много плохого, расколотил, растоптал, почти стёр в порошок, но они всё ещё были здесь, испуганные и недоверчивые, но по-прежнему чувственные в глубине своих душ. Гарри не мог сказать, как пахнет человеческая любовь, как не мог быть уверен, что скрывают внутри себя эти люди, но догадывался, что в них тоже есть цветы. Не потому, что ханахаки заразна, и даже Ревашоль расцветает от боли в своих лёгких за всех живущих в ней, но потому, что в каждом было что-то прекрасное. Возможно, оно причиняло боль, как он сам, возможно, было всего лишь злой игрой демонов ярости, повылезавших из своих зеркал, но всё-таки было. Теперь ему хотелось сделать мир лучше для всех этих людей, разочарованных в нём самом. Ким помогает ему даже сейчас, рассказывая о том, как Гарри был добр, и как они встретили фазмида, и о том, что наёмника действительно убила любовь. Он всего раз сдержанно кашлянул в кулак, будто простыл в своей лёгкой куртке на откровенно холодном ветру. Гарри видел, как между сжатых пальцев прячется что-то синее, и чуть улыбнулся. У него определённо созрела в голове отвратительнейшая идея, и тем невероятно соблазнительная. По крайней мере он хотел бы попытаться сделать мир лучше и для Кицураги, что проявил к нему столько заботы и участия, сколько сам в себе не подозревал. Даже если эти мысли — влияние фазмида, сводящего людей с ума своим присутствием, Гарри готов был его простить, и почти готов был простить прошлого себя, от всего ему дорогого оставившего лишь руины. Его белый траур почти завершён, перекрашен в другой, менее печальный цвет. — Ким, как насчёт перевестись к нам? Мы были бы рады… Я был бы рад видеть тебя в наших рядах, — Гарри пугающе мягок и серьёзен, когда говорит это, осторожно положив руку лейтенанту на плечо. У Кима краснеют кончики ушей, и он прячет смущение за неловким покашливанием. Только Гарри уверен, что всё ровно наоборот, и это покашливание он старается скрыть, от натуги чуть пунцовея так, как только может. Между пальцами вновь маячит что-то синее, но на этот раз с жёлтым. Гарри выбивает воздух из его лёгких вместе с цветками, но позволяет взять себя в руки, не напирая ни с чем. Его коллеги, воспоминания о которых всё ещё бесцветны и эфемерны, присоединяются к его приглашению. Ким улыбается, и кажется, что вот в нём-то может поселиться свет, и цветам в его лёгких под ним станет хорошо и уютно, как в оранжерее. И Гарри потянется к этому свету. Опираясь на плечо Жана, оттаявшего и готового дать ему новый шанс, Гарри всё смотрит на Кима и, напрягшись, кашляет в кулак. Между его пальцами — лепесток оранжевый, как куртка Кицураги, и у лейтенанта снова краснеют уши. Он тайком стряхивает сине-жёлтые лепестки с руки, прежде чем сесть в мотокарету. Болезнь проходит не только когда держишь себя в ежовых рукавицах, но и когда понимаешь, что чувства твои взаимны, будь то глубокая привязанность, дружба или любовь. Это может не быть той самой первой и важной любовью, это может не пахнуть травой, но оно является на кромке снов, когда одни голоса передают эстафету другим. Гарри видит, как уходит Дора, чтобы превратиться в Долорес Деи, и из её следов растут белые лилии. Они становятся оранжевыми, наливаясь цветом закатного солнца, и почему-то пахнут хвоей и каштановыми сигаретами. Слёзы катятся по щекам, но не от боли. Знакомая рука ложится на плечо, вырывая из шаткого, но такого важного сна. — Гарри, пора вставать, — тихо шепчет Ким. С кухни пахнет кофе. На подоконнике оранжевые цветы — мартагоны. Когда они отцветут, на их место посадят другие не потому, что они больше никому не нужны, но потому, что жизнь продолжается, не лишённая цвета. Улыбка Кима робкая, но счастливая, и Гарри думает в очередной раз, что фазмид прав. Неправильно питаться своими ужасными мыслями, когда в мире существуют прекрасные чувства, своим светом разгоняющие печаль.