Не будет ни горестей, ни смерти

К рассвету дождь смыл все следы — кроме тех, что прошедшая ночь оставила в сердцах и душах. Юстиниану нестерпимо хотелось пройтись, прислониться лбом к оконному переплёту. Жёсткая скамья для бдения у гроба не предполагала излишнего удобства, но сон всё равно накатывал волнами. Впрочем, стоило смежить воспалённые веки, как всё возвращалось: мелкий дождь стеной, отец в дорожном плаще, «Я посмотрю у калитки», выстрел, мокрая трава скользит под сапогами. «Идите в дом, Юстиниан, нам их не догнать в такую погоду». Тело отца на руках у дяди. Кровь на лиловом бархате. Заходящаяся визгом левретка матери, прижатая к груди камеристки. Белое от ужаса лицо Эдуарда. Матушка, оседающая в кресло, её тёмные сухие глаза. «Не вздумайте никого будить, — и хрупкий, но решительный голос: — Ирэне и Валентину скажем утром». Покойному уже всё равно, а живым следует выспаться перед тем, что предстоит. Матушка всегда первым делом думает о детях, но Юстиниан взглянул на её судорожно сжатые руки и ослушался, велел разбудить сестру. И гонца — король должен как можно скорее узнать, что лишился супрема. Второй гонец отправится позже в Торку, к Алве. В первом письме — сухие факты и выверенные временем формулировки. «С прискорбием вынужден сообщить, что сего дня 396 года… при трагических обстоятельствах скончался… готов немедленно присягнуть на верность и вступить в права наследования … королевское расследование и справедливое наказание…» Второе письмо — для того, чему не место в первом. Писать его в кабинете отца, его лиловыми чернилами, пока слуги обмывают и переодевают остывающее тело, казалось почти кощунством. «Дорогой друг, семейные обстоятельства вынуждают меня нарушить данное вам слово…» Герцог Придд не может быть порученцем даже у Первого маршала. Что сказал бы отец? Он обещал Юстиниану долгий разговор сразу по возвращении, и если бы не отправился сам искать Габи в парке, они бы сейчас сидели у камина вместе и обсуждали Алву. Юстиниан так долго готовился к этому разговору, подбирал самые разумные аргументы, пытался предугадать возможные возражения. «Приддам отступничества не простят, — предупреждал Рокэ, — союз с Марагоной можно оправдать географической необходимостью, отказ участвовать в мятеже — дальновидностью и сомнениями в успехе, но открытое сближение с кардиналом нарушит всю привычную диспозицию. И ваш отец не может не принимать это во внимание». Но кто осмелился прислать убийцу? Почему? Испугались возможного союза с Сильвестром и Алвой? Или наоборот, решили устранить того, кто мог этому сближению помешать? Юстиниан всё-таки не выдержал, встал. Поворачиваться спиной к гробу казалось неуважением, но и смотреть на восковое заострившееся лицо отца было больно. Он запрокинул голову к утратившему цвет витражу — синие стёкла в рассветном сумраке казались чёрными, а голубые — серыми. От густого запаха благовоний слегка кружилась голова, а может, не от запаха, а от голода — после вчерашних выпадов Габи кусок не лез в горло, а поздний ужин не состоялся. Кровь на лиловом бархате тоже казалась чёрной, а потом принесли ещё свечей. Любимый дорожный дублет отца теперь сожгут. Неожиданная мысль отозвалась горечью, а потом и стыдом — не о таком полагается думать, провожая отца к Рассветным вратам. Но думать о другом невозможно. Отцу ли предназначалась пуля — ночью, в дождь так легко спутать одного человека с другим, а отец вернулся внезапно, никто его не ждал, и никто не мог предугадать, что он присоединится к поискам. Или, наоборот, убийца знал, что отец собирался приехать — он ведь собирался, Эдуард привёз семье известие о его недомогании, но человеку с пистолетом, верно, неоткуда было об этом узнать. Но в тот краткий миг их встречи в парке отец не выглядел нездоровым и держался уверенно и прямо, а вот Эдуард потом был страшно, противоестественно бледен… Эдуард был одним из самых верных людей семьи, Юстиниан помнил его рядом столько же, сколько себя. Рассуждать ясно не получалось, уставший мозг перепрыгивал с одного предположения на другое, всё путалось, переплеталось, как щупальца бронзового спрута. Казалось, всё это лишь затянувшийся дурной сон, и вот-вот чистый звук горна прорежет утренний воздух, а потом явится Рокэ, неприлично бодрый для рассветного часа, и насмешливо сообщит, что обычно офицеры будят своих маршалов. «И теперь я более, чем когда-либо, нуждаюсь в вашем совете, но знаю, что просить его — пустое дело. Все следующие шаги предрешены и распланированы до меня, и всё же я боюсь сделать неверное движение. Теперь я понимаю, что вы были правы: я не знал вкуса настоящего страха и цены своего бесстрашия, пока ставил на кон лишь свою собственную судьбу». Инструкции на случай своей смерти отец составил давно и заставил Юстиниана выучить. После службы — скакать в Олларию. Прибыв — опять бдеть, теперь уже в столичном особняке. Вернуться в Васспард вместе с королевским дознавателем. Предъявить королевскую грамоту с подтверждением титула на семейном собрании и выслушать неизбежные упрёки — высказаться прямо могла себе позволить только Габи, но намёки остальных будут изящнее, острее и беспощаднее. Дядя Штефан будет рядом, напомнил себе Юстиниан и снова укорил себя за неуместные мысли. Вся эта суета должна остаться здесь, а отец потрудился достаточно и заслужил свой отдых в Рассветных Садах. Как там говорят священники? «Не будет уже ни горестей; ни смерти, не будет уже ни слёз, ни болезней, ибо прежнее прошло». Сквозняк качнул огоньки лампадок, коснулся щеки прохладным дуновением — кто-то открыл дверь. Юстиниан увидел тёмный стройный силуэт, а потом дверь закрылась, вновь отрезая церковь от мира живых. — Мне сказали, что ты здесь, — Валентин бледный, застёгнутый на все пуговицы, с тщательно уложенными волосами, напряжённо застыл у входа, не решаясь войти. — Мне всегда казалось глупым, что только наследник вправе бдеть, — Юстиниан поманил брата рукой. — Иди сюда. Что случилось? Валентин, воспитанный, как подобает Придду, не мог нарушить правило без веской на то причины. — Мне приснилось, что ты умер, — сказал он безжизненным голосом, не двигаясь с места. — Дядя сообщил, что тело здесь, и я, очевидно, пришёл к неверным выводам, потому что в моей голове спутались сон и явь. — Подойди, — повторил Юстиниан настойчивее. — Как видишь, я вполне себе жив, но чувствую, что лучше бы было наоборот. Валентин всё же приблизился, и Юстиниан, не колеблясь ни мгновения, сделал то, что сделал бы Рокэ, и что каждый Придд счёл бы крайне неподобающим поведением в любой ситуации, а в такой особенно: притянул брата к себе и обнял. Валентин вздрогнул, прижался холодным носом к его щеке. — Не лучше, — сказал он глухо, — там, во сне, было ужасно. Первый солнечный луч над их головами робко коснулся разноцветных стекол. «Мой маршал и дорогой друг, ещё об одном одолжении я вынужден просить вас и надеюсь, что вы не откажете, а если откажете, то предложите иную достойную кандидатуру. Мой брат Валентин-Отто, неоднократными упоминаниями которого я уже имел честь утомить ваш слух, следующей осенью отправляется в Лаик…»