Дикая любовь

      — Это безумие, Дэвид! При всем моем к тебе уважении… безумие! — уже в третий раз повторяла Эмма, пролистывая сценарий. — Мы не потянем… У нас нет денег…       — Эмма, милая, послушай, — Тарино был удивительно спокоен, но насупленные брови и опущенные уголки губ означали, что он уже на пределе. — Там обязана быть сцена на пляже.       — Но это не просто сцена на пляже, это сцена, где Луизу должны облапать и затащить к себе в воду русалки! Чтобы это смотрелось адекватно, нам придется заплатить кругленькую сумму из карманов, которые уже и так пусты!..       Для наглядности Эмма развела руками по сторонам. Дэвид прошелся взглядом по комнатушке, в которой они сейчас обсуждали насущные вопросы. Замызганные белые стены, грязные и тяжелые шторы, которыми в некоторых местах уже полакомилась моль, пару шатающихся табуреток да стол – вот и все убранство помещения, которое они называли «режиссерской студией» (Эмма – снисходительно и иронично, Тарино – амбициозно и с любовью).       Ничто так не выдавало печального положения дел, как эта душная комната. И это еще никто не видел квартиры, на которую супругам пришлось обменять свои роскошные апартаменты. Старых друзей приглашать к себе было стыдно, а новых – просто неприлично.       — Извини, Дэвид, но нет. Нам придется это вырезать, — и Эмма потянулась за сломанным карандашом, чтобы исполнить свою угрозу.       — А я говорю, что нельзя. Или ты хочешь, чтобы мы все отстрадали зря? Без этой концовки Луиза повиснет в сюжетной дыре, и о Золотом Адаме можно не мечтать. Вообще все это можно было не делать!       Тарино повысил голос и прорычал что-то нечленораздельное. Эмма тоже завелась: как можно не понять простой истины?!       — Смотри, — принялась разъяснять Эмма, едва сдерживая гнев. — Если мы сейчас потратим деньги на русалочек, через неделю нам не хватит на еду. Одно дело, когда мы только погрязли в долгах, но прошло уже три года, Дэвид! Три безработных, что для тебя, что для меня, года. Все накопления мы вбухали в этот гребанный артхаус, и теперь у нас ничего не осталось.       Последние слова Эмма произнесла так жалобно, что даже сердце Дэвида не выдержало. Он подошел к девушке ближе и заключил ее в объятия, больше похожие на успокаивающие и отеческие. Но горячий шепот с лихвой выдавал остатки былой страсти, которая еще томилась в остывающем режиссерском сердце.       — Я тебя не держу. Ты давно могла бы уйти в третьесортные комедии, где тебе платили бы миллионы. Миллионы, Эмма! Но ты почему-то этого не сделала.       — Потому что у меня есть принципы! — гордо заявила девушка, утыкаясь в мужское плечо.       — Отлично. Я так и знал. И у меня есть принципы. Если снимаешь – снимай на совесть, даже если тебе придется пустить себе пулю в лоб. А тут какие-то деньги!..       — Миллионы, — обреченно вздохнула Эмма.       — Деньги, — презрительно ответил Тарино, целуя Эмму в макушку. Какие бы трудности не преследовали эту девушку, ее кудрявые блондинистые волосы всегда пахли шоколадом и кокосом – любимый дорогой шампунь.       Кажется, Эмма сдалась. В успокоительных объятиях супруга как в колыбели – всегда хорошо и спокойно. Есть уверенность, что все изменится и обязательно к лучшему. Есть ощущение, что все будет хорошо.       — Обещай, Тарантино, что когда мы останемся без жилья и еды, мы будем попрошайничать вместе.       Тарантино – герой какого-то хорошего любовного романа, который Эмма дочитала на днях. Он тоже был режиссером, и теперь Эмма каждый день находила хотя бы один повод, чтобы поддразнить мужа этой фамилией.       — Обещаю. Но ты, кажется, хорошо справишься и без меня. Напомнить тебе, с чего началась твоя карьера в Голливуде?       Воспоминания одно за другим обрушились на Эмму. Она вспомнила, как ей пришлось по глупости и наивности играть бродягу, но эта сцена, всегда вызывающая смех, сейчас показалась ей жуткой.       Тарино вновь сел за сценарий. Сейчас ему предстояло хорошенько подумать и воспроизвести планирующуюся съемку до мельчайших подробностей.       Эмма знала, что в такие моменты Дэвида лучше не трогать. И пусть она уже решила идти с мужем до конца, в душе не унималась тревожность. Это издалека они друг для друга казались современными Ромео и Джульеттой, готовыми и умереть вместе за кино. Но на деле, глядя на эту каморку, на старенькую растянутую футболку Дэвида, уже истертую в нескольких местах, на свое собственное платьице, давно потерявшее актуальность в мире моды, она ужасалась и готова была выть. Вспоминая, как в минуты славы она даже не думала, что эти мгновения имеют свойство заканчиваться, Эмма поражалась своей наивности и недалекости. Сейчас бы, вернувшись в прошлое, она первым делом принялась копить деньги, а не сорить ими направо и налево, скупая всякую ерунду. И Дэвид…       Да, Эмме было стыдно за такие мысли, но ведь они были, и никуда ты от них не спрячешься. Стала бы она выходить за Дэвида, если бы слушала доводы рассудка, а не томящееся сердце? Тарино – прекрасный человек, талантливый, почти безумный режиссер. Но в том то и дело, что больше всего на свете он любит кино. Не комфорт и удобство, не деньги, не даже жизнь или ее, Эмму, а толстенькие сценарии, бесконечные пробы, огромную камеру, часы монтажа и нервов. И все затем, чтобы рассказывать людям самые удивительные истории.       А любит ли Эмма кино настолько сильно? Она хотела быть актрисой, и она ею стала. О таком выборе она никогда не жалела. Но раньше она никогда бы не бедствовала ради съемок. Разлад в привычный образ жизни привнес Тарино. Да, возможно она и не любила кино до беспамятства, но она любила Дэвида, а вот он кино любил страстно и безвозмездно. Значит, и она должна.       Да, наверное, она бы вышла за Тарино в любом случае. А если это так, то страдать бессмысленно. Нужно думать, как снять горе-сцену так, чтобы им хотя бы хватило денег еще на неделю. И учить реплики.       Как Эмма и предполагала, одни только затраты на дорогу стоили супругам целое состояние. Сначала сцену хотели снимать на общем пляже, но Тарино это не устроило, ведь он нашел идеальную локацию на диком пляже, и сцена непременно должна быть снята там. Несколько минут Эмма и Дэвид громко ругались на центральной улице у фургончиков, но в конечном счете творческий мир режиссера победил. Всю дорогу Эмма проклинала свою жизнь и ругала нехорошими словами Тарино, но делала это лишь у себя в голове.       Когда они, наконец, прибыли, Эмма, обычно всегда любующаяся природными красотами, в этот раз по-ребячески пнула белый разгоряченный песок, расстелила старый красный платок, который достался ей в наследство от русской дальней родственницы, уселась и принялась с отчаянным рвением листать тетрадь, где записала нужные сегодня реплики.       Тарино при виде такой картины только фыркнул. Ему некогда было умиляться или злиться, все его мысли занимал съемочный процесс. Да и в Эмме он сейчас видел вовсе не любимую супругу, а страдающую Луизу, путь которой в ближайшие часы должен закончиться на морском дне.       Взяв все в свои сильные и красивые руки (даже Эмма, будучи с этими руками знакома не понаслышке, иногда на них отвлекалась), Тарино принялся командовать той немногочисленной компанией, что ему удалось собрать. Несколько молодых и предприимчивых студентов-операторов, в лицах которых отражался одновременно испуг и восторг, мялись около двух фургончиков, не решаясь заявить о себе, пока их не позовут. Эмма едва заметно улыбнулась: сразу видно, еще зеленые! Тарино не очень любит работать с новичками, но Эмме кое-как удалось его уговорить. В конце концов, просят студенты не так уж и много (в их случае – почти ничего), а работают усердно и с азартом. Чуть в отдалении, под большим цветастым зонтиком работала Лида – художница по костюмам. Многие режиссеры отмечали ее несговорчивый нрав и странный стиль, но Лида была в восторге от картин Тарино, поэтому сама согласилась работать над его фильмом за весьма скромную плату. У моря расселись местные красотки – девушки, которых Эмма нашла буквально день назад и чуть ли не силой заставила играть русалок, обещая незабываемый опыт, деньги и пару автографов от Тарино даже в самых труднодоступных местах. Найти массовку оказалось труднее всего, потому что нынче в Америке каждая девушка считает, что она годится только для главных ролей. А когда Эмма по природной простоте сообщала, что главная роль уже за ней, девушки проходились по ней странным оценивающим взглядом, улыбались и вежливо отказывались от участия.       — Через час снимаем. Иди к Лиде, — сообщил перед обедом Дэвид Эмме и удалился в фургончик. Видимо, на обед.       — А мне поесть не судьба, да? — злобно прошептала Эмма и глубоко вздохнула.       Она уже собиралась уходить, но тут из фургона высунулась знакомая темноволосая макушка с нахмуренными бровями и кексом в зубах.       — Куфай.       — Чего-о-о?.. — не поняла Эмма.       — Куфай, кому говорят! — повторил Тарино, уже начиная терять терпение.       Эмму не пришлось приглашать дважды. Она откусила положенную половинку пусть и черствого, но от этого не менее вкусного и желанного кекса, и, улыбнувшись, в приподнятом настроении отправилась к Лиде.       Полноватая, низкорослая и одетая в хлопковый костюм Лида колдовала над образом Луизы. На столе у нее помимо необходимого реквизита лежал пакетик с засахаренными орешками.       — Можно? — как можно равнодушнее спросила Эмма.       — Нужно, — в свойственной ей грубоватой манере ответила Лида. — От тебя скоро кожа да кости останутся, а Луиза, между прочим, видная невеста при средневековом дворе.       — И то правда, — кивнула Эмма и отправила в рот горсть вкусных орешков. — Скоро будет готово? Тарино сказал, что снимаем через час.       — Ага, — скучающе ответила Лида, сражаясь с блестками. — Он все утро рвет и мечет. Очень на него похоже. Ох и не завидую я его жене.       Эмма чуть не подавилась орехами, но вовремя себя реанимировала и не смогла сдержать улыбки. Конечно, Лида знала, что Эмма и есть его жена. Но она не знала, какой Дэвид на самом деле любящий, милый, понимающий и заботливый. Да, характер у него и дома взрывной, но все может решить один, два, много поцелуев…       Утопая в воспоминаниях, Эмма вдруг ощутила, как по телу бегут мурашки и ее бросает в жар. Так давно девушка не чувствовала поцелуев, так надолго лишена была ласки. Все внимание, все силы что Дэвид, что Эмма дарили не друг другу, а их общему творческому ребенку.       — Го-то-во, — отчеканила Лида и, ткнув иголкой в большой палец на правой руке (она всегда так делала – на удачу), воткнула ее в специальную подушечку. Затем схватила оконченное платье и без всяких нежностей кинула его в руки зачарованной Эмме.       — Иди-ка и примерь. Не хочу потом выслушивать от Дэвида, как все мы безответственны.       Эмма кивнула и отправилась в фургончик.       Последние съемки с Дэвидом – всегда сущее наказание. Ему никогда ничего не нравится, он любит переснимать одно и то же двести раз подряд и в итоге решить, что все нужно переписать. При этом, несмотря на специфику работы, Эмма обычно искренне наслаждалась завершением съемочного процесса. Но не в этот раз. С каждым отснятым дублем, с каждой проговоренной репликой она все явственней ощущала, что делает это в последний раз. С одной стороны, подобные мысли были невероятно трогательны, с другой – вселяли Эмме экзистенциальный ужас.       Кто-то скажет, что девушке всего-то за тридцать, и вся жизнь у нее впереди. Но Эмма считала, что ей уже далеко за тридцать, и жизнь пронеслась мимо блестящей кометой: отголоски, словно хвост, еще преследовали Эмму, но слава, деньги, талант и всеобщая любовь были давно впереди, и она за ними, как ни старалась, просто не поспевала.       Украдкой поглядывая на сосредоточенного Дэвида, она боролась с завистью и жалостью. Ее муж был на десять лет старше, но унывал намного реже. Возможно, он был склонен меньше думать и больше делать.       — Еще раз, — громогласно отчеканил Тарино в громкоговоритель и, поудобнее усевшись в режиссерском «кресле», с вызовом взглянул на Эмму.       Эмма, мокрая и соленая от многократного утаскивания в море, нарочито глубоко вздохнула. Ей хотелось высказать Дэвиду пару ласковых, но сегодня она на это не решалась. Более того, что-то в его глазах притягивало и даже зазывало, брало на слабо.       Стажеры-операторы, заметно погрустнев, вновь встали на свои места. Девушки из массовки лениво спустились с края песчаного берега в воду (костюмы русалок очень стесняли их движения). Эмма приняла исходную позицию, вновь перевоплощаясь в разочаровавшуюся в жизни Луизу-утопленницу. В очередной раз она между делом подумала, действительно ли играет Луизу, а не является ей на самом деле. Как много различий между ними, учитывая, что этот сценарий они с Дэвидом писали вместе?       И тут в светлой голове Эммы мелькнула такая невероятная идея, что она сама дернулась от неожиданности. Тело сковал липкий страх, но сердце трепетало от приятного предвкушения. Что уже терять?       Дождавшись, когда операторы включат камеры, Эмма, растрепанная и отчаявшаяся, в новом, но уже заметно подпортившемся платье, неожиданно для всех не вступила в воду. Подойдя вплотную к одной из камер она, чувствуя на себе прожигающий взгляд Дэвида, все же решилась на монолог:       — Как порой удивительна бывает жизнь… Я, Луиза Мегара Авареса, дочь губернаторская, сбежавшая невеста, разочарование семьи, но никак не самостоятельная женщина, стою сейчас у моря и впервые пытаюсь сама устроить свою судьбу. Все для меня уже поздно: работать не возьмут даже в публичный дом, а на Родине тут же арестуют и упекут в темницу. Я осталась ни с чем, и все же… Все же сейчас я чувствую, что среди обломков корабля моей судьбы прячется то, что так дорого моей душе… Дэвид… — Луиза-Эмма запнулась, осознавая, что в порыве вдохновения произнесла не то имя, однако тут же придумала, как выйти из щекотливой ситуации. — Так мы собирались его назвать, — девушка едва заметно коснулась живота. — Жаль, что в этом мире нет места ни для меня, ни для тебя, любимый, ни для Дэвида. И пусть я навсегда стану грешницей, пусть буду кипеть в аду, как слабовольная детоубийца, главное, что я впервые решила это сама. За тобой хоть на край света… Что это? Что за удивительный, ангельский звук? Будто сам Господь зовет меня к себе, но мне нельзя…       Эмма, как завороженная, побрела к морю. Сначала в воде оказались ступни, мгновение – и девушка не заметила, как погрузилась в воду по пояс. Тут же ее обхватили мокрые и цепкие русалочьи руки. Они неестественно мелодично шептали:       — Луиза! Луиза! Иди к нам, Луиза!       И Луиза охотно шла, пленяемая этими потусторонними звуками. Всего несколько секунд понадобилось русалкам, чтобы утащить Луизу под воду.       — Снято! — Тарино выкрикнул эту фразу сиплым голосом, тут же поднялся со стула и в несколько шагов оказался рядом с Эммой, которую злодейки-русалки решили благодушно вытащить на берег. Она откашливалась и хлопала глазами, пытаясь привести себя в чувства.       — Ты чудо, Эмма! — на одном дыхании произнес Дэвид и вцепился в Эмму, будто бы боясь, что она и правда может от него ускользнуть. — Но опять ты подвергла себя риску. Слишком долго была под водой. Это самый безопасный фильм, который я писал, и даже здесь ты умудрилась чуть себя не покалечить!       — Такая уж моя натура, — иронично заметила Эмма и слегка покраснела, вспоминая, какая гнетущая тишина сопровождала ее монолог, какие взволнованные и одухотворенные лица были у участников съемочного процесса, какими испуганными предстали пред ней девушки, играющие русалок, когда она задержалась под водой слишком долго.       На удивление Эммы, к ней спустя время подбежала даже Лида.       — Ну ты даешь. Я все слышала. Есть еще порох в пороховницах.       Впрочем, все было неважно. Сцена снята, фильм завершился. Все их страшные мучения позади. Можно было ехать домой.       — Что?! Ты сейчас серьезно?! — Эмма чуть не лишилась чувств посреди дикого пляжа. — Как это – он перепутал время?..       — Да сам не знаю, — неуверенно проговорил Дэвид. — Я ему четко сказал – забери нас в семь. Но не уточнил, в семь утра или вечера. Я думал, это и так понятно. Но Астер решил, что с утра.       — Какой ужас! У нас нет денег на такси. Все уехали! Где мы будем ночевать?!       — В фургончике.       — А еда?! Что мы будем есть?!       — Там еще остались кексы, — парировал Тарино. Кажется, он совсем не волновался. Наоборот, выглядел взбодренным и счастливым.       Эмма злилась на его беспечность. Почему она делала все для его благополучия, а он даже не удосужился организовать им трансфер после тяжелого дня? Каким нужно быть эгоистом, чтобы… Эмма не хотела продолжать думать дальше, она слишком для этого устала. Выудив из фургончика свой платок, она, стянув с себя съемочное платье и оставшись в одном нижнем белье, протестующе улеглась под палящими лучами солнца.       Тарино не стал ее останавливать. Он молча зашел в фургончик и не выходил оттуда до самого вечера.       «Ну и ладно, — думалось Эмме. — Пусть дуется. Это у меня есть полное право обжаться. Дурак!».       Как бы не крепилась девушка, обида засела в ее любящем сердце, и по щекам покатились колючие горячие слезы. Она думала, что ее старания, ее импровизированный монолог пробудят в нем хоть что-то. Но чем дольше Эмма жила с Дэвидом, тем отчетливее он напоминал снежную королеву.       Эмма и не заметила, как уснула. А разбудил ее настоящий поцелуй. Кроткий, трогательный, едва различимый, но такой, какой пробудит любую спящую красавицу.       — Эмма, милая, проснись. Ты мне нужна.       Солнце медленно плыло за горизонт, окрашивая небо в закатные цвета. Море ласково шумело, играя с морскими камнями и дотрагиваясь до девушкиных пяток. Эмма все еще была в нижнем белье, но Тарино, тоже почти полностью раздевшегося, это не смущало.       — Глянь-ка! Мы с тобой как король и королева джунглей!       Дэвид хихикнул, но Эмма никак не отреагировала. В душе все еще таилась горькая обида.       — Прекрасно выглядишь. Хорошо, что это не первое наше свидание. Иначе бы я вряд ли оценил бы тебя по достоинству.       — Чего? С-свидание? — не поняла Эмма и даже пропустила мимо ушей колкость.       — Ну да, — ответил Дэвид. — Как думаешь, какова вероятность того, что Астер не последний козел, и это я попросил его приехать на несколько часов позже?       Эмма тут же ударила его по плечу. Сдерживаемые слезы вновь вырвались наружу. Девушка была на грани истерики.       — Боже, что с тобой? — спросил Тарино, слегка озадаченный таким поведением жены.       — Дэвид, зачем ты так жесток со мной? Я всегда старалась быть для тебя примерной женой. А это сложно, когда твой муж не обычный человек, а именитый режиссер. Когда половину его мыслей занимает не жена, а кино, когда оно – его главная душа, сила, любовница, отрада. Я приняла это как данность, хотя мне и было сложно. Я отстаивала свои интересы, но постепенно отступилась от них, лишь бы быть с тобой, понять тебя. Я отдала тебе все – молодость, карьеру, последние силы на наш общий фильм. Я думала, это важно и ценно для тебя. Но вместо того, чтобы позаботиться обо мне, ты выделываешь очередную странную штуку и запираешь меня на диком пляже, не пуская домой. Разве я это заслужила?       Тарино молчал, опустив глаза и слегка отодвинувшись от Эммы. Он знал и чувствовал, что она права, но он почти никогда не признавал, что такое может быть. Первое, что он ощутил – злоба, но он постарался ее подавить.       — Извини, я… Я хотел как лучше. Мы так давно не… Я тут кое-что, в общем… Вот.       — О Боже!..       Эмма выхватила из рук Дэвида самое дорогое, что у нее когда-то было. Она продала это незамедлительно еще несколько лет назад, когда их семья почувствовала острую нужду в деньгах. После этого она три дня плакала у себя в комнате. Эмма и мечтать боялась о том, что однажды эта вещь вернется к ней в руки. Но вот она здесь, у нее в руках. Ее первый Золотой Адам.       Сейчас она получала его без всяких глупых почестей, в одном нижнем белье, на диком пляже, от рук уже позабытого зрителями режиссера. Металл приятно холодил кожу, невольно становясь мостом между прошлым и настоящим.       — Где ты его достал? Глазам своим не верю…       — Это неважно, — отмахнулся Дэвид, осторожно улыбнувшись. — Главное, что он теперь с тобой. С кем и должен быть.       Проведя ладонью по Золотому Адаму, Эмма почувствовала, что ей срочно нужно поговорить с Тарино. Этот разговор она откладывала слишком долго, и возможно, поэтому торчит на жаре вся липкая, грязная и голодная.       — Дэвид, мне кажется, нам…       — Пора расстаться? Это ты хотела сказать? — прервал ее мужчина, отвернувшись.       Эмма лишь кивнула, невольно поежившись. Что же у них за любовь такая, если они оба чувствуют, что пора все прекращать?       — Я знаю, в чем виноват, я этого не отрицаю. Но я хочу поклясться прямо здесь, что не обманывал тебя, когда сказал у алтаря, что ты моя единственная любовь. Я люблю тебя, Эмма. Люблю так, как умею любить. И я знаю, что этого недостаточно.       Эмма впилась в губы Тарино, не желая больше слышать ни слова. Она вела себя дико, пытаясь выжать из Дэвида все, что не получила за эти годы. Он понял ее и позволил ей наслаждаться им, впервые не думая о себе и своем удовольствии.       Он ласкал ее, заставляя дрожать от животного счастья, он повиновался ей, словно раб, он плакал, тысячу раз извиняясь за все свои ошибки, он бережно смахивал слезинки с ее раскрасневшихся щек. Они сливались и разъединялись, улыбались и плакали, в общем, проживали настоящую историю, которая принадлежала лишь им двоим, которая делала из них диких и необузданных людей, способных отдаться сумасшедшей страсти.       Ни Дэвиду, ни Эмме никогда не было так хорошо! Они чувствовали себя Богами, которым открылась великая тайная мироздания, и теперь они вдоволь могут насладиться настоящей, светлой любовью, не омраченной человеческими проблемами и переживаниями.       Сладкие стоны соединялись с криками чаек, ритм их тел вторил морским волнам, а полнобокая луна стыдливо пряталась за немногочисленные тучки, как бы не смея подглядывать за настолько счастливыми людьми. Эмма и Дэвид не просто вошли в темп природы, они слились с ней, стали одним целым.       Эмма едва не задохнулась, когда по телу пробежала долгожданная сладкая дрожь. Тарино, мокрый от пота, куда-то ушел, а спустя мгновение вернулся со стаканом сока.       — Откуда? — спросила Эмма, прежде чем сделала глоток.       — Я же готовился к свиданию.       Затем Тарино принес подушки и одеяло. Заботливо прикрыв голую Эмму, он уселся рядом с ней. Оба они молчали, разглядывая немногочисленные звезды и прислушиваясь к звукам моря.       — И что нам делать? — Эмма склонила голову на плечо Дэвида и тяжело вздохнула.       — Любить, Эмма. Просто любить.