В тишине лестничной клетки

— Чт... ам... шшшш... тебя? Федор стукнул пару раз пальцем по наушнику и поднял голову. Луч налобного фонарика призрачно скользнул по облупленной стене и замер, выхватив из темноты тускло блеснувшую полоску металла. Федор шагнул чуть ближе, задрал голову до упора и прищурился, пытаясь разобрать скрытый под тонким слоем пыли шрифт. — Фед... тветь! — снова ожил наушник, глухим, словно через слой ваты, голосом. — Игорь Иванович... В ответ зашипело и рассыпалось мелким треском помех, Федор поморщился и стукнул по пластику еще раз, чуть сильнее. — ... ушаю! — донеслось через шум. — Тут что-то на стене. Ваши указания? — ...шш...что та... выясни.. аю... шение... обстоятельств... Треск усилился, оглушая, а потом связь захлебнулась и оборвалась. На плечи и загривок опустилась плотная, осязаемая тишина, в ушах эхом отдалось собственное дыхание. Федор ссутулился. Сглотнул, чуть вздрогнув от звука. В кончиках пальцев закололо. Потом в ладонях, потом поднялось к локтям и выше. Глухо ухнуло под ребрами сердце, заставляя сморгнуть давящую по периметру зрения темноту. Федор сжал кулаки и беззвучно досчитал до трех. Едва шевеля губами. На счет «три» — резко обернулся, проверяя, не стоит ли кто за спиной. Никого. Пусто. Луч фонаря уперся в ступеньки, с которых он сошел десять минут назад. Последняя — тринадцатая — самая нижняя была сколота по краю и запачкана чем-то бурым по острой границе слома. Федор поежился, запретив себе думать о том, что он следующий, и снова повернулся к прибитой к стене дощечке. Шагнул чуть ближе к стене. В нос ударил запах сырости и старой штукатурки. Сдержав чихание, он потянулся к металлической полоске: — Так, что тут у нас. Провел плавно, чуть касаясь металла кончиками пальцев. Стараясь не тревожить окружающую тьму. Пыль взвилась облачком, закрутилась в свете фонаря и осела на защитную перчатку. Федор осторожно махнул ладонью туда-сюда, разгоняя ее, чтобы не приземлилась на стекла защитных очков. Дождался, пока воздушная взвесь осела на стену за периметр света. И наконец тихо — вслух — прочитал: — Го... говя... говяжья... ту... тушенка ГОСТ. Говяжья тушенка. Полоска металла оказалась вырезанной из жестяной банки. Луч осветил напечатанную на металле мультяшную корову, у которой на колокольчике было написано «Мурк..». Последнюю букву имени рассекал криво выведенный, перечеркнутый знак молнии. Он начинался от закорючки рога, шел вдоль пухлой коровьей щеки и заканчивался за гранью окружающей рисунок виньетки. Рядом так же коряво, будто гвоздем, в два круга и три линии вывели лого Фонда. — Значит, наших рук дело... — пробормотал Федор и поежился от жгучего желания снова обернуться, — значит, наших... Он осторожно шагнул назад, стараясь ступать аккуратнее и тише. Поправил лямку рюкзака. За спиной тихо брякнуло — от стены ли отвалился кусок? Или сверху бросили камешек? Или...Федор развернулся и, стараясь не смотреть на соседний марш, кинулся по ступенькам вниз — к следующей площадке. Сколько пролетов он проскочил — осталось загадкой. Остановился, когда начал задыхаться и вязкая, с металлическим привкусом слюна наполнила рот. Согнувшись, он уперся ладонями в колени, с шипящим звуком заглатывая горящими легкими спертый воздух. Тяжеленный рюкзак давил на плечи, прибивая к серому полу площадки. Федор скинул его, повел плечами, разминаясь, и рухнул рядом, привалившись спиной к бугристой стене. Уперся в нее затылком. В этот раз в пятно света попал кусок потолка и на нем гнездо для патрона — почти стерильное, покрытое слоем пыли, но без дохлых мух в заброшенной паутине. — ... жите обстано... еня слышите? Федор вздрогнул, вцепился в наушник и содрал его с уха. Уронил руку на пол, еле сдерживаясь, чтобы не сжать ее в кулак, злобно хрустнув черным пластиком — тонким поводком между ним и этими... наверху. Тишина. Растянутые в часы секунды. Сколько можно было вот так сидеть? Наверное, долго. А, может быть, нет. Наверное, надо спешить. — К черту все, — прошептал он, силой воли разжав пальцы. Потянулся к фонарику. Аккуратно стянул его с головы, — к черту.... То, что он собирался сделать, запрещали инструкция и здравый смысл. Но слишком сложно было не поддаться убаюкивающей безопасности собственного воображения — взять от окружающей реальности небольшой перерыв. Федор выровнял дыхание и закрыл глаза, отгородившись от бетонной коробки. Досчитал до трех, шаря по корпусу фонарика пальцем в поисках кнопки, и на счет «три» нажал на нее, вырубив свет. Странным образом тут, в утробе объекта, тьма ощущалась по-разному: окружающая — злобная, непроницаемая и, напротив, уютная — своя. Окружающая давила, лишала рассудка, а своя собственная действовала успокаивающе, на момент укутывая в теплый кокон воспоминаний. Федор с облегчением вздохнул, поерзал и немного сполз вниз, устраиваясь удобнее. Расслабил плечи, чтобы не отвлекаться на подергивание в пальцах, и изо всех сил начал всматриваться в изнанку век, пытаясь найти знакомые силуэты в переливающихся пятнах. Первыми... первыми проявились острые крыши заброшек — останки деревни на орбите города, в котором он жил. Срубы, залатанные подгнившими, черными от плесени досками, разбитый асфальт до входа, от автобусной остановки. Кореш по кличке Хватайка, с которым он тогда дружил. — Кто там? — послышался его голос через толщу воспоминаний, — Рыжий... ты что ли? Заходи, я в говно. Федор толкал дверь, чтобы нырнуть в сумрак коридора. Аккуратно ступая на скрипучие половицы. Хватайка ждал его в дальней комнате. Он валялся на старых матрасах, рядом с останками огромной русской печи. Прихлебывал из стоящей на полу кружки густой черный чай напополам с водкой и бог его знает чем еще. Вспомнил мать. Она сидела в зале, в периметре выцветших обоев. В кресле напротив телевизора, устало вытянув ноги, и смотрела в выключенный, серый экран. И когда он ввалился под утро с очередных гулянок, глянула искоса и снова отвернулась. «Бесполезный», — вот что говорил ее взгляд. Поздний ужин, ждущий его на кухне. Бесхребетный, но добродушный, всегда улыбающийся отец. — Привет, сын, — шептал он тихо, так, чтобы мать не услышала, — как день прошел? Он стоял напротив стола, привалившись плечом к дверному косяку. Наблюдал, как Федор доедает успевший остыть омлет. Изображение на изнанке век замедлилось. Дрогнуло. Пошло рябью. Федор тихонечко заскулил. Рябь расцвела белесыми, светлыми пятнами, как горящий кадр кинопленки, а Федор взмолился: — Еще чуть-чуть, — прошептал он, — ну пожалуйста.... Картинка истончилась до тонких черных полос, блеснула слюдой минувших дней и окончательно растворилась. Федор чуть приоткрыл глаза, медленно моргнул, смахивая слезы. Сфокусировался на белых пятнах, оставшихся от видений — они шли рапидом, сворачивались в спирали, оставляя за собой длинные исчезающие во тьме хвосты — круг, второй, замедляясь и оседая на пол, пока не превратились в разлившийся по площадке ниже свет.

***

Федор подобрался и осторожно, стараясь не шуметь, сел прямо. Вытянул, насколько мог, шею и заглянул за бетонный край — вниз. Источник света находился на левой стене. Он занимал как минимум ее половину, и яркие, чуть желтоватые, солнечные полосы грели бетонный пол и стену напротив, невидимую из его положения. Свет бликовал. Переливался зеленым, желтым и голубым, разбавляя тьму коридора нелепыми солнечными зайчиками. Федор смотрел на него не моргая, рукой пытаясь нашарить лямку рюкзака. Нащупал наушники, не глядя засунул в карман, ухватился за холщовую полоску, накинул на плечо и наконец-то поднялся. Осторожно дошел до начала марша, боясь спугнуть видение. Свет не исчез, и зачарованный Федор робко шагнул на первую ступень. Он спускался медленно, держась за холодные, гладкие перила. Чем ближе он подходил, тем четче вырисовывалось на стене слева окно. Что там, за стеклом, видно не было, но казалось, что сама безмятежность. Детство. Теплое летнее солнце, ласкающее многоэтажки. Городской водоем. Он спускался не спеша, еле переставляя ноги. Манимый сиянием, как огромный, обвешанный снарягой мотылек. Задержался немного в самом низу, всматриваясь в бликующее, переливающееся марево. А потом не колеблясь перешагнул границу между светом и тьмой. Тепло. Вот что он почувствовал, когда солнечные лучи ударили в лицо, заставив зажмуриться. Он загородил свет ладонью и постоял немного, привыкая после сумрака коридора, а потом медленно отвел руку в сторону, ожидая увидеть окно. Перед глазами мелькнули размытые серые пятна, радужные круги, как будто долго давил на закрытое веко и теперь все не в фокусе. Федор моргнул раз, другой, круги тенью юркнули по периферии и сложились в черный абрис, опустились до пола подрагивающим в мареве хвостом. Федор увидел Зверя. Он сидел на подоконнике спиной к площадке, поэтому морды не было видно. Его мощную фигуру облегал слишком тесный в плечах серый комбинезон. Местами швы полопались, из дыр торчали желтые нитки и грязная, некогда белая шерсть. Крупная голова, чуткие треугольные уши. На затылке вихрами топорщился густой мех в серых полосах грязи, казалось, навсегда впитавшихся в ворс. Его длинная тень плясала по полу, тянулась к стенам, разрываясь протуберанцами чернильных пятен. Дышала, вытягивала ложноножки, жила сама по себе. Ее хозяин врос в подоконник молчаливой статуей, транслирующей в окружающее пространство волны агонии. Продолжением бесконечных пролетов, изрыгнувших его. — К-х-х... — засипел Федор, зажав себе рот ладонью в перчатке и, боясь отвернуться, попятился. Шаг за шагом, осторожно ступая, пока не уперся спиной в стену. — М-п-ф.. — выдохнул через нос, когда холод и твердость стены заземлили адреналиновый шторм. Постоял секунду, собираясь с духом, и осторожно развернулся лицом к следующему пролету. Тихо двинулся к нему и замер, не в силах заставить себя шагнуть. Затылком ощущая нежное, ласкающее тепло. Страшно. И в то же время до тошноты хочется знать — что же там, за окном. Он стоял колеблясь, чуть покачиваясь на пятках. Рюкзак резал лямками плечи, в груди распирало — давило, будто залили горячим клеем и присыпали сверху углем. Только редкие пузырьки застывшего воздуха позволяли вдохнуть, чтобы совсем не отъехать, только... — Спокойно... спокойно... — сквозь зубы выдавил Федор и осторожно хлопнул себя по груди, ожидая нащупать под серой тканью стискивающий грудь обруч. — Спокойно...— прошептал он, скользнул по ребрам вниз, по бедру, сжал руку в кулак и засунул в карман. Уперся костяшками в наушники и что-то мягкое. Внутри встрепенулось слабое удивление. Он подцепил предмет и потянул его наружу, глянул вниз. Предмет оказался чем-то белым, завернутым в пластиковую пленку. Федор напрягся и опознал в нем недоеденный бутерброд, который он засунул в карман двумястами этажами выше. Это было... не к месту. Таким он казался обычным, знакомым, абсолютно человеческим. Почти глупым и очень простым. Федор пялился на него не совсем понимая, что дальше, а потом, повинуясь внезапному импульсу, сжал руку в кулак. Мягкий хлеб прорвал пластик и вылез между пальцами белой глиной. Федор выдохнул и поднял взгляд. Она стояла на самой верхней ступеньке, призрачная, сотканная из пыли. Словно медленно в воздухе кружился пепел, в который однажды конвертировалась ее плоть. Отец стоял рядом и смотрел, чуть склонив голову, с укоризной. Туда же, куда смотрела она — за Федора, сквозь него. Свободная рука сама невольно потянулась вперед, нырнула во тьму, пальцы легко прошли сквозь зыбь призрака. Хлопья пыли и паутины намотались на указательный. На большой осела какая-то дрянь. Федор вытянул руку обратно на свет, ожидая, что призрак шагнет вслед за рукой или как-то отреагирует, но тот не сдвинулся с места. — В чем твоя польза? — прозвучал за спиной голос матери. Слова свинцом капнули в уши и медленно соскользнули по сжавшейся в игольное ушко гортани в зашедшееся сердце. Смятый бутерброд выпал из рук и с глухим звуком приземлился на пол. — Польза... — вслед за ним, так же глухо, прошептал Федор, скользя взглядом по силуэтам родителей. «... ольза...» — подхватило потустороннее эхо. Слово рикошетом отразилось от стен и повисло в воздухе, угасая, пока не наступила вкрадчивая тишина. — Я... — начал Федор, запнулся и сдавленно выдал: —... я не знаю? Вопрос прозвучал удивленно. Даже для него самого. За спиной шевельнулись, тихо звякнула, кажется, пряжка комбинезона. Федор дернулся и спешно шагнул вперед. Запнулся о собственную лодыжку. Его качнуло, развернуло и, как пьяного, повело. Рюкзак соскользнул, ударил по ногам, выводя из равновесия. Федор стукнулся плечом о стену. Зашипел, не удержался и неуклюже упал, больно ударившись коленями о жесткий бетон. Вывернулся ужом, и, отталкиваясь от пола, пополз назад, прочь от призраков, в угол площадки. Пока не уперся спиной в собственный, отброшенный к самой стене рюкзак. Зверь, сидящий на подоконнике, изменил положение — развернулся вполоборота. Лучи солнца контрастом высекли его профиль: покатый лоб, пучки длинных усов. Федор понял, что его изучают. Что смотрят в упор на него. Пролетами лестниц. Повисшей в воздухе пылью. Пустым зрачком патрона и чертовым этим окном. — Я... — повторил Федор, пытаясь собраться с мыслями, — ... я класс D. D, как в «Дядя». Я пришел оттуда, — он поднял вверх палец. — Спустился сюда с этажа номер ноль. Слетев с губ, слова обрели форму, размер и ухнули в окружающую атмосферу. Под потолком тихо щелкнуло, как будто кто-то поставил грузик на вторую чашу взвешивающих душу весов. — ... меня послали, — он сглотнул, поперхнулся, — кх... вернее, я попал в Фонд три года назад. Хотя нет, — оборвал себя торопливо, — ты же спросил про пользу, верно... верно... Существо кивнуло и подобрало хвост. Вниз спустилась сначала одна, а потом вторая длинная лапа. Подушечки мягко уткнулись в холодный пол. — Но... для кого польза? Для матери? Я впервые сбежал из дома в девять, потому что с ней разосрался. До ближайших заброшек, там ночевал, жил недолго бомжом. Попрошайничал на вокзале с двумя корешами, потом меня нашел участковый, по запросу... не важно, отвел обратно домой. Я не знаю, чего она от меня ожидала, и не знаю, чего я ожидал от нее. Мы не то чтобы ладили, понимаешь... Не сработало. Зверь прижал уши и одним слитным движением полностью соскользнул на пол. Свернулся в пружину и застыл, вцепившись когтями в крошащийся бетон. Примерно в двух метрах от Федора. Сейчас, когда он почти целиком был в тени и солнце не засвечивало детали, Федор смог рассмотреть его широкую морду: тупой нос, раскосые закрытые глаза. Бугры мускулов под натянутой, как барабан, тканью комбинезона. И разлившуюся из под лап тень, только слегка не дотягивающуюся до Федора. Из его пасти тонкими нитями тягуче тянулась слюна. — Не для матери? — попытался отвлечься Федор, потянуть время. — А для кого? Для друзей? Когда вырос...— и осекся. Завороженно проводил взглядом широкий шершавый черный язык. Под конец в пасти тускло блеснули зубы. Длинные, кривые, торчащие во все стороны, словно гвозди из старой доски. — Когда вырос, был закладчиком вместе с Хватайкой, это кореш мой с детства, но польза... не знаю. Да и зачем? Сдал ментам его года два назад, с тех пор ни слуху ни духу. Может так же, как я, шароебится где-то с нашивкой «Класс D». Зверь скользнул налево, отрезая ему путь к лестницам. Теперь он сидел в полуметре, и внимание привлекли ранее незаметные детали. Например — полуоторванная лычка на рукаве, с такой же, как у Федора, буквой D. Сверху должно было быть написано имя смертника и, напрягшись, можно было бы разобрать полувыцветшие, отпечатанные буквы. Что-то, начинающееся то ли на «Ш», то ли на «Ц». А еще поверхность его шкуры как будто слегка блестела, шла волнами, шевелилась. Федор прищурился, пытаясь разобрать в чем подвох. Отвлекся и не заметил, как до носка его левой ноги дотянулась Звериная тень. Он почти ощутил ее, когда она коснулась ботинка — холодную и тяжелую, проникающую под кожу иглами, вгрызающуюся в кость. Нога дернулась, и Федор согнул ее, подтягивая поближе. Зверь подобрался и чуть выдвинулся вперед. — Не ответ на вопрос, — пробормотал Федор себе под нос, наблюдая, как Зверь выкинул вперед лапу. Длинные, черные когти с мерзким звуком чиркнули по бетону, выбив искру и вонзились в пол там, где только что была пятка Федора. Зверь застыл прямо так. Весь на взводе. Широко раздувая ноздри. Подобравшись. Наставив на Федора уши. И Федор не выдержал и спросил: — Почему ты не откроешь глаза? Зверь вздрогнул по всей длине мускулистого тела и качнулся вперед, еще ближе. Выхлестнул вторую лапу. На этот раз Федор не успел увернуться, и Зверь вцепился ему в бедро. С внешней стороны. — М-м-м-х, — трепыхнулся Федор, ударившись затылком о стену. И тут же отклонился. Укнулся в сгиб локтя и закусил ткань, зажмурившись от прострелившей ногу боли. От места, где когти пробили грубую ткань комбинезона и кожу — ядом растеклись жжение и онемение. Федор инстинктивно дернулся еще раз и еще раз и снова, пытаясь сняться с держащих его когтей. Раз, другой, еще глубже загоняя их рану. Насаживаясь на них собственным весом. Не выходило. Не получалось. По спине, по рукам, на загривке... вслед за каплями ледяного пота медленно, чернильным пятном, начала растекаться паника. Кровь отсчитывала секунды пульсом. В ушах гудело. Инстинкты все как один орали — беги! Вместо этого Федор отнял руку от лица, скосил глаза вниз. Лишь немного, чтобы видеть силуэт Зверя, но не видеть свою развороченную ногу и, едва ворочая языком, повторил вопрос: — Почему... за-за-закрыты глаза? Зверь молча повел в воздухе головой, опустил ее низко, почти к самому полу. Исчез на минуту из поля зрения. Шумно втянул воздух. Хлестко и нервно дернул хвостом. И медленно потянул Федора на себя, заставляя его соскользнуть на пол. Протянул вторую лапу, вонзил когти в икру, так, что с треском разорвалась кожа. — Бл-л-ядь... — выдохнул Федор и попытался ухватиться за лежащий под спиной рюкзак, запутался в лямках, чуть не вывихнув запястье, и наконец уперся локтями в пол. Зверь, не обращая внимания на вой и маты, разогнул его ногу, медленно, преодолевая сопротивление, пока та не оказалась прямо под ним. Наступил на нее коленом, так, что что-то хрустнуло под армированным ботинком. В лодыжке. — Отпусти! — безнадежно. Отчаянно. Зверь вскинул голову, раскрыл пасть и спросил: — Твоя польза? — на этот раз баритоном. Прокуренным и отцовским. — Для отца? Я не знаю, — вырвалось хрипло, плечи свело от напряжения. Пальцы скребли по бетону, подрагивали. Под ногти мерзко набилась грязь. Предплечья и запястья гудели, пресс болезненно сокращался, пока тело в агонии пыталось вывернуться, выдрать ногу из тисков лап. — Он во всем потакал моей матери... хм-ф-ф, бля... Боль отрезвила, частично прогоняя оцепенение. Воздух как будто стал гуще, а звуки громче, нервные окончания жгло огнем. Федор изо всех сил, упираясь локтями в пол, затрепыхался, пытаясь отодвинуться дальше. Хотя бы на миллиметр. Дышал тяжело. Моргал часто. Не в силах смотреть на бедро, перевел взгляд на потолок. Кровь темным пятном пропитала ткань комбинезона и теперь собиралась в небольшую лужу на полу. Зверь держал его крепко, и при любом движении там, где его когти входили в плоть, слегка хлюпало. Воздух вокруг пах металлом и потом. Адреналином и пылью. И Зверем еще. В голове напополам плескались апатия с злостью и хаотично билась мысль: «Надо было бежать!» — Что же делать... — просипел Федор и дернулся еще раз. — Господи, помоги мне, Господи.... Зверь резко дернул, так, что аж подкинуло тело. В паху резануло. Как будто туда вогнали кинжал. Потолок, на который отвлекся Федор, дернулся, пятно облупившейся штукатурки ушло чуть выше. С треском порвался, не выдержав острых когтей, комбинезон, а Зверь заурчал. Низко. Утробно. И очень близко. Федор не выдержал и скосил вниз глаза. Морда оказалась теперь совсем близко, нос Зверя почти касался ремня. Он все выдержал и теперь тускло блестел в темноте бляшкой. Зверь провел головой над ним вправо, влево, потом подцепил когтем. Потянул. Крепкая, выделанная телячья кожа разошлась, как мягкое масло. Зверь схватил его зубами и мотнул головой, отбрасывая. Застыл на секунду, а потом молниеносно полоснул по животу Федора всей пятерней. Федор взвыл, когда пресс обдало кипятком и тут же стало прохладно. Окровавленный комбинезон рваными полосами повис по бокам. Зверь клацнул челюстями, наклонился, обдал живот горячим дыханием. Прижал уши. А потом широко лизнул. От пупка по бороздам вверх, до солнечного сплетения. Сдирая нежную кожу, задевая лохмотья одежды, втирая их в рану вместе с клочьями шерсти и грязью. — Х-х-хх, — ... горло сжало, и слова застряли, смявшись в невнятное сипение, — х-х-на помощь, кто-нибудь... — голос сорвался в фальцет, прозвучал тонко, совсем по-детски, и завис в тишине. Зверь довел языком до ключиц и поднял голову, Федор понял, что блестящее шевеление у него на шерсти — тьма каких-то жуков — то ли вшей, то ли блох. Он теперь находился совсем близко, прижимал к полу всей своей тушей. Было видно, как под шкурой перекатываются мощные мышцы, когда он водил головой. От него несло пылью и плесенью, а еще бойней. И когда его морда оказалась совсем близко, так, что стали видны засохшие в углах глаз корки, он снова задал вопрос: — Польза? — в этот раз голос был его собственный, только детский. Того Федора, который сбежал из дома двадцать лет назад. — Я... Я НЕ ЗНАЮ! — по щекам потекли слезы. Холодные. Внутри все гудело, как под напряжением. В каждой клеточке тела жил разряд в сотни вольт. — Я не знаю! — продолжил Федор и разрыдался. — Я об-об-обычный, как все... родился и жил. Как мог... чт-чт-что ты делаешь? Он невольно дернулся, когда Зверь когтями задел висок. Его пальцы скользнули по скуле, затем за ухо, под резинку очков — она лопнула, и Федор зажмурился. На веки тут же упали несколько блох. Они шевелились, цеплялись крючками на маленьких лапках, вцепились в ресницы. Федор замычал. Рука, на которую он все это время опирался, подвернулась, и он рухнул лопатками на влажный от крови пол. Снизу вверх прошило болью по всей длине, от кишок вверх, под ребрами, вдоль позвоночника. Взорвалось осколками в голове. Будто тот, кто вытягивал помаленьку из хребта длинную нить колючей проволоки, потерял терпение и резко дернул вверх. — А-а-а-а, — что-то мокрое побежало по лбу, залило глаза. Пара капель попала в рот, на языке мерзко зашевелилось, отдало тухлятиной, — мк-ф-ы, — захлебнулся Федор и сплюнул мерзость куда-то себе на грудь. Между ног потеплело. — Польза? — прошелестел Зверь, запуская пальцы в раны на животе Федора. Кажется, он обмочился. Сознание потухало, поглощаемое агонией. Зверь проталкивал когти глубже и глубже. Влажно чавкая кровью, чуть желтоватым жиром и кишками. Пока они не уперлись в позвоночник. Федор закашлялся, его скрутило, он, насколько мог, вывернулся набок в безумной попытке не захлебнуться. Едва успел открыть рот и блеванул. Черной жижой, с прожилками желтого, жгучего. Кровью. Запах вспоротого живота смешался с запахом мочи, пота, пыли и вот теперь содержимого желудка. Зверь запустил вторую лапу ему под волосы, под кожу где-то на шее, сдирая скальп. Сжал. В позвонке хрустнуло что-то, бошку мотнуло, откинуло так, что щелкнули зубы... У Федора встал. Уперся болезненно в грубый внутренний шов чудом уцелевших штанов. Зверь сидел на нем сверху, слегка покачиваясь. Распяв его лапами, собственным весом. Он неспешно шевелил пальцам где-то в глубине Федоровых кишок, а другой пятерней придерживал его за шею. Федор смутно, сквозь боль и агонию ощущал, как сами собой подрагивают ноги от колен вниз. Как сломанная в борьбе рука онемела, но он как будто чувствует пальцы... или не пальцы. Второй, уцелевшей, он в отчаянии ухватился за запястье Зверя, которое смутным силуэтом маячило возле уха. Как будто это могло что-то изменить. Как будто можно взмолиться, чуть-чуть попросить, и все вернется обратно. Зверь шевельнулся, проехавшись бедрами по вздыбившомуся члену. Федор со свистом втянул воздух и зашипел. Когда колючий, шершавый язык провел ему по глазам, по бровям — снимая кровавую корку вместе с эпителием. Он был почти благодарен. По крайней мере он мог видеть, хоть что-то видеть теперь. Зверь. Зверь смотрел на него стекляшками глаз. Без зрачков. Серебряными монетами радужки. Федор уставился в них, зацепился. Сосредоточился, боясь потерять сознание. Они выжигали светлые пятна где-то у него на подкорке, поднимали к поверхности правду, которую он боялся рассказать даже себе. Что права была мать. Что прав был отец. И все остальные, кого он оставил в прошлом. — Моя польза... — цвета потускнели, сместились в багровый спектр. Их вымазанный в крови, говне и моче тандем окутала тишина. Собственный голос звучал в ней, как беззвучное эхо. — Моя польза, — продолжил он, борясь за каждое слово, стараясь в перерывах дышать, — я — как зверь. Какая у зверя польза? Ел, спал, трахался, воровал, если надо, сдавал своих. Все, чтобы выжить, а не умереть. И... Голос сорвался, из носа тонкими струйками потекла кровь. Зверь притерся чуть ближе. Слизнул капли с губы. С нижней. С верхней. Коснулся усами щеки. Провел пальцем по мочке уха. И почти с любовью подбодрил: — Говори. — ... и всю жизнь не меня прес... пресл.... ледовали... кх-х-х... уч-уч-участковый, мать, отец, менты, Фонд и теперь ты... Звери созданы для того, чтобы на них охотились... и, знаешь, мне похуй... моя польза — моя плоть, подавись. Зверь слушал его отповедь и, казалось, немного вибрировал, как будто урчал в экстазе. Не спеша наматывая кишки Федора на кулак. «Почему я все понимаю? Господь, будь милостив и лиши сознания». Член пульсировал, ожидая предсмертной разрядки. Федор слабо, из последних сил отнял руку от запястья, за которое цеплялся. Поднял чуть выше и ухватил Зверя за ухо, подтянул ближе и промычал: — Ск-ск-... скажи толь... только.. чт... чт... о там за... за окном? Зверь шумно выдохнул. И прильнул совсем близко, так что шершавый нос уткнулся Федору в самое ухо. И тихо промурчал: — Рай. Федор с тоской поглядел ему за плечо. Милосердный Господь, наконец-то его сознание начало угасать. Одно за другим отключались, сцеживались капли чувств и ощущений. Агония утихла, и воздух стал свежим. Федор провалился в тишину, когда его слух ослаб. Дольше всех остальный ощущений продержалось зрение. Потолок в пыли... ... колтуны сбившейся шерсти. Кровь на стенах. Белая кость. За окном безмятежность. Спокойствие. Чайки. Море. Закат. Белый луч. Темнота. Забвение. В тишине лестничной клетки...