(Не) каблук

      Тучи тяжело наседали. Редкие капли дождя падали на маленький круг людей, склонившихся над тёмной землёй.       Похороны.       Рома ненавидел их всем сердцем.       Тем более, если похороны причиняют боль кому-то близкому.       Хотелось закурить.       Игорь, слева от него, стоя прямо напротив свежего надгробия, подумав о том же, бесстыдно вытащил сигарету, — совсем не похожие на те, что они пачками выкуривали в школе — а ветер унёс тёмный дым.       Рома знал, что друг лишь на вид спокоен. В душе у него торнадо, цунами и всевозможные перевороты.       Опять же, Рома ненавидел похороны.       Тяжёлая ладонь заставила Игоря вздрогнуть, и с глаз у него словно плёнку сняли.       Пятифан улыбнулся, незаметно почти, но его поняли, поддержку приняли. И благодарно кивнули.       Уже спустя десять минут все разошлись, и только две высоких фигуры так и стояли под усилившимся дождём.       — Ты как?       Глупый вопрос.       Ответ хотелось услышать.       — А сам-то как думаешь?       Рома кивнул.       Он думал, что дела херово.       И был прав.       — Она была…       — Стервой проклятой она была.       За четыре года Игорь изменился. Конечно, хотелось бы встретиться в более подходящей обстановке, но как получилось. Рома его даже не сразу узнал, лишь шрам на предплечье, который друг сам себе и посадил, попытавшись открыть нож-бабочку, помог. Во время объятий выяснилось и то, что рост у них был один. Игорь вытянулся, форму не растерял — наверняка гонял себя на уличные турники. Ромке же просто вид деятельности расслабляться не позволял. С возрастом стыдно становилось за выходки перед Тихоновым, дел и так полно, а тут шныряют больно наглые дети. Ещё Игорь повзрослел. Не просто на словах, по нему это было видно.       Но рядом с Ромой, даже спустя четыре года, он мог снова стать тем безрассудным ребенком с позывным «Бяша», которому казалось, что весь свет в его руках.       Пятифан фыркнул.       — Но ты ведь любил её.       Если всхлип и был, то Рома его благородно проигнорировал. Игорю не нужно, чтобы его жалели. Так было всегда.       Лишь перед одним человеком он мог показать себя откровенно слабым.       И этого человека сейчас не было.       — Где она?       Самому хотелось бы знать.       — Скоро будет.       Игорь кивнул. И бросил окурок подальше, лишь бы не попал на мокрую землю.       — Как думаешь, она меня всё ещё…?       Рома кивнул.       Тоня буквально неслась к ним, как фура, сбивая полураздетые ноги о всевозможные растения (Рома был уверен, среди них была и крапива). Лишь в метре от них она резко остановилась, бегая глазами от одного к другому. Старые друзья также рассматривали её, точно пытались найти доказательства того, что это их Тоня.       И вправду их. Только у неё могли быть такие ярко-голубые глаза, светящиеся даже в такую всратую погоду. Только её белоснежные волосы, собранные в небрежный пучок, могли казаться силуэтом ангела. Только она могла оказаться в их поселке за час, подорвавшись с первого звонка.       Тоня.       Объятия были долгими. Никто не проронил ни слова. А потом Рома ушел, сказав, что будет ждать их двоих у себя дома.       И Игорь заплакал. Тоня с готовностью притянула его к себе, позволяя зарыться лицом в шею, чтобы никто не видел его слёз. Пусть чужие пальцы до треска ниток стягивали ткань на куртке, девушка с нежностью гладила по волосам, спине, шептала всякие глупости, от которых почему-то становилось легче. Пусть собственные волосы прилипали к лицу из-за непрекращающегося дождя, Тоня лишь аккуратно держала чужие продрогшие щёки своими ладонями, даря тысячи коротких поцелуев; в лоб, нос, щёки, губы, подбородок, шею. А плач всё не стихал, наоборот, накрыл полностью. Спустя какое-то время они уже сидели на коленях, пачкаясь в грязи. Парень цеплялся за хрупкие плечи, как утопающий за спасательный круг.       В доме Пятифана они оказались лишь через час, промокшие до ниточки, но уже готовые улыбнуться. Рома заботливо предоставил душ и чистую одежду гостям. За стол все сели поздним вечером, чистые и уставшие.       — Ну и морды у вас, конечно, — беззлобно усмехнулся Пятифан, разом опрокидывая в себя рюмку.       — На себя глянь, товарищ милиционер, — не остался в долгу Игорь, повторяя жест друга.       — Ну и детский сад, мальчики, — покачала головой Тоня. — Вы лучше расскажите, как жизнь? Что у вас нового? Четыре года не виделись, как никак.       Так и говорили они до первых лучей солнца, то смеясь, то плача. Воспоминания о детских посиделках накатывали волной.       — О! А помните, — Ромка прыснул, готовый рассмеяться до того, как рассказал очередную историю из прошлого. — Помните, как в классе седьмом мы на вечеринку, в честь Нового Года, припёрлись с лицами перекрашенными и хвостиками?       — Ах, точно! — Петрова засмеялась, слегка ударяя ближнего по плечу. — Олежа тогда совсем разошёлся!       — Ну кто-ж виноват, что ты его так разбаловала, Тоха, — фыркнул Бяша, которому тогда от старшеклассников чуть не досталось за «пидорский вид».       — Не-не! Не надо мне тут! — уже покрасневшая от алкоголя девушка вскочила, практически тыча пальцем в лицо обвинителя. — Кто там приходил типа ко мне, а тайком таскал Олежке то батончик, то игрушку невесть откуда взявшиеся.       — Во-первых, — возразил Пятифан. — Ты не хочешь знать, откуда эти вещи были взяты. А во-вторых… Ты знала, что это мы их приносим?!       Тоня махнула рукой, словно те их шалости были мелочью ещё в детстве.       — Шутишь, что-ли? Мне Олежа в первый же раз всё растрепал.       — Во даёт, — бурят покачал головой, точно мысленно обвиняя мальчишку в «предательстве». — Трепло Олежка, а я-то думал, ровный пацан.       — Ээ! — подзатыльник последовал мгновенно. — Не надо брата мне в свои ряды «ровных» кидать!       Каким-то образом все так и уснули за столом. Когда Рома проснулся, привычное после попойки дерьмовое состояние накрыло сразу. Он разве что не стонал, схватившись за голову. Даже дышать было больно.       Ну и зачем мы вчера так нажрались? Как я на работу пойду, пизде-е-ец…       Не самые радужные мысли прервал глухой голос. Говорили явно за стенкой, в другой комнате.       — Она всю жизнь была такой сукой, но я почему-то скучаю по ней…       — Игорь…       Чужие голоса почти отрезвили. Стоило бы дать друзьям знать, что он проснулся, но почему-то хотелось подслушать.       — Я хотел бы забить на неё, как она делала всю жизнь со мной. Правда, хотел бы, но я не могу. Почему я такой жалкий? — голос друга становился всё тише и ломался с каждым словом. — Она всё детство относилась ко мне хуже, чем к дерьму. Возможно, какое-то время я даже ненавидел её, но сейчас…       Откровения завершились, как предположил Пятифан, в объятиях Тони, но то, что хотел сказать бурят, было и ежу понятно.       »…Я скучаю по ней»       — Дорогой мой, — голос Петровой был твёрдым, но так и испускал волны нежности. — В этом нет ничего плохого. Ты не жалкий, даже не думай об этом. Напротив, ты очень сильный, — Рома почти видел улыбку на губах подруги. — Я бы не смогла простить человека после того, как он всю жизнь смешивал меня с грязью.       Конечно, все в этом доме знали, что это ложь. Но впервые она не бесила Рому.       — Но она не один раз говорила мне, как ненавидит меня и… и это ненормально после этого тянуться к ней, как псина брошенная какая-то.       — Она твоя мать. — Тоня всегда рубила с плеча, пусть и не со зла. — Это не значит, что ты обязан любить её, но это естественно. В конце концов, ты был единственной её опорой и ты сам должен понимать, что твоей вины ни в чём нет.       Всхлип.       Пятифана как ледяной водой окатило. Конечно, в детстве Игорь — Бяша — мог после ссоры с мамашей или из-за сломанного пальца разреветься. Друг не был нытиком, совсем нет, но порой, для своего же блага, он был слишком чувствительным и эмоциональным. С возрастом эта черта почти исчезла, но сейчас…       — Она никогда не любила меня, — сквозь зубы, стараясь быть как можно тише, прошипел дрожащий голос. — А я любил её…       …Рома понял, насколько ошибался.       Тоню больше не было слышно. Весь дом заглох, в ушах звенело. Потому частое дыхание и сдержанные всхлипы ощущались колоколами в церкви.       Стихло всё ещё не скоро. В какой-то момент тихие слезы превратились в громкие рыдания, после — в истерическое удушье. И всё это время лишь Тоня нежно обнимала возлюбленного, не говоря ничего. Роме до безумия хотелось вскочить, поддержать друга, но слишком ясно ощущалось, что Бяше сейчас нужно не это, поэтому, как бы не было больно на душе от страданий друга, — почти брата — Рома заставил себя выйти из дома, аккуратно закрывая противно скрипящую дверь, которую Тоня наверняка услышала.       Измученная, но благодарная улыбка сама собой сверкнула перед глазами.       Спустя час подруга позвала его в дом, ни то ужинать, ни то обедать, и больше не проронила ни слова, нежно сжимая руку Игоря в своей.       Молчание её было слишком громким.       А где-то на окраине посёлка, огражденное железным забором надгробие, гласило:

Будаева Марина Михайловна Дочь, сестра, жена, мать.