° • ° • °
⊰ 𖤍 ⊱
Каждый день, начиная с самого бледного рассвета, нерадующего своим очередным наступлением, величавые Небеса играли громкие трели беспечного веселья, наполненные светлой надеждой, погружая всё вокруг в безмятежное чувство полной безопасности, пока шустрый и безустанный, в отличие от смертных, ветер разносил эту нежную, волнующую души мелодию по всей округе, доходя до каждого края огромного мира, вселяя в людей горько-сладкую энергичность, какую-то особенную, внутреннюю силу, что не покидала их до самого глубокого вечера, пока гладкий, высокий небосвод не покрывался маленькими, белыми, как молодые снежинки, точками, ярко горящие среди покоев кромешной тьмы. Это были звёзды. Фальшивые, но до трепета в сердце красивые звёзды, сопровождающие тысячи путников тихой ночью, не давая им сбиться с пути, потеряться в слепящем мраке. И пусть до них было невозможно дотянуться — они казались такими близкими, настолько, что можно было почувствовать то слабое тепло, исходящее из них, как из красного солнца лучи, пронизывающие гладь жёсткой земли своей беспощадной и знойной жарой. Они обжигали кожу жутким хладом, ледяной, точно февральской стужей, но успокаивали мысли, унося их куда-то далеко-далеко, за покрытый седым туманом горизонт, помогая человеку забыться, как в волшебном сне, где нет ни слёз, ни горя, ни криков, ни воплей. Лишь бескрайная полоса неимоверного счастья, чистой, как хрусталь, радости, которой нет и не может быть конца. Но сейчас Небо не играло свою прекрасную симфонию, а, дрожа, лишь хранило странное молчание, замерев, будто в оцепенении, но ему нечем было прикрыть своё шебечущее волнение, так как не было ни одного, даже самого маленького облачка… Небеса выглядели точно разбитые, как треснувшее, замёрзшее под лилейным инеем стекло. Безоблачные, молчаливые, пугающие своим тревожным и таким непривычным безмолвием. Они казались мёртвыми, как и земля под ними, по которой ступал потерявший всё, что у него только было, некогда рыцарь-капитан королевской гвардии погибшего королевства без Архонта Каэнри’ах, самопровозглашённый пророк, но ненавидящий Божеств, презирающих их с того самого момента, как его нация и люди, которых он не сумел защитить под натиском жаждущей человеческие души нечисти, пали. Звёзды ничего толком не знали о нём, кроме его имени — Дайнслейф. И титула — Хранитель ветви. Он, также сохраняя гробовую тишину, воцарившуюся на этих бесплодных и никому непринадлежащих, непокорных территориях, почти что бесшумно, медленно, но уверенно шагал в неизвестном направлении, как зачарованный, словно сам не знал, зачем и куда направлялся. Но его лицо, на котором издавна стояла твёрдая печать несмываемой безэмоциональности, было абсолютно расслабленно и не говорило ничего о его глубинных, потаённых даже от него самого чувствах, а потухшие, пропитанные усталостью и какой-то непонятной тоской глаза отражали в себе, как в зеркале, несокрушимое равнодушие и отсутствие какого-либо интереса к окружающему миру. Он не раз видел эти прелестные виды, потрясающую своей яркой уникальностью природу и уже успел запомнить, где что растёт, лежит или же живёт. Он знал всё об этом бренном и таком скучном мироздании, успевший ему стократно надоесть своим единообразием. Везде одно и то же: горы, реки, моря, холмы, встающие пред линией горизонта. Солнце и луна. Часто встречающиеся на пути цветки-сахарки и голубоватые верхушки свежей мяты, высокая зелёная трава, щекочущая неприкрытые ноги детей, липовый небесный свод, покрытый, как дешёвое серебро позолотой, безжизненной синей пылью и медленно плывущие по голубым дорогам Небес, как деревянные лодки сумерцев по спокойной реке, кучерявые облака. Дайнслейф знал каждый покрытый едкой дымкой таинственности уголок, каждую полную загадок пещерку и каждую извилистую тропинку, ведущую в самые опаснейшие места с виду безобидного и совершенно безукоризненного, прекрасного мирка, где всегда светило солнце, а радуга не сходила с небосвода. Какой наивный и опрометчивый вывод, разумеется, являющийся горькой ложью, в которую так яро хотели верить люди, уже и так будучи оберечёнными на самые ужаснейшие страдания, продолжительность которых зависела лишь только от воли и настроения честолюбивых и до тошноты эгоистичных Божеств, смеющихся над человечеством, их чувствами и ничтожной сущностью, неспособной противостоять им — всемогущим существам, полноправным Властителям этого жалкого мира, готовые бесконечно издеваться над ним и людским родом самыми извращёнными способами. Люди, которые даже целиком не осознавали, под каким гнетом жестоких и безумных Богов они находились, каждодневно утопая в своих иллюзиях и аморальных, мнимых представлениях о «истинном счастье». За всю свою жизнь, которая уже не будет иметь конца никогда, Хранитель ветви успел обходить и узреть все красоты и ужасы Тейвата, узнать о всех существующих законах и принципах этого мира, который и миром ему называть не хотелось… так что впредь его ничто не удивляло. Абсолютно ничего. Он давно потерял ту заинтересованность во всём, что только его окружало, то детское, такое невинно-милое любопытство, что было ему присуще раньше, в такой светлой, наполненной надеждами юности, когда он только-только получил проклятье бессмертия, ещё не ведая, какими адскими мучениями это обернётся для него — выходца из Каэнри’аха, великого королевства, где люди были независимы от воли Богов, где они могли самостоятельно доказать свою всесильность, значимость, показать всё, на что этот морально-аморальный род, называемый человечеством, способен. Это было особенное место, где люди могли обрести несгибаемый дух и стать царями своих жизней, отстранившись от дикости и своей ветхой сущности, чтобы после переродиться в новом теле, очищенным крещёным огнём от скверны, с новой душой и стать безгрешными, не нуждаясь в божественной помощи, за что, собственно, и поплатились сполна… Тогда Дайнслейф ещё не ведал, какой ужас ему придётся пережить. Он даже предполагать не мог, что ему придётся собственными глазами узреть падение своей же Родины, пережить её тотальное разрушение, будучи совершенно бессильным, слабым и уязвимым юнцом. Просто наблюдать за хаосом, поглощающем его родные земли, уничтожающий всё, ради чего он жил. Весь этот огромный и ещё толком неизведанный для смертных мир казался для него — бессмертного, живущего уже более пятисот лет — уже таким понятным, совершенно непривлекательным и омерзительно маленьким, что даже просто идти по уже известным местам, по этим протоптанным тысячами людьми дорогам, которые он видит уже, без преувеличения, в сотый раз — ему становилось всё труднее и труднее. Морально труднее и с каждым разом тяжелее, особенно от больного осознания того, что он застрял в этом порочном круге навечно, что он никогда не обретёт покой, ибо смерть, дарующая свободу, никогда не придёт за ним, значит, он будет страдать до скончания времён и после них… Целую вечность. Постоянно. Везде. Всегда. Но впредь ему не вернуть назад серую птицу печали. Прошлое осталось лишь в размытых, преисполненных горечью и обжигающе холодным пеплом сожжённых столетий, проведённых в удушающем изо дня в день сожалении и непрекращающимся чувстве вины перед погибшей Родиной-матерью и её отважными сыновьями, — его братьями, — которые не побоялись оставить свои тленные тела на поле брани, воспоминаниях. Сейчас же Дайнслейф совершенно один в этой молчаливой, далёкой от цивилизации пустоши и нисколько не наслаждается своим окаянным одиночеством, что никогда не покинет его, и с которым ему стоит раз и навсегда смириться, чтобы хотя бы немного, но облегчить свой тяжкий крест, жестокое бремя, павшее именно на его плечи, как могучему Атланту небесный свод. Давящее постоянно, заставляющее содрогаться от боли, пока в глазах скапливался то ли пот, то ли кровь, воссоздавая густую, червонную пелену, мешающую чётко видеть… Но избавиться от этого груза нельзя. Отпустить тоже. И в тишине дней, ища что-то, что принесёт ему долгожданный покой, Дайнслейф продолжал свой путь, снова и снова проходя бескрайние, вечно безлюдные поля, лесные массивы и длинные, как змеи, реки, от Мондштадта до Снежной, не останавливаясь, находясь в постоянном движении, будто не имея возможности, элементарного права остановиться, отдышаться, по-человечески отдохнуть. И днём, и ночью. Раз за разом. И Хранитель ветви, точно в бреду, терпя пронизывающую каждую кость его гниющего тела боль, парализующую конечности, и, стискивая в горле горький ком, до сих пор продолжал идти вперёд, зная, что он никогда не исцелится. Что с самого начала он был обречён на такие нечеловеческие страдания и ему не выбраться из этой бездны, в грязи которой погряз целиком и полностью. Не избавиться от проклятия. Не обретёт счастья. Не умрёт. «Никогда» в его жизни было очень много, но он привык к этому, к тянущей на дно скорби и желчи, отравляющей его уже на протяжении стольких столетий. Ему пришлось привыкнуть. У него не было выбора, кроме как просто смириться с неизбежным. Столь ничтожное состояние раба — смирение, свойственное лишь слабохарактерным и жалким заячьим душам — он, сдавшись и окончательно устав от внутреннего сопротивления реальности с подсознанием, суровой истиной и неверием в злорадствие судьбы, перенял на себя, подчинившись вечности, во имя своего маленького, но хоть какого-то приятного облегчения. Полностью сломав себя, дабы перестать вспоминать о прошлом и задумываться о будущем, переживать одну и ту же лихую боль снова и снова, будто находясь в жуткой сансаре, где боль, что физическая, что моральная сопровождала постоянно, в круговерти смерча, уносящее и разрушающее в нём остатки сил, терпения и здравого рассудка. Воздух жалобно звенел от жгучего мороза, туман преследовал его по пятам, а кривые ветви измученных деревьев были похожи на поломанные руки мучеников — грешников, которые когда-то считались самыми чистыми созданиями на всём континенте. Они были великими Святыми, избранниками Божеств, что осквернили свою мудрость, поддались разврату мыслей и многостяжанию, в итоге упав с огромной высоты своей славы на твёрдую, грязную землю всеобщего презрения, заполучив клеймо изгнанников Небес на веки вечные. Дайнслейфа насквозь прошибал очередной озноб, кусая его за пальцы рук и ног, но он быстро успокаивал себя и мелкую дрожь в кое-как бьющимся о стенки рёбер сердце, частые удары которого отдавались, как гулкое эхо в зловещей долине, в висках, не останавливался, лишь, сжимая подрагивающие фаланги пальцев в слабый кулак, продолжал идти дальше, повторяя самому себе одну и ту же фразу уже тысячу раз:«Я в порядке.»
насильно заставляя себя поверить в её «правдивость», пусть это было не так, игнорируя всякие иные недуги. Ничто ему не угрожало, ничто его неспособно убить. Он вечен и именно от этого страдал. Страдал от своего желания покончить со всем этим безумием и обернуть свою жизнь в прах, прекратить муки и наконец освободиться от стальных оков неволи и рабства проклятия. От убивающей жажды самой жестокой мести тем, кто причинил его Родине, его нации, его людям боль, заставив их пройти через сущий Ад и обратно, но живыми никто не вернулся с той катастрофы, лишь он — капитан королевской гвардии, доблестный воин, благородный рыцарь — остался в своём облике человека, не обернувшись чудовищем, пусть и обременённым самым худшим проклятием из всех возможных. Он метался из стороны в сторону, от раздирающей ненависти к Селестии, к её Небесному порядку, мечтая сжечь всех Богов живьём, как они однажды сожгли его земли. Без угрызений совести, сожалений и сомнений. Ибо ему причинили боль, так что же ему мешает причинять боль другим?Человечность.
Дайнслейф верил в то, что ещё не сошёл с ума окончательно. И, несмотря на то, как ему бывало больно — он пребывал в постоянном молчании, которое, кажется, намного страшнее и громче самого отчаянного крика, а за внешним хладнокровным безразличием скрывался, как закулисная сцена за плотными театральными портьерами, целая война, кидающая его то в жар, то в холод, то из холода в жар. А шрамов у него намного меньше, нежели швов</i>.⊰ 𖤍 ⊱
Смерть страшна, но ещё страшнее осознание того, что ты будешь жить вечно и никогда не умрёшь, ибо бессмертие в реальном мире — это проклятье самое худшее из всех, пугающее не своими последствиями и мучительным бременем, а своей вечностью, запрещающую тебе отдаться в руки смерти и прекратить бесконечную трель страданий и боли, заставляющую тебя ломаться под безнадёжностью, оставляя захлёбываться в собственных чувствах, в обречённости, что не покинет твою душу уже никогда.«Звёзды сияют бледно, как кости. Луна — это безжизненный труп, её океан — зияющая рана. Вселенная — то, что от неё осталось — умирает, но где-то в пустоте должна быть надежда.»
° • ° • °