солнышко, пойманное в стакан

когда могилу забросали землёй, верующие пропели «вечную память», немногие друзья покойной расходились: хотели оставить наедине братьев. «помирятся теперь», – говорили они с разным чувством, качая головами: все знали про размолвку в семье миранчуков. без подробностей, только то, что отчего-то тоша в семнадцать сбежал из дома: уехал в петербург, взяв только плюшевого кота и деньги из сахарницы, как оказалось после. алексей, всегда казавшийся всем старшим, остался с матерью, помогал ей – а после вуза тоже как-то уехал, за границу (всегда был «умницей»), миранчуков стало не слышно, все разбежались.... огонёк в лампадке от ветра колебался, шёл дождь и апрель был холодным и прозрачным. антон ничего не понимал: колючая, кусающая пустота, в ледяных руках была изумрудная кожа псалтири – соседка в пальцы всунула, уходя, с громким шёпотом: «почитайте вслух заупокойные, душа покойницы на небесах порадуется». как быстро софья семёновна превратились вы: вначале классручка, потом мама, года два назад – «старуха из тринадцатой», а теперь – покойница....давно вас по имени называли! братья молчали. им нужно было взять друг друга за руку, приехать в мамину квартиру и вдоволь наплакаться, рассматривая фотографии, но они даже не думали об этом. слишком отвыкли друг от друга. слишком бледное лицо у тошеньки и веки как будто бы красноватые – даже плакать перед братом стеснялся... разные! алексей в чёрном выглаженном костюме-тройке, на который накинуто пальто, педантичный воротничок до картинного идеальный – пахнет «заграницей», ноутбуком в кафе, привлекательным и пугающим начальником, что спит со всеми секретаршами, а рядом – одетый бедно, кое-как: футболка и жёваные, женственные расклешённые брюки, шоппер, серёжка... антон очнулся, когда почувствовал на плечах пальто: – весь трясёшься, а не попросишь, – с отвращением уронил алексей. и второй раз брат проснулся, когда услышал крик: – мистер, вам особое приглашение нужно? – он говорил озлобленно и видимо не знал, как к брату обращаться: антон? тоша? тошенька? псалтирь бессильно упала на могильный холмик. у выхода тоже хоронили – и тоже пели «вечную память». *** – ну что, шлюшка, доволен? – взрываясь уже не бергамским, а краснодарским смехом, спросил алексей, захлопывая дверь. – хорошо, сидя на чужих коленях, зарабатываешь? тоша молчал, с ужасом оглядывая квартиру, в которой жил в детстве, пугливо и затравленно: потемневшие акварельные пейзажи, которые он дарил на дни рождения маме, серый ковёр, кресло, разинувшее мягкую шёлковую пасть, пианино... – что стесняешься? в жопу давать тоже полезная работа, тоже нужна. «все профессии нужны, все профессии...» как дед наш говорил. – алексей приехал вчера вечером и злоба, греющаяся десять лет, закипела. скинув ботинки, теперь по привычки небрежно, без показной степенности, придуманной для италии и чтоб беречь дорогую обувь. но сейчас всё равно. теперь белая вспышка боли. – продажная блядь. – шепнул алексей, внезапно ударив, и потащил за футболку на кухню. дверь заперта на ключ, дом, который готовится на снос, почти пуст. да и стесняться уже нечего. алексей ждал десять лет. – думаешь, мудачьё, я не знаю?? – тоша молчал, ощущая себя и мир вокруг ватным. ничего не было. слишком странно, чтобы не казалось. и вдруг на столе загремела водка. теперь понятно, куда пропала итальянская учтивость лёши: одна бутылка на половину была пустая. – у федьки же шлюхой сидишь!! – алексей истерически рассмеялся, почти бросил на стол рюмки и неаккуратно налил. – разве не правда? антон также ватно кивнул, чувствуя тошнотворный привкус кошмара. ладно. злые от страдания глаза – брата. – мечту осуществлять уехал называется...рисовать мечтал! – тот же смех, нервный, обещающий истязания. взял в руки рюмку, – что целку из себя строишь? давай пить. за мечты!! которые сегодня видно хороним. горло на удивление не обожгло: только приступ рвоты, потому что день не ел, но неважно. по телу скользят глаза: и антон чувствует, что они видят каждую царапинку. и антон сказал: – знаешь же прекрасно, что я от тебя сбежал. ты-то... – замялся, не зная, как назвать, – ...счастлив? и он ощутил полузабытое, горькое: чужое колено рядом. чувство, пьянящее, безумное, страшное: первых поцелуев и первого сигаретного дыма, женского шампуня, языка и крови, букета сирени... – тошенька – обжигает – я скучал. *** разбитая губа. пальцы поднимают за подбородок, хищный оскал: – тошенька, братик, ты же подтянул свои навыки? теперь не задеваешь зубами? прошло три часа: картиночка из-за слёз и мерзкого спирта качалась, лица не было видно, только тело, злое и тёплое и даже.. не ненавистное? они разговаривали: как не получалось и получилось, о живописи, италии, обидах... – котик, – внезапно и ласково сказал «снова лёша», – тебе спатеньки пора. – лёшенька, лёшенька, лёшенька! – задыхаясь, – а ты думаешь я, ты думаешь я не скучал? «совсем пьяный», – с сожалением и разорвавшей сердце радостью подумал лёша, – «пьян, а говорит правду». и на его колени перебрался «котик»: холодный, бледный, заплаканный. что-то, бывшее десять лет назад и забытое до сорванного сердца, тахикардии: тонкие руки обнимают плечи, даже не обнимают: лихорадочно цепляются, ищут, словно ловят воздух... – тоша, я же снова сделаю тебе больно. – с улыбкой, готовой в любой момент превратиться в хищную. и во внезапно удлинившихся глазах антона, из медовых превращённых в зло-задорные, в такие, которые были у него до побоев, мелькнуло что-то кошачье и дикое. он быстро приблизился к уху и выждав пару секунд, не дыша и лишь мучая ощущением губ – шёпот: – похуй. неожиданно укусил мочку и мгновенно впился в губы, словно пытался выпить млечный путь. язык бежит, узнавая знакомые зубы. удушье.