For recreational purposes

— Заходи, — говорит, улыбаясь, Садык, и открывает дверь пошире. Иван проходит внутрь, привычно пригнув голову, хотя уже много лет и даже десятилетий у Садыка в доме широкие высокие двери. Что-то в светлой Ивановой голове, должно быть, все еще безразрывно ассоциирует его с душистыми тяжелыми шатрами. Но — нет, дорогим коврам и шкурам он теперь предпочитает гладкий паркет, а на смену множеству подушек пришли удобные кресла и диваны. Вместо пахнущего благовониями полумрака — высокие потолки и огромные окна с тяжелыми занавесками. Садык аккуратно задергивает их, отгораживаясь от палящего солнца и отрезая уличный шум. Льется в узкие бокалы ледяной ракы, стукают тарелки с тонко нарезанным мясом: Садык предпочитает заедать, Иван — закусывать. — Жарко, — смеется Иван в ответ на молчаливое предложение тарелки с едой. — Да и по делу я. — Ты всегда по делу, — добродушно усмехается Садык. — И всегда остаешься на ночь. — Ну, сначала-то по делу. Иван пьет залпом, опрокидывая стакан донышком вверх: дергается его продранное шрамом горло. Он выдыхает через нос и жмурится. Садык смакует напиток во рту, катает на языке. — Курить? — Коли угощаешь. Резную трубку Иван посасывает по-моряцки, небрежно скользит крупными узловатыми пальцами по костяных слонам мундштука. Когда-то Садыка это раздражало, он всплескивал руками и пытался научить Ивана смаковать. Сейчас он только посмеивается и включает вытяжку. Иван не привык к хорошему, нельзя его за это судить. — Держи, родной, — говорит Иван, суя ему под нос бумаги. — Надеюсь, читал: с тебя только подпись. Можешь отпечаток пальца оставить, это все равно для архивов. — Твои архивы только пыль собирают, — ворчит Садык. — От библиотек больше толку, но их ты сжигаешь. — Ах, совсем ведь не я, Садык. Садык щурится на расплывающиеся в томном полумраке строчки, но зажечь свет — разрушить атмосферу. А ее рушить совсем не хочется, ведь Иван, как он и сказал, только сначала пришел сюда по делу. То, как расслабленно он сидит рядом с Садыком, небрежно прижимаясь к нему бедром, говорит о том, что он планирует делать дальше. С договором Иван его, конечно, не обманывает. Не в его это стиле. Все слово в слово совпадает с тем, что Садык уже получил по почте: только проверь и распишись. Размашистая подпись ложится на последнюю страницу, агрессивно и показательно древняя, и Иван скрепляет страницы воском. Листы — в папку, папка — в портфель, ледяные руки Ивана — Садыку под распахнутую на груди рубашку. Он прохладный в этот жаркий летний день, весь в светлом грубом льне, весь белый. Руки Садыка на его коже по-колдовскому темнеют в полумраке. Иван льнет, ища ласки. Подставляет бока и плечи. Молчаливо просит касаться. Они разные в своих нуждах. Ивану нужна нежность. Садыку нужна страсть. У них… договоренность. — Моя зима, — бормочет Садык на родном, древнем языке, и Иван счастливо вздыхает. — Мой холодный. — Обними меня, — властно велит Иван. Садык запускает руки под его рубашку. Ловко, не глядя, он расстегивает ее и распахивает, открывая широкие просторы изломанной груди. Почти нежно пересчитывает пальцами перекованные, полные болтов ребра. Иван, конечно же, смеется и тянется прятаться на его плече. До дрожи прохладный, глоток зимнего воздуха раскаленным июлем. В темноте он белеет призраком, приглашая расцветить его любовью. Садык встает над ним, раскинувшимся на мягком диване, сбрасывает рубашку и развязывает тесьму домашних шелковых брюк. Иван похабно присвистывает, но Садык привык к нему и не возмущается. Смеется только: — Невоспитанный мальчишка. Посмотрим, что ты скажешь, когда мы перейдем к делу. И стаскивает брюки. Улыбка с лица Ивана сползает вместе с ними. — Я почти забыл, — уныло вздыхает он. — Ты надеялся, что я стану меньше? — Все думал, мне кошмар приснился. Не приснился. Садык большой, несомненно большой. Большой и толстый, во всех смыслах Империя. Юные наложницы в первое время криком от него кричали. Но Иван — не юная дева, Иван терпелив и неохватен и желает ласки. А за ласку от Садыка приходится платить. Ему будет больно, потому что Садык любит его истерзанным и заплаканным. Потому что он слишком светлый и слишком розовый и слишком много крови попил Садыку в свое время. Его чудесный обожаемый враг. Ему будет больно, а потому Садык встает с него и достает ремни. Иван дуется. — Я не могу позволить себе разбитую голову, сердце мое, — объясняет Садык, жестом прося Ивана слезть на пол. — Еще раз, по крайней мере. — Ты сделал мне больно, — отвечает Иван. — И сделаю еще. Плечи Ивана — горы, спина — равнина. Лога и пади, испещренные реками шрамов. Садык считает их губами, прижимается к кудрявому затылку. Иван льнет к нему и выдыхает томно-томно. Ремни ложатся на его руки и крепко стягивают. Один, второй — не разорвать. Садык толкает Ивана вперед и бесцеремонно стягивает с него штаны вместе с бельем, открывая белые ягодицы и мягкие гениталии. Поза бесстыдная, открытая, становится еще бесстыднее, когда настойчивыми поглаживаниями Садык заставляет его развести ноги шире. Он задевает ладонью аккуратные яички, поглаживает большим пальцем промежность. Иван ворчит что-то в его ковер, но не сопротивляется. Только прогибается в спине, подчиняясь тяжелой ладони. Щелкает крышка флакона со смазкой. Кожа Ивана покрывается мурашками. — Неужели холодная? Надо было согреть? Иван не отвечает. Ему и не нужно: дрожь вовсе не от холода. Мерзнуть он больше не умеет. Зато бояться умеет как никто другой, особенно сейчас, беззащитный в чужих руках и лишенный возможности ответить. Садык целует его в поясницу, щекочет кожу раскаленным дыханием, обжигающими пальцами. Грубовато толкается скользкими пальцами в тесную розовость его тела, щедро подливает смазки прямо внутрь. Иван что-то шепчет и беспокойно сжимает кулаки. — Я еще ничего не сделал, — говорит ему Садык. — Ты рано боишься. — Тот, кто ничего не боится, обычно подыхает первым, — глухо говорит Иван. Садык смеется и переворачивает его на спину, раздвигает ему ноги пошире: — Ты слишком драматичен. Ты ведь не на смерть пришел. Но он нависает у Ивана перед розовеющим лицом, уже полутвердый, и Иван сглатывает. — Помоги-ка мне. Прохладные губы послушно обхватывают его головку. Ровные зубы дразняще касаются ствола, а там, дальше — ласковое горло. Умелое и холодное, и почему они никогда не пытались решить так конфликты? Садык заливает его смазкой, не скупясь. Толкается пальцами, растягивает податливую плоть, лениво расцвечивает засосами белые бедра и розовеющий пах. Кладет руку на открытый живот, и Ивана продирает дрожь. Беззащитен. Пальцы входят в него с хлюпаньем, смазка стекает между ягодиц: Садык не хочет его порвать. Садык хочет раздавить его и заставить молить о пощаде. Его член выскальзывает из открытого рта в жаркий воздух, касается влажных мягких губ. Разрывается ниточка слюны. Садыку кажется, он видит, как изо рта Ивана исходит пар. Будет. Больно. Он переворачивает Ивана обратно на живот, заставляет вздернуть бедра повыше, раскрыться, расслабиться. Проскальзывает членом между ягодиц, дразняще трется о поджавшуюся мошонку, игриво, давая почувствовать всю свою длину. — Твою ж мать, — как-то нервно говорит Иван. Садык смеется, обхватывая ладонями оба их члена. Иван тоже щедро одарен природой, но Иван сам по себе крупный, необъятный. И даже в такой позе Садык может легко гладить их обоих. — Садык, может, отсосу? — Не боишься за челюсть? — Так у меня ж язык есть, уже лет пятьсот не рвали, Садык, ну… Садык прижимается к нему, чувствуя, как судорожно сжавшиеся мышцы сминают крупную головку, толкается неотвратимо. Иван стаккатно матерится в персидский ковер. Потом, кажется, срывается в молитвы. Садык гладит его по боку, как взмыленную лошадь, и ни на секунду не останавливается, вдавливается по миллиметру. Внутри скользко и прохладно, но он все-таки подбавляет смазки, растирает по трепещущему покрасневшему анусу, по своему члену, двигается, двигается. Лениво нащупывает под судорожно сокращающимся животом чуть обмякший член и гладит его. Кружит пальцами по головке, взвешивает в ладони яички, чуть сжимает. Глубже, глубже, ошеломляюще приятно. Иван под ним дрожит, дышит ровно, пытаясь расслабиться. Легко терпеть, когда больно не по твоей воле, правда, сердце мое? — Скажи, что ты уже кончился, — умоляет в ковер Иван. Садык оглядывает инсталляцию критическим взглядом. — Почти, — милостиво говорит он и толкается до конца. Иван захлебывается вдохом. Его потрясывает — не столько от боли, сколько от страха и нервозности. Каждый раз, как в первый. — Тесный, — выдыхает Садык. Запрокидывает голову, смакуя чувство. Как хорошую еду, как хороший табак. Наслаждается этим первым, долгим движением, этой мягкой пульсацией, этой отдаленной дрожью изломанного сердцебиения. — Так хорошо, Иван. Иван низко рычит. Дергается, когда Садык скользит к нему под живот, пытаясь прощупать свои очертания: если его поставить на колени, то нижняя часть его живота будет приятно полной и налитой. Поцеловать его сейчас — все равно что сунуться к медведю в пасть. — Тихо, — мурлычет Садык, опускаясь к нему и проводя языком между напряженными крыльями лопаток. Одной рукой он продолжает поглаживать его член, второй сжимает розовый едва теплый сосок. — Не брыкайся, ведь будет больнее. Он обнимает Ивана, крепко. Гладит ребра и дико вздымающуюся грудь, не давая пока уходить в себя, целует спину. Иван вздыхает рвано и жалобно, трется лбом о ковер. — Ну, вот и все. Он тянет наружу, так же медленно, как и вставлял. Нежная кожа чуть тянется за ним. Сколько бы Садык не занимался этим в своей жизни, этот вид никогда не перестает его радовать. Как много он терял, когда его девочки и мальчики наконец привыкали к его размерам! Он сильнее сжимает грудь Ивана, трет сухими подушечками твердый сосок, забирается под повязку на груди в поисках второго. Тот нежнее, почти всегда скрытый от глаз и прикосновений, и от грубых пальцев Садыка Иван поскуливает. Терпит, уткнувшись лбом в пол. Ахает, когда Садык поднимает его на колени, заставляя откинуть голову к себе на плечо. Шипит сквозь зубы. Садык трет его соски, заставляя их наливаться алым, бесцеремонно мнет его промежность, сжимает яички, неласково, по-хозяйски, оставляя розовеющие следы. Иван снова матерится, когда ладонь вжимается в его живот. Если наклонить его чуть назад, то эту налитость почти видно. Садык с ума от этого сходит. Он наклоняется к плечу Ивана и впивается в него зубами. — Больно! Садык не отпускает, вжимая зубы в округлость его плеча, всасывая, оставляя яркую метку. Быстрыми пальцами растирает чувствительную головку члена. От смеси удовольствия и боли, которую никак не прекратить, Иван задыхается. Глаза его влажно блестят. Когда Садык начинает двигаться, он всхлипывает. По щекам стекают первые слезы. — Красивый, — делится с ним Садык, не сводя с него глаз. — Кричи для меня. Иван не кричит, когда ему разбивают ноги. Иван воет, когда Садык его трахает. — Боже, — шепчет он онемевшими губами. — Боже мой, боже… Он скулит в рот Садыка, когда тот жадно его целует. Тянется за руками, терзающими его горящие соски. Рыдает, когда его яички грубо и болезненно сжимают. Толчки в такой позе получаются короткими, грубыми, рваными, но смотреть на такого Ивана — бесценно. Садык никак не может им напиться. Он лезет под тугие бинты на его шее и оставляет болезненный засос рядом с одним из шрамов. Иван рвется из его рук и рычит почти медвежьи. Садык едва ловит его за живот и насаживает обратно на свой член. Тесный. Весь колотится и вибрирует внутри. Воет и бьется, когда Садык утыкает его в пол лицом и всаживается до основания, не отпуская раскрасневшихся сосков. — Ничего, — шепчет Садык ему в шею. — В этом есть своя прелесть, не находишь? Иван вряд ли понимает его сейчас. Из горла его рвутся низкие, дикие звуки,все его огромное тело колотится от внутреннего напряжения. Садык берет его, не жалея. А вот члена его он касается контрастно бережно, поглаживая по всей длине и лаская гладкую головку. Целует между лопаток, не останавливая движений бедер. И Иван умолкает. Его рычание сливается в дрожащее, жалобное поскуливание. Тогда Садык нежит его мокрые щеки, ерошит трогательные кудри на затылке, говорит: — Тебя не заставляют. Это я. Ты со мной. В ответ ему отвечают нежным тоскливым стоном. — …больно… — Не настолько больно, — ласково отвечает ему Садык, продолжая сжимать алый болезненный сосок. Иван пытается уйти от прикосновения. — Просто ты неженка. Он вталкивается в него с размаху, до конца, вытаскивает медленно и до дрожи приятно. Еще и еще. Пальцы его блуждают по всему сильному телу перед ним, грубо сжимают, теребят, поглаживают, оттягивают, приносят боль и удовольствие, и Ивану, он видит, хочется сбросить его с себя, но он связан и беспомощен, и от того еще более притягателен. Он сжимается, когда Садык играючи ласкает ногтем его покрасневшую уретру, всхлипывает, и охает, когда большой палец пережимает его под головкой. Его протряхивает болезненным спазмом и он утыкается лбом в ковер. — Ненавижу это, — стонет он, ерзая. — Господи, да что же это такое... — Кончишь — будет хуже, ты же знаешь. Я так давно тебя не видел, сердце мое, я хочу насладиться тобой сполна. Иван воет в сплетающийся узор. Кричит в ответ на особенно сильный толчок. Садык полон первобытного, сладкого восторга, не может удержаться: — Все горит внутри, а, Ваня? Иван громко и отчаянно матерится по-русски. Надо было так же раскладывать его тогда, в своем шатре, после горьких поражений и сладких побед. Раздвинуть ему длинные ноги, обхватить за тонкую талию и насадить на себя, выбивая стоны и крики, и ласкать всю ночь. Тогда и поражения были бы не так обидны, и победы еще слаще. Жаль только, просто так его не разложишь. От прикосновения к груди Иван издает резкий, странный звук. Садык даже замирает. Замирает и Иван в ожидании новой боли. И не разочаровывает: когда пальцы все-таки находят его соски, он снова вскрикивает ломким отчаянным голосом. Пытаясь уйти от терзающих пальцев, он насаживается на Садыка, сжимается, вырывая из него почти неожиданный оргазм. Садык кончает внутрь, прижав Ивана к себе за грудь, потерявшись в прохладной пульсации. Обмякает, навалившись на него всем телом, жарко дышит в сведенные лопатки. Почти лениво оглаживает торчащие раздраженные соски, подрагивающий сердцебиением живот, напряженные влажные гениталии. Пересчитывает наливающиеся на белых бедрах синяки. Ивана прошивают короткие судороги, одна за другой, от чего он сжимается теснее, и это до одурения приятно. Садык целует его спину и обнимает крепко и нежно. Медленно вытягивает обмякающий член, проливая смесь смазки и спермы, обводит по кругу покрасневший растянутый анус. Иван дергается всем телом, трепещет. Вся эта сила, недвижимая мощь — пришпилена к месту парой рук. Садык поднимает его к себе и долго, глубоко целует. Губы под ним безответны, Иван только всхлипывает и послушно открывает рот, пропуская его язык. Изуродованный ритм его сердца отдается в горле и во рту, и Садык почти бездумно прижимает рукой бинты и пластырь на его груди. Иван смаргивает новые слезы и смотрит умоляюще. — Еще раз, — обещает Садык. — Мне тебя не хватило. Еще раз — и я дам тебе кончить. Иван сам опускается вниз. Сам подставляется, прогибаясь в спине и давая доступ к алеющему анусу. Садык — не волшебник и не Франция, в повторные мгновенные эрекции не умеет. Но умеет наслаждаться тем, что ему дано: иначе давно опостылела бы ему долгая, бесконечно долгая его жизнь. — Воды? — буднично спрашивает он у Ивана, но тот прячется он него, вжимает голову в плечи. — Понял. Он наливает себе стакан ракы и смакует, прижавшись к прохладному боку. Лениво скользит пальцами по Альпам ребер, приглаживает рельеф металла под кожей. Нежит открытый живот, и Иван сам тянется к нему навстречу. Подставляет все уязвимые, розовые места, позволяет касаться и гладить. Сам разводит ноги шире, даря чудесный вид липких скользких бедер и нежной заласканной промежности. Садык опрокидывает его на спину и присасывается к напряженному члену. От него пахнет солью и мылом, и во рту он приятно тяжелый. Голос Ивана тянется в высоком стоне и срывается на хрип. Он о чем-то умоляет Садыка — то ли продолжить, то ли остановиться, его член дергается на языке. Садык привычно пережимает его под головкой и Иван хнычет. — Помнишь же, — говорит ему Садык, целуя в дрожащие губы. — Так больнее будет. И устраивается у него между ног. Иван мгновенно зажмуривается, трогательно, словно боясь смотреть. Словно ему опять всего триста лет, и он впервые видит Садыка — в шелках и шкурах, высокого и грозного. Но Садык голый здесь, и Ивану он совсем не угроза. — Господи, — воет Иван, когда Садык вталкивается в него, почти не встречая сопротивления. — Да какого хера ж ты такой здоровый! — Спасибо, — дипломатично отвечает Садык, закидывая на плечо его ногу. Иван смотрит на него жалобно и совсем незло, только кривятся болезненно губы. Садык вдавливает ладонь в нижнюю часть его живота и снова начинает древний, как мир, танец. Резко — внутрь. Медленно — наружу. Ущипнуть, сжать. Стиснуть. Вызвать стон, крик, мольбу. Пожалуйста, хватит. Пожалуйста, еще. Соски алеют на бледной груди, окруженные засосами и следами жестких пальцев, живот испещрен россыпью синяков. Бедра зацелованы и захватаны. Колени стерты до красноты. Налитый член подрагивает в такт толчкам. Нежные яички сжаты в ладони. Красивое, податливое, жестокое создание, разметавшееся на дорогом ковре. Садык сейчас обожает его. Он снова целует его — в беззащитную шею, в ключицы, в грудь. Безжалостно терзает и заласкивает самые уязвимые места, и Иван всхлипывает, просит перестать и бьется, запрокидывая голову. Садык отцепляет фиксатор бинта на его шее, ослабляет. Приникает губами к его горлу под жалобные крики. Иван рыдает в голос. Срывается на стоны, когда Садык массирует головку его члена. Мечется и бьется и вскрикивает, когда он особенно груб. Язык ныряет в карьер старого, незаживающего шрама на его шее. Кажется, надави — и провалишься в ледяную глотку. Садык чувствует холодное дыхание и откидывается назад, прежде чем зубы Ивана сорвут ему лицо. Иван скалится и рычит, несмотря на то, что дыхание его сбивчиво и рвано и слезы все так же текут по щекам. Пытается вывернуться, но Садык крепко держит его за бока. Они замирают, пока рычание не стихает у Ивана в глотке. Тогда Садык двигается снова. Глубоко и тянуще, пытаясь прощупать под кожей свои движения — в такой позе, конечно, это невозможно, но Иван выгибается и скулит в ответ на такие прикосновения. Кричит, когда Садык снова сжимает его соски, и сильно стискивает его коленями. — Скоро можно будет, — обещает Садык в алеющее ухо. Иван его, конечно, не понимает. В водовороте боли и удовольствия он может только стонать и кричать, разметавшись во всем своем великолепии. Теснее, глубже. Под мольбы и слезы — быстрее, догоняя хвост оргазма. И замереть, вжавшись так близко, как возможно. Садык выходит, полный сладкой истомы. Усталым, довольным взглядом окидывает тело перед собой. С Ивана хоть картины пиши: истерзанный, зацелованный, щеки мокрые. Такой он — красивее и нежнее всего. Что бы сказали извечные его противники, увидев его таким? Наверное, то же самое, что всегда говорит ему Садык. — Ты такой красивый. Спасибо. Иван тянется к нему телом, безмолвно выпрашивая, наконец, освобождения. Садык склоняется к нему с поцелуем, невесомо поглаживает его член и яички. Вжимает ладонь между бедер и трет, вырывая из горла трепещущий вой. Иван сжимается всем телом, сворачивается вокруг мучающей руки, но второй рукой Садык пощипывает его соски и он, совершенно потерявшись, кончает, морщась. Стон мешается с рыданием и он совершенно обмякает у Садыка на коленях. Он все еще не может перестать плакать. Раскрытый и униженный, болезненно чувствительный, он прячется на груди Садыка, и тот обнимает его руками. — Я не заставлял тебя, — напоминает он, поглаживая его спутанные волосы. — Ты пришел ко мне сам. Я не враг тебе. Иван всхлипывает и трется о него мокрым лицом. — Все болит, — жалуется он всем сразу и никому конкретно. — Где? — Везде. Садык целует его макушку, заплаканные щеки, шею. Спускается поцелуями по груди, чувствуя, как он крупно вздрагивает, обходит раздраженные соски. Целует дрожащий живот, разворачивая Ивана, как подарок. Невесомо гладит покрасневшие гениталии и бедра. Снова сгребает его в объятия и прижимается губами к виску. Иван все еще шмыгает носом, но теперь уже не плачет, только редко и крупно вздрагивает. Льнет к Садыку всем телом и морщится. — Вот ты нахуя такой большой, — жалуется он, вытягивая уставшие ноги. — Каждый раз от тебя уезжаю стоя. Стою в самолете, а стюардессы такие — садитесь, Иван Иванович, нельзя стоять при взлете. А я им такой — я полежу. Спасибо. Мой добрый друг разнес мне задницу. Садык ныряет пальцами ему в рот, прерывая жалобы, и Иван хмурится и кусает его за пальцы. — Где они были, — ворчит он. — Куда ж ты руки совал, ты вспомни. — Сюда, — говорит Садык, показывая, и Иван как-то очень нежно, очень высоко взвизгивает.