Июль в этом году был по истине жарким. Настолько жарким, что находиться под солнцем было просто невыносимо, а полностью чёрная траурная одежда только сильнее притягивала ненавистные палящие лучи - напекало макушку и воротник строгой тёмной рубашки ужасно душил.
Дазай Осаму - двенадцатилетний мальчик, который предпочёл первое время успешно отсидеться в машине с кондиционером, пока многочисленные родственники на улице решали формальные вопросы вроде "аккуратно выгрузите гроб на могильный участок номер пятьдесят шесть" и дружно скорбели о смерти какой-то сестры троюродной бабушки по маминой линии. Дазай уже сбился со счёту, как часто ему приходилось бывать на похоронах каких-либо родственников, о существовании которых он даже не подозревал. Тут не следовало никаких преувеличений: этот парень мог смело заявить, что ему довелось побывать на похоронах, а потом ещё и на поминках шотландского кота некой тётушки Авдотьи, которая приходилось тётушкой даже не самому Дазаю или его родителям. Выстраивать очередную цепочку их родословной было слишком муторно, так что оставим личность этой тётушки как дальней родственницы.
Правда при чём тут её кот, это уже другой вопрос. Но у богатых свои причуды.
Дазай - ребёнок с непоколебимой психикой, если так посмотреть со стороны. Признаться честно, ему просто надоело каждый раз смотреть на каменные надгробия, чуть ли не каждую минуту перекрещиваться по просьбе
каждого из родственников отдельно, слушать одни и те же соболезнования... Он даже стал часто задумываться о том, что ни черта не чувствует в этом плане. В раннем возрасте всё и впрямь казалось простой постановкой - люди изображают скорбь и печаль, а потом, сохраняя наполненное грустью лицо, накрывают большой стол с едой, чаще всего в доме родственников усопшего, и беседуют о жизни минувших дней. А ещё молятся и поминутно крестятся, будто желая некого Бога прямо в сию же секунду с небес к ним за застолье спустить.
Осаму был хорошим актёром в этом плане. Это всё равно что следовать правилам игры. Лишь с возрастом он начал замечать, что большинство не играют роли, а действительно испытывают эмоции скорби и глубокой печали. Для понимания Дазая это было чем-то новым и даже странным. Но сколько бы он не пытался почувствовать сострадания от ушедшей жизни - ничего не происходило. Было глухо, как в бездонной чёрной дыре.
Да, несомненно не все люди свято скорбели, со временем Осаму научился это даже различать, но так или иначе, самостоятельно ощутить ему это не удавалось от слова совсем.
— Мам, почему тот дядя так плачет? Он же знает, что рано или поздно мы всё равно умрём. Смерть совсем не страшная, не вижу смысла, зная исход, так переживать сейчас, — как-то раз на очередных похоронах заявил Осаму своей матери, а женщина аж обомлела, поспешив чуть отойти в сторону и понизить тон, чтоб не дай бог такое услышал кто-то из окружающих.
— Осаму, никогда нельзя так говорить, слышишь? Смерть - это очень страшная вещь, а тем более это случилось с твоим родственником! — на пустой и безмолвный взгляд Дазая, в котором явно читалось что-то вроде "почему?", она поджала губы. — Вот скажи, ты будешь грустить если я умру?
— Нет, — почти сразу же отвечает мальчик, наблюдая, как взгляд матери становится строгим, а затем и вовсе злым и глубоко осуждающим.
— То есть тебе не будет жаль? Ты ни капельки меня не любишь?
— Люблю, но смерть ведь всё ещё безысходна, и в чём смысл тог...-
Хлоп.
Дазаю прилетает пощёчина прежде, чем он успевает договорить.
— Я воспитала настоящего неблагодарного монстра. Боже упаси у тебя ещё раз повернётся язык говорить что-то подобное! Подумай над своим поведением, дома с тобой поговорим.
После этого случая Осаму не спрашивал. Он больше никогда не заикался и не упоминал подобного. Варил эти мысли в глубинах своего сознания. Наблюдал и повторял за другими, чётко всверлив себе в голову, что его высказывания - это нечто, за что тебя осудят и выгонят за рамки "адекватного" общества. Может это так и есть? Мать часто говорила, что у её сына одни бесы в голове, и это нужно исправлять. Как именно, никто не говорил. Но факт того, что истинные мысли Дазая воспринимались не то как детское оскорбление и неуважение, не то как нашёптывание сущего дьявола. Этот дьявол пугал, и Осаму стал считать, что это действительно не его голос звучит в детской головке. Порой, бывало ночью одолеет этот проклятый бес, будет звенеть в ушах и шептать такие ужасные вещи, что от бессилия мальчику оставалось лишь беспомощно свернуться калачиком в углу своей тёмной комнаты и ждать рассвета. Многим в его возрасте дневное время кажется более безопасным, в любом случае это намного лучше сырого и непроглядного ночного мрака. На солнце бес и впрямь притихал, но это было лишь от того, что днём вокруг другие люди разговаривали, и их голоса заглушали любых чертей в глубине подсознания, но только до того момента, пока Осаму вновь случайно не отходил от реальности, утопая в своих мыслях и устремляя стеклянный взгляд куда-то сквозь предметы. От этой его черты многие считали мальчика сообразительным или мечтательным. Дазай не отрицал, так было для всех
проще.
Лишь со временем к Осаму пришло осознание, что с этими бесами нужно дружить. От них всё равно не избавиться, это всё равно что пытаться вручную оторвать себе руку или ногу. Более того, самому Дазаю зачастую нравились их разговоры. Какие-то мимолётные мысли, которые окружающие бы посчитали очередным кошмаром, тем более от ребёнка. Общество не принимало этих чертей, но сам Осаму принял. Оттого их дружба стала запретной, никому неведомой, но такой желанной и честной. Запретный плод всегда сладок, и этот случай не стал исключением. Скорее даже ярким примером такого ярого сопротивления каким-то стандартам, к тому же это было противостояния всей этой лжи людской, потому что с бесом можно быть честным. Он никогда не осуждал и если ты честен от всей души своей, то он тоже будет честен. Может поэтому другие люди не способны понять этого мальчика, потому что сами погрязли во лжи своей.
***
— И чем ты здесь занимаешься? — как-то невзначай интересуется Осаму у нового знакомого, которого встретил около территории кладбища, всё на тех же ранее упомянутых похоронах, когда от скуки решил найти какое-нибудь тихое место в теньке.
Признаться честно, таковых мест на кладбище была целая уйма, территория сама по себе была гиблая и безжизненная, а уж деревьев, спасающих от жары своими листьями, было и того больше. Но это место было особенным. Мало того, что это местечко было достаточно далеко от суетливой и уже даже тошнотворной похоронной процессии, а также имело сразу несколько близ стоящих деревьев, на одну ветку из которых забрался Осаму, болтая в воздухе своими ногами, так ещё и эта идиллия была не совсем на кладбище. Она находилась как раз
возле низенького забора, ограждающего могильные территории, но сам факт пересечения этой невидимой границы "мёртвого и живого" приносил неимоверное облегчение. Грубо говоря за пределами мёртвых земель и воздух чище, и трава зеленее.
Сперва Осаму даже показалось странным, что здесь была почти абсолютная тишина, приносившая необъяснимое удовлетворение и
покой. Дазай не сразу понял, что дело было не только в окружившей его атмосфере молчания, а ещё и в
его собственном сознании. Голоса смолкли. Что именно послужило такому подавлению даже его внутренних шумов было сложно объяснить. Тем не менее это не значит, что он не знал. Не было нужды стараться чётко выразить свою мысль, да и это нечто явно не было чем-то плохим в его понятии.
— Гуляю, — пожимал плечами его новый собеседник, с каким-то неподдельным любопытством разглядывая самого Осаму прямым взглядом, без всякой утайки, в каком-то смысле откровенно пялился, а затем снова опускал глаза. Это могло сложить ложное впечатление некой застенчивости или неуверенности, но глядя на его не по-детски серьёзное выражение лица и твёрдость в голосе, всё это якобы "стеснение" перерастало в элементарную маскировку изучения того, с кем приходится иметь дело. Осаму это заприметил как никто другой, но не стал ничего говорить, отчего-то подозревая, что этот мальчик тоже давно знает, что его раскрыли, но продолжая свои манипуляции, будто ожидает, что же будет дальше.
Его звали Фёдор. Мальчик, которого действительно можно охарактеризовать как
"еле-еле душа в теле". По рассказам он жил здесь, неподалёку, в деревушке, некоторые дома из которой можно было разглядеть даже из их уютного местечка меж деревьями. Мальчик был с ним почти одного возраста, всего на год старше, но по внешнему виду так сразу и не скажешь. Независимо от того, что рост у них был примерно одинаковый, Фёдор был на вид щуплый и даже
хрупкий. Его почти болезненно бледная кожа могла ассоциироваться лишь с самым настоящим фарфором, глаза были одновременно яркими, создавали контраст всему лицу, но в то же время иногда так блестели, будто были стеклянными, что ещё больше придавало ему какой-то кукольности. Чётко выраженные скулы, отросшие тёмные волосы, которые болтались во все стороны, вечно спадали на лицо от малейшего дуновения освежающего ветерка, сколько не заправляй их за ухо, и белая, просторная, словно на вырост, рубаха, какие действительно чаще носят где-нибудь в деревнях.
Ранее, он едва ли не напугал Осаму тем, что, сидя в тени деревьев, безмолвно разглядывал его, не подавая признаков жизни, словно хищник, затаившийся и изучающий свою жертву. Дазай, столкнувшись взглядом с этим человеком, чуть сам до такой же степени не побелел, страдальчески приложив руку к груди, так как до зрительного контакта тот мальчик не издавал ни малейшего звука, будто даже заранее затаил дыхание, наблюдая за чужаком. Учитывая всю окружающую обстановку, Осаму сразу сравнил того с приведением, а затем бестактно спросил про цвет его кожи, заявив, что он выглядит как-то болезненно, но встречно получил замечание по поводу своих бинтов, что "кто тут ещё болезненно выглядит", и с этого момента Дазай понял, что его встречный не так-то прост.
— В таком скучном месте? — протягивает Осаму, устало облокотив голову к стволу дерева, на котором уселся, свесив ноги.
— Почему нет? Сам сказал, что я словно света Божьего не видал, — подмечает Фёдор, ранее разъяснивший, что редко выходит на улицу, летом банально не за чем, да и не с кем, поэтому и нету ни то что привычного темноватого загара, как у большинства детей после летних каникул, а даже хоть какого-нибудь здорового румянца на щеках.
— Так ты и не видал! Свет вооон там, — Дазай тыкает пальцем на участок лужайки, где вовсю палит безжалостное солнце. — Правда сегодня жара не6сусветная, так что я за то чтобы остаться здесь.
Фёдор тихо хмыкает себе под нос. Можно было бы предположить, что его позабавила такая формулировка, но на деле это было не так.
— Но в следующий раз мы обязательно куда-нибудь сходим! — продолжил Осаму, болтая в воздухе ногами.
— У тебя настолько часто кто-то умирает? — выдвигает предположение Фёдор, а Дазай пытается сообразить, как тому удаётся ставить
настолько конкретные вопросы, учитывая, что Осаму тоже не пальцем деланный и языком вертеть умеет.
— А почему не "настолько часто навещаете могилы"?
— Людей с разными фамилиями на одном участке не хоронят, если они не родственники, а от твоей фамилии так и тянется кровавый след с браками разных фамилий, произведённых явно по расчёту, так как по любви чаще всего закрепляют понятие за "единым целым", а бумажкам фамилия не нужна, грешники грешники грешники, видел кстати таких могилок чуть выше по склону, а ведь она даже не за деньги вышла, одна похоть в этих головах гореть в аду чертям этаким, а ещё словом иудаю многих прозвали, а всё земля этих иуд и носит, да никак не сносит, пока сама в себе не похоронит, да на гниль не пустит тела грешные, пока душу израненную не доведёт до раскаянья, пока...
— Я просто предположил, — пожимает плечами Фёдор, подковыривая обгрызенными ногтями и без того израненные пальцы.
Дазай неоднозначно кивает, но прямо на поставленный вопрос не отвечает. Кажется ему, что собеседник и без того знает ответ. Затем он косится в сторону Фёдора и недовольно фыркает, а затем сползает с дерева на землю. Второй только и успевает поднять голову, как Осаму садится перед ним на корточки и накрывает чужие руки своими.
— Тебе же больно? — несмотря на тот посыл, с которым Дазай воспроизвёл это действие, сейчас его внимание заострилось на поразительно холодной температуре ладоней Фёдора. — Неужели тебе холодно? — на оба вопроса Осаму не получает ответа.
Мальчик упорно молчит, пялясь сначала на лицо Дазая, а затем на их руки. Теперь он выглядел в какой-то степени даже напуганным, хотя по безымоциональной мимике лица определить это почти невозможно. Осаму мог предположить, что собеседнику не понравился такой жест, а может и тот факт, что он с акцентировал внимание на особенности холодных рук.
— А знаешь, говорят у людей с холодными руками обычно очень доброе сердце, — вставляет Осаму, отводя взгляд в сторону. В этот момент на него кажется посмотрели аж с почти улыбкой, если принять за неё полуприподнятую бровь и лёгкий изгиб губ.
— Ага, и бирка на ноге, — отзывается наконец Фёдор.
— Что?
— Ничего, — мальчик поджимает губы, то ли от непонятости его своеобразного
юмора высказывания, то ли от серьёзности, которую он произнёс.
Дазай расслабляет и опускает руки, чтобы больше не испытывать подступающей неловкости, но Фёдор сам цепляется за одну из его ладоней, очертив пальцем край шершавых бинтов. Он даже ничего не спрашивает, но в глазах явно читается настойчивое выражение...
Обмен.
Насколько конечно он равноценный — это уже другой вопрос. Товар на рынке тоже не по стоимости покупают, но раз есть спрос и предложение... Иными словами Осаму не противился. Его поставили перед фактом, который он не стал отрицать. Обоим слова были не нужны — им всё понятно прямо так.
Фёдор не спешил — изучающе проходился по марлевым повязкам, словно оценивал качество ткани, ей-богу. Затем и вовсе обращался как с распаковкой долгожданной игрушки, аккуратно подцепив края бинтов, в поисках спрятанного или завязанного где-то конца. На удивление, ему удалось это сделать достаточно быстро и также ловко вытянуть кончик из закреплённого узелка, ни капли не повредив бинт. Сам Осаму чаще всего разрезал напрочь бинт перед перевязкой, так как копаться с узелками выходило на целую вечность, а у Фёдора всё вышло так легко... Он неспеша раскручивал ткань по оси её замотки, накручивая марлю на свои пальцы как на катушку. Ещё только на запястье уже стали видны небольшие шрамы от бывших глубоких порезов, и уже тогда стало понятно, что скрывает б
ольшая часть повязок.
Но Фёдор не пялился, он скорее лишь изучал. Он не удивлялся, не округлял глаза, не спрашивал "зачем", не говорил о боли, не хмурился, он... просто молчал. Перед глазами открывались более длинные порезы, часть из которых была проведена не поперёк, а вдоль вен. Помимо ран и шрамов находились также синяки, а кожа кажется была бледнее из-за вечного недостатка света, но даже так не уступала бледноте Фёдора. А ещё, отличающим фактом было то, что она всё ещё
тёплая. Именно поэтому Осаму уж очень контрастно ощущал прикосновения
ледяных пальцев, то исследующих, то просто задевающих, пока поправлялись бинты.
Фёдор остановился примерно чуть выше локтя, ещё раз окинул всю открывшуюся руку взглядом и... снова промолчал. Он совершил пару замоток бинта в обратную сторону, но Осаму нужно было как следует затянуть всё это дело, чтобы не спадало, так что контроль автоматически перешёл в его руки. Фёдор наблюдал за ним своими пустыми кукольными глазами, а затем глубоко вздохнул.
— Рано ещё. Там, — он такнул пальцем куда-то вверх, — тебя не ждут. А нежданным быть хуже, чем живым или мёртвым.
Дазай хотел было что-то ответить, но секундная тишина заставила прислушаться и уловить знакомые взрослые голоса. Видимо это родители закончили со всеми процессиями траурного события и наконец заметили отсутствие сына, когда пора уже ехать домой.
— Тебе пора, — в тон произносит Фёдор, а Осаму с особой спешкой заматывает остатки бинтов на запястье.
— До встречи, Фёдор! Мы всё равно ещё не раз вернёмся! — мальчик перелезает через ограждение, а затем спешит к своим родителям.
Не раз вернуться нечестивцы покаяться, да не примут их души грешные, лишь забирать нечестивцев по крови будут, а кто откажется - тем иудами в котлах кипеть, да во гробах маяться, кости не сложишь, всё в пепел обратиться лишь с волею Божьей, а до той поры гнить тело будет и душа вместе с телом, не сыскать грехов больших, чем сия кровь на свет породилася.
***
Демон в голове продолжал преследовать Дазая почти как и раньше. Сводил с ума тот факт, что Осаму был точно уверен, что демон один. Ведь ощущался он порой как целое сборище перебивающих друг друга голосов. Осаму не сходил с ума, вовсе нет. Это можно было бы счесть даже за особенность, потому что дискуссии в его голове почти никак не мешали ему находиться в реальности. Порой, это нечто нашёптывало очень даже умные мысли, б
ольшую часть времени оно покоилось, но если начинало завывать, то, вероятно, ему было грустно. Так считал маленький Осаму, когда этих самых завываний он чертовски боялся, если всё начиналось посреди ночи в пустой спальне, а ещё обязательно очень эффектно поднимался ветер, поднимая паруса из занавесок.
Впрочем, в какой-то степени это и впрямь было лишь детское воображение. Ну какие демоны? Это особенность характера, к слову, которая если не мешала держать лицо на людях, то вообще не считалась за что-то существенное. Может так оно и было на самом деле.
Осаму рос, и он действительно не солгал, когда говорил про неоднократные возвращения на кладбище. В большинстве случаев это были поминки и банальное наведение порядка на могилах родственников, но не обошлось и без парочки смертей за эти годы.
Каждый раз Дазай приходил к тому месту под огромным клёном и каждый раз ему удавалось встретиться с Фёдором. Второй твердил, что с тех пор проводит больше времени именно в этом месте, оттого и чаще всего его можно встретить именно здесь. Они могли часами разговаривать, умещая в одно слово в три раза больше информации, чем само его звучание. Поразительно, но кругозор их обоих ничем не уступал друг другу. Они могли резко перескочить с одной темы на совершенно другую, подметив буквально
невидимую связь между ними.
Помимо всей воцаряющейся идиллии, Осаму вновь и вновь ощущал эту необычайную тишину у себя в голове. Эта деталь ещё более позволяла расслабиться и
слышать голос своего собеседника. Такого тихого, чуткого, понимающего и
нежного...
Но были и крайне странные моменты, которые Дазай просто принимал к сведению, но никогда не возвращался к конкретным случаям. Например, лет в тринадцать, нужно было ехать на похороны очередного пра-прадедушки кузины сестры папиной свекрови по внебрачной линии. Один винегрет проще говоря. На дворе стоял уже ноябрь, соответственно на улице едва ли не снег лежал, все одевались в куртки, шапки и прочую тёплую одежду - тут уж кто во что горазд. Но когда Осаму снова пришёл под клён и увидел там своего друга всё в той же лёгонькой белой рубахе...
— Федь! Ты чего здесь делаешь? Окоченеешь же! — Фёдор обернулся на знакомый голос, медленно переведя взгляд на рукава своей рубахи.
— Да я на минуту выходил, воздухом... — Дазай не то чтобы не слушал и не хотел слышать, но подойдя к Фёдору он уже накидывал на него свою куртку.
Холодный-прехолодный, вечно ледяной Фёдор даже в самую жаркую погоду, и вот так издевается над своим организмом. Глядя на мертвенно бледный один лишь его внешний вид, можно сказать, что иммунитетом там и не пахнет, а потому подцепить не просто простуду, а какое-нибудь воспаление лёгких в такой мороз - на раз-два.
В тот день они долго сидели молча. Дазай грел чужие ладони в своих, а Фёдор как заворожённый рассматривал его лицо, словно бы увидел его в тот же самый первый раз.
***
На сей раз смерть подобралась слишком близко к окружению Дазая, так как в этот июльский день состоялись похороны его матери. Осаму только исполнилось шестнадцать, но учитывая весь его жизненный путь, не так велика потеря.
— Не хочешь пойти и почтить её память? — осторожно спрашивает Фёдор, уже
далеко не в первый раз.
Осаму отрицательно мотает головой, вертя кленовый лист меж своих пальцев. Он устроился на годами излюбленной ветви дерева, качая в воздухе ногой и открывая Фёдору вид на его малость хмурый профиль. Понятное дело, что голову забивают достаточно удручающие мысли, но идти к общей процессии, чтобы ещё раз лицезреть труп своей матери и слышать эти почти вопящие голоса в голове — нет, спасибо. У Дазая есть причины так поступать. Его мать была далеко не идеальной, и, пускай, он лояльно относился к извечно
чужой женщине в доме, но чтить память ближе, чем просто какого-то там усопшего человека было по-своему
неправильно. И пусть Дазая потом на том свете за это ох как покарают — ему уже всё равно.
— Если ты пойдёшь со мной.
— Осаму, я уже спрашивал и спрошу ещё раз: кто я им всем такой и кто ты? — эти фразы уже тоже всплывали и каждый раз после них не было никакого толка. Молчание.
— Колокола звонят, — со вздохом комментирует Дазай, слыша церковную колокольню где-то из глубин деревушки, видать на дневную службу.
Фёдор поднимает голову, пару секунд вроде прислушивается, а затем вновь опускает её, уткнувшись носом в коленки. В целом — ничего нового.
Он не слышит.
— Кстати, — Дазай щёлкает пальцами, вновь привлекая чужое внимание, в надежде разрядить собственноручно нагнетённую обстановку. — Я так и не спрашивал, когда у тебя день рождения, — он копошится в своей сумке, сдвигая в сторону все предметы первой необходимости, которые только можно было с собой носить. — Поэтому это тебе, — наконец выудив нужную вещицу, Осаму спрыгивает с дерева, оказываясь прямо перед оппонентом и протягивая свой подарок.
За всю историю их знакомства все беседы были проведены в живую, никаких внеочных разговоров и переписок, а всё потому, что у Фёдора попросту не было телефона. И нет, подарок заключался совсем не в этом. Отсутствие гаджетов обосновывалось крайне строгим воспитанием его отца — священнослужителя. Более того, даже при желании средств было не так много и позволять себе нечто подобное просто безрассудно. В связи с этим Осаму почти каждый раз интересовался тем, чем же Фёдор по итогу занимается. И признаться честно, ответы всегда были максимально поверхностные, отчего создавалось некое ощущение скрытности или вовсе ему будто нечего было ответить. Но даже если за этим и стояло что-то б
ольшее, то Дазаю пока не удавалось выудить этот кусочек информации.
Фёдор чуть удивлённо приподнял брови, смотря на протянутую книгу "Преступление и наказание".
Иронично, не правда ли? Он не спешит принять подарок, лишь рассматривая обложку в чужих пальцах. А затем он заправляет прядь волос за ухо и протягивает руки вперёд, но касается не дарованной книги, а всё по-прежнему тёплой руки Дазая, а если быть точнее, то забинтованного запястья.
— Спасибо, но, Осаму, зач—
— Всё, держи, у меня руки сейчас отвалятся, — комментирует Дазай, пихнув Фёдору книгу, и намереваясь вновь взгромоздиться на какую-нибудь ветвь.
Фёдор тихо хмыкнул, когда Осаму всё равно ещё раз просканировал чужую реакцию краем глаза.
— Спасибо, — невзначай повторяет Фёдор. — Но мне нечего предложить взамен, — констатирует он, водя пальцем по корешку книги.
Дазай махнул на это рукой, но снова покорять древесные вершины не стал, встав рядом с Фёдором и также облокотившись на ствол клёна. Где-то в отдалении поднялся ветерок, отчего листья знатно зашумели. Собеседник не отнимал глаз от подарка, намеренно не поворачивая голову к Осаму. Зато одна рука проскальзывает вниз и обхватывает забинтованное запястье. Дазай по началу никак не реагирует, но хват становится слишком крепким, и он пропускает воздух сквозь зубы с тихим шипением. В этот же момент пальцы Фёдора почти совсем расслабляются, а сам он становится напротив Дазая.
— Осаму, зачем? — он поднимает на уровень глаз чужое запястье, на котором виднеется едва-едва выступившая кровь, даже сквозь марлевые повязки, от,
очевидно, совсем недавно глубоко нанесённых порезов. Пойман с поличным.
Дазай молчал, смотря в аметистовые глаза напротив, находящиеся вновь запредельно близко. Губы предательски подрагивали в излюбленной ухмылке, а сверкающие глаза выдавали его полнейшее легкомыслие ко всему происходящему. Но и чуть более крепкая хватка всё на том же запястье значительно отрезвляла, заставляя всё-таки покривить губу.
— Откуда только столько сил... — Осаму акцентирует внимание на совершенно другом, но оба знают, что такие фокусы между ними не проходят.
— Если так винишь себя, иди и простись с ней, а не веди себя как ребёнок -
— Слишком много слов, — произносит Дазай, последний раз ухмыльнувшись, перед тем, как свободной рукой притянуть Фёдора за затылок максимально близко, сократив те ничтожные пару сантиметров между ними, и увлечь в глубокий поцелуй.
Осаму был крайне резок в этом действии и не менее настойчив, впиваясь в чужие губы и чуть ли не стукаясь зубами, пока оппонент
делал вид, что растерян. Несомненно, то мгновение суженых зрачков и резкий коротенький вдох были самой, что ни на есть, подлинной реакцией, но Фёдор умеет быстро сориентироваться, о чём Осаму прекрасно знает. Руку, что секундой ранее крепко сжимали за запястье, медленно отпустили, и та сразу способствовала ещё большему сближению, приобнимая собеседника за талию, словно самую хрупкую и драгоценную вещь в его жизни. Фёдор подаётся вперёд, отчего Дазай теперь оказывается прислонён к стволу клёна, но эта деталь никак не мешает ему продолжать заходить настолько далеко, насколько ему это позволят. Осаму прикусывает чужую губу так сильно, что из неё проступает кровь, а взамен чувствует, как его волосы болезненно натягивают и накручивают холодные пальцы. В этот же момент где-то на интуитивном уровне оба решают взглянуть друг другу в озарённые неведомыми искрами глаза.
Секунда... две... три...
Фёдор помнит, как нервно в этот момент сжались пальцы Осаму у него на спине, словно именно в этот момент ему будет вынесен смертный приговор, а Дазай никогда не забудет, как визави не сдержал очаровательного смешка, прерывая неумышленное распитие своей же крови, как медленно сделал шаг назад, заправив отросшие пряди тёмных волос за ухо и облизнув распухшую от укуса губу, бросил какой-то короткий комментарий про эскапизм и, помолчав, улыбнулся настолько ясно, что теперь Осаму точно знает, куда Фёдор вкладывает всё своё тепло, которого так не хватает этому мертвенно бледному т
ельцу.
***
Этой ночью Дазаю никак не удавалось уснуть. Сначала его мучали ненавязчивые кошмары в полудрёме перед предполагаемым погружением в сон, а затем "демон" в голове стал настолько громким, что не о каком сне и речи не могло идти. Он нашёптывал что-то неразборчивое, а затем истошно закричал. Это ведь лишь в голове...
Тот случай, когда не закроешь уши руками, как в детстве, спрятавшись под одеялом, а когда в голове звенит от нагрузки, словно он находится под куполом тысячи церковных колоколов, сердце колотиться в бешеном ритме, а затем внутренности будто заживо выворачивают наружу, всё тело начинает сводить судорога и ты не можешь пошевелиться, сходишь с ума, утопаешь в беспомощности и хочешь со всем покончить.
Лёжа в своей кровати, Дазай свернулся "комочком", обхватив колени руками. Возможно, в комнате стало слишком холодно от приоткрытого окна, а может причиной дрожи был некий страх из-за оставшегося послевкусия сегодняшнего дня или, наконец, нервная система не выдерживает, забирая жизнь медленно, по кусочкам. Всему когда-то приходит конец, но, видимо не для Осаму.
Конец пришёл этим душераздирающим воплям в голове. В один момент они просто стихли, при чём доведя до идеальной тишины вокруг.
Такую тишину Дазай не слышал
очень давно. Полежав так ещё немного и прислушиваясь к новым ощущениям, Осаму открыл успевшие стать влажными глаза и медленно сел на кровати. Теперь было совсем непонятно, сходил ли он с ума всё это время или что-то неладное переломилось в нём прямо сейчас.
Дазай слышал, как быстро и громко колотится его сердце. Он смотрел куда-то в сторону окна — источника хоть и неяркого, но лунного света, с чётким осознанием, что что-то здесь не так. Даже мысль о неизвестности пугала не так сильно, как то, что Осаму
догадывался, что произошло, но упорно не хотел в это верить.
Полнейшее безумие, отчаянный шаг, неизбежность. От сгустка непонятных
своих мыслей становилось лишь тяжелее. Он сглотнул подступивший ком к горлу и резко подорвался с кровати, уже имея чёткий план действий, наплевав на глубокую ночь, своё далеко не совершеннолетие и весь существующий в его случае здравый смысл.
***
Было совсем немного проблематично покинуть квартиру незамеченным, а потом копаться во всевозможных навигаторах, чтобы узнать на каких автобусах можно доехать в это
самим Богом забытое кладбище. Учитывая, что на часах сейчас около двух ночи, местечко впечатляет, да? Стоит ещё признать — ориентироваться ночью в темноте, между практически одинаковыми надгробьями, достаточно сложно.
И тем не менее Дазай добирается до нужного местечка под высоким клёном. Ночная пелена охватывало всё кладбище, создавая жуткую атмосферу в комплекте с окутывающим могильные надгробия лёгким туманом. Где-то в отдалении послышалось уханье лесной совы, из травы доносилось стрекотание сверчков, а от близ протекающей речушки слышно было кваканье лягушек. Поднялся не сильный, но ощутимый ветерок, добавляя к царящей идиллии звуков шелест кленовых листьев, травы и кое-чего ещё.
Осаму прекрасно уловил звук пошелестевшей бумаги, а для пущего убеждения в собственной правоте посветил фонариком на телефоне в предполагаемое местонахождение
книги. Именно, той самой книги "Преступление и наказание", одиноко лежащей и раскрывшейся от порывов ветра возле кленового ствола. Дазай определённо сошёл с ума, это невозможно было бы объяснить, посмотрев на всю картину со стороны. Но, казалось, что сам Осаму знал гораздо больше, вновь ломая все границы между чем-то недосягаемым и самой настоящей реальностью.
Что-ж, надо признать — в этот момент было больно. Больно осмысливать, чувствовать,
знать. Но время пришло, его не повернуть вспять, остаётся лишь сделать ещё пару шагов к глубокому руслу реки, отдалиться от всего живого и столь
больного, мирно унося с собой по течению на упокоение всех своих бесов.
Да будет так. Аминь.
***
Лёгкие пронзило острой болью, в этот момент казалось одно лишь слово "существовать" приносило нестерпимую муку. Перед глазами всё плыло, но очередной порыв, вероятно, кровавого кашля, с силой раздирающий глотку, нещадно вырывал суицидника из мира грёз, в прямом смысле сопровождаемый отрезвляющими пощёчинами. Осаму ещё никогда не ощущал своё тело
настолько тяжёлым как сейчас. Каждая конечность весила целую тонну, а область лёгких пылала вечным огнём, продолжая выдавливать из себя остатки воды. По ощущениям кто-то достаточно продолжительное время давил на его грудную клетку, чуть ли не до хруста рёбер, словно хотел выпотрошить саму душу. Сознание всё ещё не приходило в норму и ровно настолько же глаза не хотели открываться, поэтому чтобы подать хоть какой-то признак оставшейся в этом теле жизни, помимо истошных полу-вдохов полу-хрипов, Дазай совершает усилие, заваливаясь на бок с болезненным стоном, чувствуя твёрдость земли и сырость травы, на которой он теперь лежал. Но за этим следует лишь ещё одна энергично-звонкая пощёчина.
— Дурачьё... — строго бурчит себе под нос голос сверху, который Дазай даже не сразу узнаёт, но с любопытством способствует своему скорейшему возвращению к реальности, разлепляя влажные ресницы и щурясь, потому что картинка мира всё равно предстаёт перед ним максимально размытой.
— А, это опять ты, — хрипло выдавливает из себя Дазай, быстро закрыв голову двумя руками, во избежании новой пощёчины на, уже и без того, разгорячённых от ударов щеках.
Просчитывает действия, осторожная утварь, пользуется эмоциональностью оппонента.
— Какого дьявола ты творишь?! — сквозь зубы цедит
Фёдор, на этот раз воздержавшись от физического воздействия на едва очухавшееся тело.
— Такого темноволосого, сиренеглаз- Ай! — и без того сиплая речь прерывается новым болезненным стоном от последовавшего подзатыльника.
Фёдор шумно выдохнул, потирая переносицу и, развернувшись, уходит на несколько шагов. Было похоже на то, что он зол и нуждался в том, чтобы выпустить пар, но Осаму метко уловил черту
разочарования на чужом лице.
Дазаю же понадобилось ещё пару минут пролежать в приступах кашля из-за неприятного першения в горле. Он наконец встаёт, ощущая всю тяжесть вымокшей в ходе неудачного утопления одежды. Глаза всё ещё немного жгло, но зрение хотя бы начало фокусироваться, что значительно облегчило ему путь до Фёдора. Тот стоял с серьёзным выражением лица, прислонившись к стволу раскидистого клёна и скрестив руки на груди — о чём-то думал.
— И что же ты делал здесь так поздно,
Фёдор? — Дазай почти мурлычет имя оппонента, растягивая все его слоги, умудряясь в этот момент даже улыбнуться и едва заметно сверкнуть "лисьими" глазками.
— Наглости тебе даже сейчас не занимать, горе-утопленник, — фыркает он в ответ, что расшифровывается как "на-спасибо-и-не-надеялся". Впрочем, в какой-то степени так оно и было.
— Это было обычное оздоровительное плавание, — с долей сарказма взмахивает в воздухе бинтованной рукой Осаму.
— Посреди ночи возле кладбища, — дополняет Фёдор, всё это время смотря куда-то в сторону, словно этим поступком его глубоко оскорбили и с подобными событиями он имел личные счёты.
— Ровно, как и ты, — счёт пока идёт ровно, вопрос лишь в том, кто начнёт раскрывать чужие карты с козырей.
— Я тебе уже сказал, как следовало сделать ещё днём, чтобы дурь в голове не разрасталась, — цедит Фёдор, ссылаясь на зов покойной матери Дазая, с которой родной сын не соизволил проститься. — Не удивлюсь, если под бинтами у тебя теперь кровавое завещание, — чуть тише прибавляет он, невольно по привычке начав покусывать свои ногти.
— Даже если и так, — Осаму выдаёт улыбку, в которой смешано нечто среднее между смешком и защитной реакцией, — ты будешь единственным получателем, — эти дурацкие речи одновременно раздражали, смешили, и в то же самое время безумно ранили. Создавалось впечатление, что на и без того так часто сдерживаемых эмоциях Фёдора прошлись острым и не щадящим смычком виолончели, разрезая их словно до предела натянутые струны в пух и прах. — Знаешь, боль из сердца перешла в руку, а из руки в сердце, теперь понимаешь? — Дазай приблизился медленными шагами, в который раз останавливая всевозможные импульсивные действия Фёдора одним лишь взглядом.
Стоило только иуде зацепить глаз дьявольский, как тот кроток и покладист стал.
— Нет, Осаму, не понимаю,
нету ни сердца, ни руки — почти шёпотом, явно нарочно произносит Фёдор, пока его ладонь мягко отнимают от лица, а затем трепетно проходятся губами по ледяным и израненным костяшкам пальцев.
Несмотря на то, что именно Дазай должен был весь продрогнуть, и именно к его лбу сейчас липнут мокрые пряди волос, он оставался по-прежнему несказанно тёплым, пуская целую волну мурашек по бледному телу. Фёдор поджимает губы, прекрасно предвидя, что сейчас вновь случится, но это почти никак не мешает Дазаю аккуратно приподнять чужой подбородок, заглянуть в самую душу, но вопреки собственным желаниям не вгрызаться в холодную плоть, а лишь примирительно чмокнуть, задержавшись на губах всего на долю секунды. Этой самой доли действительно хватает для того, чтобы усмирить импульсивный душевный всплеск Фёдора в отношении всей сложившейся картины.
— Тебя это всё равно не избавит от развёрнутого объяснения, `Саму, — монотонно произносит Фёдор, оказываясь почти совсем плотно прижатым спиной к кленовому стволу.
Дазай неоднозначно хмыкает, чуть опустив голову.
— Ты знаешь, мне ведь тоже стало кое-что очень интересно, — почти огорчённо отвечает Осаму, после чего делает шаг назад. Фёдор внимательно смотрит на собеседника, догадывается, что им придётся вернуться к вопросу откуда он объявился здесь среди ночи. Дазай отводит взгляд, а затем направляется в сторону не слишком то и приметных кустов боярышника, немного раздвигает ветви - момент, когда сердце замирает, — Объяснишь? — почти страдальчески выдавливает Осаму, выдавая просто насквозь все свои метания от реальности к чистой небылице, криво, но по-прежнему с долей с ума сходящей усиленно-нежной улыбкой.
За раскидистыми ветвями скрывалось едва ли кем-либо тронутое или хотя бы замеченное могильное надгробие
"Достоевский Фёдор Михайлович".
Сам Фёдор смотрит на эту картину почти равнодушно, а спустя пару секунд пожимает плечами, мол, "с кем ни бывает". Но, отставив шутки в сторону, не сложно понять, что Осаму заприметил эту могилку давно, а Достоевский тоже прекрасно знал о находке "гостя". Знал он, конечно, больше чем Дазай, но уж очень недостаточно для "мертвеца", хотя из-за определённых обстоятельств не был уверен даже в правильности этого термина.
— Мне кажется, ты и сам прекрасно справишься с объяснением, — отвечает Фёдор, вновь скрещивая руки на груди, заправив тёмную прядь волос за ухо.
Все крутившиеся у Осаму мысли в голове, ещё с того момента, когда он впервые заметил каменное изваяние, были такими неестественными, даже в какой-то степени по-детски наивными. Но Достоевский ждал. Было на самом деле очень тяжело озвучить всё то, что собеседник уже успел уловить в одном лишь взгляде. И тем не менее...
— А ты ненастоящий смертный, — в какой-то момент с полуусмешкой произносит Фёдор. — Почему душу не отдаёшь? Отдай мне свою душу, — он растягивает гласные в последнем слове, принимая максимально серьёзный вид, и играючи тянется рукой к Осаму, но в следующий же момент сдержанно хихикает, опустив голову.
— Обычно душу дьяволу
продают, а здесь какие-то завышенные запросы, — отвечает Дазай, болтая ногами в воздухе.
Они оба уже сидели на ветви клёна, прислонившись друг к другу плечами. Ночь стала ещё более тихой, чем когда Дазай только явился на кладбище. Они долго молчали, но всё же...
Его звали Фёдор. Мальчик, которого больше нет. Как давно? Вряд ли кто-то даст на это точный ответ.
— Возможно, я не совсем мертвец. Меня отвергли небеса, а отец-священник закрыл мне земной путь на кладбище, похоронив за его пределами. Как можно заметить, я не могу покинуть это место. Они сочли меня дьяволом, но не пустив даже во врата ада. Я застрял здесь, в неизвестности, между небом и Землёй, и точно знаю, что меня здесь быть не должно. Я не слышу звона церковных колоколов, потому что меня отрекли от всего святого. Не уверен даже, что это именно из-за людей, ведь сам Господь не пустил меня на порог упокоения, так что это может продлиться вечность. Я теряюсь даже во времени, и лишь с твоими приходами я мог знать который час и год. Это ожидание даже не сводит с ума, оно просто есть и ты ничего не можешь с этим сделать, — Фёдор замолкает, краем глаза глянув на Осаму. — И кстати, когда ты умрёшь, тебе дорога лишь туда, — он тыкает пальцем наверх, — а я так и останусь здесь, так что это неразрешимая задача. Только вот... с чего ты взял, что именно сегодня "всё"?
— Что "всё"? —спрашивает Дазай, хотя прекрасно знает, что Фёдор понял истинную причину его недоутопления.
— Что больше ты меня здесь не увидишь, — спокойно уточняет Достоевский, несмотря на то, что ему не нравятся все эти пустые фразы, лишь бы оттянуть время до ответа. — Или, думаешь произошло чудо, оттого что ты украл мой первый поце--? Ай! — Дазай пихает локтем собеседника в бок, потому что такие версии тоже были где-то в глубоких и импульсивных мыслях.
— Не только, — тихо произносит Дазай, демонстративно насупившись от такого расслабленного поведения Фёдора. — Ты замолк. Я больше не слышал того шёпота, который преследовал меня всю жизнь, помимо тех моментов, когда ты оказывался близко.
— Хочешь сказать, что "шёпот" стихал, потому что у тебя появлялась возможность слышать меня наяву? — напрямую спрашивает Фёдор, а на чужой кивок сомнительно качает головой. — В таком случае, вероятнее такой трюк сработал бы, если б я на тот момент оказался рядом, но теперь-то ты понимаешь, что это физически в моём положении невозможно? — снова следует кивок. — Тогда, ты не думал, что то, о чём ты говоришь, проецировал не я?
В некоторых моментах этот диалог можно было бы назвать скупым, но это лишь оттого, что каждый из них молча промывал чужие мозги. Неудивительно, что оба читали между строк уже несколько лет подряд, ожидая хоть какого-то, даже самого незначительного подтверждения догадкам от собеседника. И им этого было достаточно.
На сей раз воцарилось новое молчание. Дазай задумался, только вот уместить всё в голове просто не получалось. Это было просто полнейшим безумием, просто бредом какого-то сумасшедшего. Осаму должно было бы стать хотя бы жутко и от всего услышанного, да и банально оттого, что он ночью на кладбище беседует с... призраком? При чём очень уж реалистичным... Но тот факт, что Дазай обо всём догадывался и даже представлял такой расклад событий, играл достаточно существенную роль.
— А знаешь, ты был не единственным, кто приходил сюда, — вдруг снова озвучивает Фёдор, облокотив голову об ствол дерева. — Видел же, возле надгробия земля рыхлая? Так вот, лопату он всегда прятал за третьим деревом сверху по склону.
Достоевский замолкает, вызывая пугающее, но любопытство у собеседника.
— Так хочешь, чтобы я тебе вручную косточки перемыл? — поджимает губы Осаму, не горя желанием заниматься вандализмом на чужой могиле.
— А ты проверь, вдруг там клад припрятан, — тихо усмехается Фёдор, а затем демонстрирует удовлетворённую улыбку, когда чувствует как собеседник неохотно сползает с ветви и идёт вверх по склону.
В названном месте действительно оказывается лопата. Мерзкое чувство почти что неизвестности отзывается лёгкой тошнотой в горле, хотя может это и из-за недавнего глотания речной воды. Факт остаётся фактом, что под пристальным взглядом Достоевского, раскапывать его же могилу максимально не по себе. Неосознанно Дазай почти не прерывал зрительного контакта, ожидая, что Фёдор буквально может раствориться в воздухе, положив конец всему скопившемуся в голове безумию. Затем вдруг лопата на что-то натыкается, вынуждая опустить взгляд.
Брови Осаму чуть сводятся к переносице, после чего он наклоняется и, приложив небольшое усилие, выуживает из-под остатков земли
руку. Смотрит на неё пару секунд, а затем удивлённо-вопросительно переводит взгляд на Фёдора.
— О, ну да, как ты можешь догадаться это моё, — преспокойно отвечает Достоевский, заглядывая в самую душу. — Только вот в чём нюанс... тела, как и гроба здесь нет, — он пожимает плечами, отведя глаза куда-то в сторону.
— Похорон не было...
— Именно, но причина явно не в этом. Вспомнить любые другие случаи, как людей убивали и никто о их смерти знать не знал, да хоронить некому. Это можно счесть моей особенностью, а тот парень, его зовут Николай, приходит иногда и каждый раз раскапывает мою руку, сидит так подолгу да ещё и... Эй? — Достоевский чувствует, что его перестали слушать, и внимательнее смотрит на опустевший взгляд Осаму.
— Просто безумие... — шепчет он, опустив чужую руку обратно на землю. — Скажи, мне же удалось утопиться? Я же... Я же просто сошёл с ума, — за этим следует нервный смешок, а Фёдор вновь нахмурился.
Всего лишь плод воображения.
Чужая психика явно дала слабину, при чём ещё удивительно, как это не произошло намного раньше. Мир крутится под ногами, глаза ощутимо становятся влажными, хочется просто упасть замертво, но уже в который раз за сегодня его бьёт отрезвляющая пощёчина, после чего ледяная рука крепко вцепляется в его подбородок.
— Навряд ли твои иллюзии стали бы хлестать тебя по щекам, а я могу увлечься этим сполна, чувствуешь разницу? — Осаму практически затаил дыхание, но стоит признать, что такой грубый способ приведения в чувства вполне эффективен.
Фёдор отпускает его, а затем для приличия хоть как-то присыпает уложенную на могиле руку землёй.
— Когда обратно пойдёшь, лопату на место верни, — монотонно произносит Достоевский, возвращаясь к подножию клёна. — Не могу сказать, что за черти у тебя в голове, но покойники всегда опасны.
— Даже ты? — иронично хмыкает Дазай.
— Особенно я.
Фёдор видит, что Осаму немного оклемался, и это обоим шло на пользу. Понемногу беседа возвращается в расслабленное русло, в котором обо всём происходящем можно было говорить, как о какой-то совершенно не их истории, а чьей-то давным-давно выдуманной и забытой сказке.
— Осаму, это бесполезно, — протягивает Фёдор, когда опять замечает, как Дазай, удобно устроившись головой на его коленях, начинает перебирать и растирать чужие ледяные пальцы, в какой-то детской попытке согреть то, что
посмертно окутано холодом.
— Но это не отменяет того, что тебе хочется тепла.
Говори - не говори, а про то, что
мертвец физически не может замёрзнуть, Дазай не хотел ничего слышать. Хотя в его словах была доля правды - когда есть контраст температур между холодом и
живым теплом человеческого тела, невольно, но предпочитаешь второе. Даже если сам не можешь нагреться, будто чёрная дыра лишь поглощая тепло в никуда, всё равно приятно чувствовать жар извне.
— Я начинал читать твою книгу, — произносит Достоевский, скользнув одной из ладоней к каштановым волосам.
— Да? И как тебе? — чисто формально интересуется Осаму, рассматривая лицо собеседника под новым ракурсом снизу-вверх. — Хотя знаешь, видя в каком она состоянии, сомневаюсь, что ты прочтёшь её до конца.
— Мне показалось или это сейчас был упрёк? — с наигранно-возмущённым вдохом Достоевский выгибает бровь. Его пальцы, находящиеся только что на чужой макушке, перемещаются на затылок, отчего Дазай кривит губу, ведь от такого холода по телу пробегает волна мурашек. — 'Саму, нехорошо так говорить, нехорошо. Да будет тебе известно, что любой материальный предмет только у живых существ и изнашивается, а в моих руках сколько не рви, всё равно как новенький будет.
— В таком случае, пообещай её никогда не дочитывать, — вдруг изрекает Дазай, устремив взгляд куда-то вдаль, вероятно, к начинающей алеть полоске горизонта. И тем не менее боковым зрением он замечает любопытство на лице Фёдора.
Ещё когда ранее упоминался "магический" поцелуй, Осаму заметно напрягся. По жизни он отнюдь не был суеверным, но было сейчас что-то такое... То чувство, когда начинаешь настолько дорожить
человеком кем-либо, что идёшь против своих же принципов, лишь бы избежать любой неприятности. Если Фёдор действительно не плод его воображения, то он не должен быть обречён на вечные муки в этом месте. Если так называемое "чудо" не произойдёт само, то рано или поздно этому нужно будет поспособствовать. И Дазай готов однажды рискнуть, но явно не сейчас. Эта неизвестность пугала его, да и что таить, наверняка и самого Достоевского тоже. От незнания какой шаг приведёт к упокоению, и приведёт ли к нему хоть что-то, хотелось разорваться на тысячи осколков.
— Я обещаю, — вдруг слышится голос сверху, и Фёдор начинает медленно поглаживать Осаму по голове, пропуская меж пальцев мягкие и вьющиеся прядки волос. — Сколько бы "времени" мне ни пришлось здесь провести, я буду вновь и вновь перечитывать эту книгу, раз на то воля Божья, всю, кроме последней страницы.
Прочитал ли в одном лишь взгляде этот дьявол все внутренние метания Осаму или этим изречениям была иная причина - непонятно, но теперь это не так уж и важно. Дазай услышал то, чего так хотел.
— Но, пообещай мне тогда, что сам ничего с собой не сделаешь раньше времени. И ещё, обязательно прочтёшь мне последнюю страницу, но только тогда, когда мы будем на одной стороне баррикад. Если ты самовольно умрёшь...
— ...то ты всё равно останешься здесь, и пути разойдутся навсегда, — в тон произносит Осаму.
— Именно. А потому, если мне удастся отсюда уйти, я обязуюсь предупредить тебя об этом, идёт?
— Идёт.
Их голоса вновь смолкли. Теперь единственным источником звука были трели просыпающихся на рассвете птиц. Алая полоса горизонта постепенно становилась всё шире и светлее. Осаму лежал и слушал собственное сердцебиение. В этой идиллии его слух стал настолько чутким, что из-за отсутствия "жизнедеятельности" оппонента, казалось, что он вовсе лежит здесь совсем один. У Фёдора не было пульса, имитировать дыхание он мог, но не было нужды каждый раз из-за этого прикладывать усилия. Будь он живым, скорее всего он бы как раз и затаил дыхание, поэтому в каком-то смысле такое положение шло ему на руку.
Достоевский медленно поглаживал чужую голову, и это действие было единственным знаком о том, что он вообще
существует здесь. Оставаясь со своими мыслями один на один, Дазаю становилось достаточно тревожно. Можно сказать, что только телесные действия и удерживали его в относительно трезвом рассудке, но даже так он не мог до конца оценить, насколько сильно напрягался в определённые моменты. Как только рука Фёдора замерла, спустя буквально пару секунд Осаму словно электрическим током передёрнуло. Вздрогнув всем телом, он повернул голову на Достоевского и, убедившись в том, что "мираж не растаял", практически расслабленно выдохнул.
Самым страшным было бы осознать, что всё это лишь его собственные игры разума или прогрессирующая шизофрения.
Достоевский улавливал эти мысли в округлённых и напуганных глазах, с лёгкостью ставя себя на место Дазая, оттого и не обижаясь на чужие сомнения. Он лишь продолжал успокаивающе поглаживать по макушке, изредка касаясь холодными губами чужого лба, в частности после мимолётных встреч с внимательными глазами.
— Федь, пообещай мне ещё кое-что...
— Больно много за сегодня обещаний, — тонкие губы трогает мягкая полуулыбка, но по нему видно, что он весь во внимании.
— Обещай, что когда я проснусь, ты будешь здесь, — бессонная ночь давно дала о себе знать, тем более, что накопленный стресс только сейчас наконец-то начал спадать.
— Да куда ж я денусь... — шепчет Фёдор себе под нос, но в этот же момент слышит недовольное бурчание на своих коленях. — Обещаю, Осаму.
Вот только теперь Дазай действительно спокойно прикрывает глаза и погружается в желанный сон, отчётливо ощущая всё те же убаюкивающие поглаживания.
***
Фёдор сдержал своё обещание. Точнее сразу оба обещания, но обо всём по порядку.
Тем утром, хотя скорее это уже был день, Дазай проснулся всё на тех же коленях, всё под тем же клёном, всё с теми же тревожными мыслями в голове. Бальзамом на душу стал только мягкий взгляд аметистовых глаз. Неужели он оставался в одной и той же позе несколько часов, дабы не потревожить сон Осаму? Или для мертвецов это достаточно просто? Он действительно
всё это время был здесь?
Как говорится только глаза открыл, а уже в сон клонит. Голова гудит, а по-хорошему надо так или иначе идти домой, если его ещё не хватились. С горем пополам он поднимается с земли, отряхивая до сих пор влажную одежду. Уходить никак не хочется. Достоевский молчит, но видит эту мысль в чужом взгляде.
— Знаешь, для второй могилы здесь было бы тесно, — подмечает Фёдор, делая тонкий намёк на то, что в какой-то момент нахождения здесь Осаму просто загнётся от голода. Дазай хмыкает, но его такие нюансы не смущают. — Люблю личное пространство.
— Именно поэтому я нахожусь в нём? — оба чуть улыбаются, и оба "закрывают глаза" на трепет сказанных слов.
Эти беседы как видение,
Как мимолётный млечный путь,
Как хрупкое из пепла озарение,
Что может птицей-горем упорхнуть.
Проходит минута, а может и час. Осаму неосознанно тянет время в новых незамысловатых беседах, но полное спокойствие на лице Фёдора каким-то чудом распространяется и на него. Медленно, но в полной мере и надёжности.
— Что-ж, здесь у клёна мы расстанемся с тобой? — наконец выдыхает Дазай, стоя возле Фёдора и засунув руки в карманы.
— Нет, Осаму, — возражает Фёдор, повернув к нему голову. — У тебя всегда будет возможность сюда вернуться. Всё зависит от тебя, но в любом случае таить обиду на том свете - есть один из очень тяжких грехов, поэтому я буду просто ждать, если это понадобится
тебе. Для меня пройдёт лишь мгновение до точки невозврата, так что ты свою душу можешь не тяготить. Я уже мёртв, мне н
ечего терять, помнишь?
— Звучит не менее удручающе, траур у призраков в крови? — Дазай даже здесь находит какой-то просвет, отводя мысли от сути.
Взгляд с глазу на глаз. Невидимая искра. Шелест листьев.
Последний поцелуй. Самый длительный из тех немногочисленных, что были у этих двоих. Пускающий мурашки по коже, леденящий душу, заставляющий
кровь стыть в венах, сжимать пальцы в чужих волосах и бесконечно долго хотеть застыть в этом мгновении времени.
—
Обещаешь?
—
Ты уже слышал ответ.
***
В тот отрезок времени, несмотря на то, что отсутствие Дазая в доме никто не заметил, он слёг на пару недель с воспалением лёгких. Переохлаждение не могло пройти без последствий, но даже так больше возни было с убитым горем отцом, после смерти матери Осаму. Многие родственники тоже скорбили, но большинство делали это только приличия ради, у Дазая уже был заточен глаз на таких особ. Больше всего выводили из себя те, кто упрекал Осаму, мол "посмотри как отцу плохо, а ты ни слезинки не проронил, чудовище, а не ребёнок", в то время как сами не слишком-то и придавали утрате значение.
Но помимо и ранее присутствовавшего морального давления и нестабильности психики в доме, появились проблемы и материального характера. Отец впал в так называемую "депрессию", не находя никакого выхода получше, чем заливать в себя алкоголь. Из-за длительного "отдыха" на работе, их семья уже не могла позволить таких роскошей как раньше. Хотя какие тут роскоши, если банально еды в холодильнике вечно становилось всё меньше и меньше, ожидая какую-нибудь мышь, что решит прямо там повеситься.
Одним словом условия жизни очень сильно ухудшились, что сподвигло отца на ещё одну "прекрасную" авантюру - игральные казино. Стоит ли говорить, как мерзко было Дазаю от всех нелепых слов "сейчас мы снова разбогатеем. жизнь станет лучше, чем до смерти матери. ну же, сынок, поддержи меня".
Это кончилось плохо.
По крайней мере плохо для отца и его драгоценного статуса в глазах остальных родственников, да и бывших коллег. По классике жанра он влез в крупные долги, затем попался на мошенничестве, а дальше и вовсе получил непокрываемые штрафы, после чего наконец-то опека заинтересовалась проживающим во всём этом хаосе несовершеннолетним Осаму.
Именно таким образом, спустя чуть меньше года от смерти матери, Дазая передали в руки его дяди по маминой линии.
Мори Огая Осаму не знал от слова совсем. Сложно сказать, помнил ли он всех гостей на семейных застольях в лицо, но эта фигура явно была новой в его окружении. Возможно он знал, что где-то там есть какой-то мамин брат, но вообразить себе то, что придётся знакомиться настолько близко, уже не мог.
Осаму на тот момент уже умел идеально абстрагироваться от всего своего окружения, поэтому даже не смог уловить тот момент, когда понял, что на него не давят всякими жалкими остатками от "лица" его фамилии, и в то же время не считают за пустое место. Если нужно обратиться - милости просим, а так в целом витал где-то в воздухе такой соблазнительный привкус безнаказанности. Это более, чем идеально.
Немного позже Дазай заметил ещё одну любопытную деталь - Огай не был зависим ни от каких других дальних членов семьи. Представьте только, для Дазая было в диковинку не слушать ежедневные новости о заслугах какой-нибудь тёти Матильды, проживающей на другом континенте или про болезнь рыбки папиного крестника по дедушкиной линии, а самое главное - ни траура, ни похорон.
Жизнь приняла какое-то спокойное русло, поэтому нынешнее положение Осаму стало чуточку легче. По его психике действительно били очень продолжительное время, и на удивление Мори это почти сразу понял. Он никогда не шёл на контакт, пока Осаму сам не выразит такое желание. Также он одобрил просьбу Дазая доучиться последний школьный год на домашнем обучении, позволяя ему хотя бы немного выдохнуть. После всего "кошмара" время стало бежать как не в себя. Примерно так пролетел ещё один год.
***
Интересно, что же касательно Фёдора? Что-ж, мы приврём, если скажем, что Дазай полностью отбросил мысли о том, что он просто сошёл с ума. Не бывают "глюки" настолько реалистичными, но всё же... Он боялся, что эта теория подтвердится. Боялся, что разочаруется сам в себе, панику вызывала одна лишь мысль, что придя на то место, там не будет ни души. Достоевский был словно сон, самый что ни на есть очаровательный и манящий сон. Настолько хотелось верить в его реальность, что...
Эгоизм иуду погубит, ветер в голове и слабость духа лишь у низших существ, что смогли пасть ниже дьявола чистокровного, да не видать тебе счастья трусостью своей.
Он так и не нашëл сил вернуться.
Дазай действительно хотел, ужасные мысли терзали его по ночам, отчего хотелось вскочить и рвануть к тому месту как раньше. Но, всегда всплывала вероятность, что в ходе импульсивных действий, невидимая петля сама затянется на его шее раньше времени, и тогда уже даже Фёдор не успеет вытянуть его из болота собственных чертей. Он просто не сможет сдержать
обещание, о котором думал всё это время.
Пик вины он почувствовал лишь тогда, когда одним летним вечером, заметил на своём подоконнике предмет, которого явно раньше здесь не было. Он с любопытством прошёл к окну, занавешенному лишь полупрозрачным тюлем, и, если честно, в этот момент ноги стали ватными, а сердце ушло куда-то в пятки. Новая, так
давно недавно забытая волна безумия захватила его с головой. Где-то на подсознании даже всплывали мысли выбросить предмет в окно, но это бы действительно было моральным предательством. Просто очень сложно было собраться и найти в себе силы аккуратно взять в руки, словно ни кем доселе нетронутое "Преступление и наказание".
Толпы мурашек прошлись по телу, Осаму готов поклясться, что почувствовал тот самый холодок, всё время исходивший от кожи Фёдора. Пульс гудел в ушах, Дазай даже в какой-то непривычной манере прикусил губу, хотя то было извечной привычкой Достоевского. На всякий случай он внимательно посмотрел на улицу и почти онемевшими пальцами полностью закрыл окно. Затем прошёлся по комнате до кровати и, сев, мельком пролистал все страницы этой книги. Похоже интуиция его не подвела, ведь на самой последней странице был прикреплён дополнительный, немного поношенный жизнью листок с аккуратно выведенными красными чернилами следующими строками:
"Я из тех, кто держит слово", так же ты говорил, да, Осаму? Надеюсь, этого высказывания придержался не только я. Думаю, тебе было сложно, в любой другой ситуации я бы не счёл это за оправдание, но благодаря тебе я научился видеть исключения. Полагаю, читая это послание, ты прекрасно знаешь, что оно означает, поэтому не вижу смысла разводить прелюдии. Я выполнил своё обещание, но это не значит, что срок твоего обещания истёк. Мне нельзя об этом упоминать, но то, что меня ждёт - это далеко не царство мёртвых, так что для тебя самоубийство всё ещё не выход. И я хочу, чтобы ты пообещал мне это снова, Осаму: не вздумай совершать глупости. Я благодарен за то время, что ты мне смог посвятить, как бы то ни было, этого было вполне достаточно. Время - залог всего живого, поэтому оно тебе понадобится как никогда. Мы ещё обязательно встретимся, помнишь?
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью.
Кстати, как думаешь, как я чью-то кровь пролил для таких алых чернил?
Шутка, местный сторож при ночном обходе обронил эту красную ручку.
Осаму не спал этой ночью. Он перечитывал этот текст и с каждым новым прочтением твердил: "обещаю".
***
Никакие внешние факторы не могли сильно поменять настрой Осаму в позитивное русло. Лето прошло достаточно скучно. Теперь кажется, что не будь у Дазая этих самых угнетающих мыслей, он бы умер от скуки. А как мы помним умирать не от чего не рекомендуется,
последнее желание покойника.
Впасть в активистическую фазу не удалось даже при поступлении в институт. У Дазая были очень высокие баллы по всем экзаменам и он не относился к тому типу людей, которые попросту хотят везде и сразу. Просто спокойно выбрал заведение попрестижней, тыкнул пальцем в небо на факультет и опал на филфак. Как можно заметить, теперь уже дистанционное обучение утратило свою значимость и в конце концов надо было ставить на ноги свои способности коммуникабельности и социализации.
Среди людей было не так плохо, чем без них совсем. Пожалуй, тут значимую роль играла способность Дазая к адаптации в любых ситуациях, к тому же шло только на руку наконец отвлечься от самоугнетения своими же мыслями. Правду говорят, что в итоге ко всему привыкаешь, но в период ознакомления с окружающей средой никак не ждёшь, что спустя минут десять от начала первой в жизни пары, кто-то с каким-то непонятным металлическим лязгом войдёт в аудиторию, сразу привлекая всеобщее внимание.
— Николай Гоголь, — попутно слышится один из голосов "новоприбывших", для того, чтобы преподаватель смог отметить его присутствие.
Дазай невольно поворачивает голову и... остаётся в таком положении, буквально зависая от вида того, кого этот Николай Гоголь тянул за собой куда-то на верхние ряды столов.
Не хватает времени, чтобы трезво оценить выделяющуюся внешность белобрысого, но зато эти тёмные волосы, предположительно по плечо, но в данный момент собранные в какую-то небрежную гульку, эта по-прежнему бледная кожа, заспанные, словно только что спросонок глаза, тонкие и искусанные губы, чётко выраженные скулы...
металлический протез вместо второй, невольно задевающей проходимые столы, руки. В какой-то степени от этой детали шли мурашки по коже, от этих дурацких, нет, любимых воспоминаний, от всего, что снова переплетается между сном и реальностью... Но ведь ошибки быть просто не могло...
— Фёдор Достоевский.
