Такое громкое заявление, что он нужен кому-то

Предвестие бури в маленькой семье Хэммик-Миньярд становилось настолько явным, что в доме было трудно дышать. Каждый из признаков того, что сейчас случится шторм, был так очевиден, что Ники уже научился ходить по струнке, чтобы его не снесло качкой корабля. Но он все равно не был полностью готов к этому дню. Годовщина смерти Тильды Миньярд. Накануне Аарон заперся в комнате, не выходя даже когда Ники звал его на занятия немецким и ужин, поэтому вечер Хэммик с Эндрю провели вдвоем и это было… неожиданно не так плохо, как казалось. Эндрю выглядел до бесконечности напряженным, выпустившим иголки на полметра вокруг себя, но не ушел от Ники, когда он подсел к нему с пачкой шоколадных подушечек. Они не сговариваясь включили немецкий ЛГБТ-сериал, который Аарон, как истинный гетеросексуал, на дух не переносил, а вот Эндрю относился значительно спокойнее, и это несказанно радовало Ники. Он переводил Миньярду те слова, что они еще не проходили, иногда поясняя конструкцию построения предложения или напоминая имена, так как сам уже пересматривал. Эндрю периодически кивал в ответ, иногда молча пялился в экран, но сам все ближе придвигался к Ники — тот невольно замечал это, но боялся спугнуть, никак не комментируя. Эндрю напрягся еще лишь раз — когда один из главных героев напился и чуть не завалил своего возлюбленного-одноклассника у того же дома. Но это было всего лишь раз. Вообще, было очень приятно сидеть вот так на диване в час ночи, под дружный хруст подушечек смотреть сериал про счастливых геев-подростков и игнорировать огромную, черную и зловещую тучу, нависшую за спиной. Горе, злоба и обида Аарона дышали в спину, прижимая ледяное лезвие к горлу, но Ники в унисон с Эндрю фыркают на пошлую шутку персонажа и не думают ни о чем. А утром Ники берет отгул за счет тех дней, когда он работал сверхурочно, и на весь день остается дома. Не то что бы ему так сильно хотелось находится в самом центре ядерного взрыва, но бросать близнецов одних — наедине друг с другом — озлобленных и доведенных до ручки — последнее, что он мог сделать. До часу дня Ники спал, хотя это совершенно не входило в его планы. Он просто отключил надрывающийся будильник и упал лицом в подушку, мгновенно отрубаясь. Когда очнулся, сам был напуган таким расходом между желаниями и действиями, но заставил себя выползти из кровати. В доме стояла мертвецкая тишина. Было так болезненно непривычно, что Ники не слышал ни шорохов, ни шагов, ни музыки — ничего, что выдавало бы близнецов, как живых людей. Первым он идет к Эндрю — потому что тот был спокойнее еще вчера, а значит с ним будет легче. Ники стучит в его дверь и терпеливо ждет, но ему так и не открывают. Впрочем, пока Ники ходил вниз за теплой одеждой и возвращался обратно наверх, под дверью оказался сложенный листок. На нем было всего одно слово: «нет». Со вздохом Ники бредет к следующей двери — комнате Аарона. На этот раз ответ не заставляет себя ждать. — А. Ники входит под это отрывистое горькое «А» и застает Аарона лежащим на полу, сложив лапки на животе, уставившись на блики на потолке пустым безжизненным взглядом. В комнате был полумрак, потому что темнело слишком рано, а шторы были прикрыты. Ники аккуратно перешагивает через подростка, чтобы отодвинуть шторы, и в косых лучах уже заходящего солнца на щеках Аарона блеснули полосы слез. Стало светлее, и Ники опустился рядом с Аароном на пол, садясь спиной к кровати. — Тебе не холодно? — Холодно, — меланхолично отозвался Аарон, и его голос дрожит, хотя на лице нет ни одной эмоции. Ники вздыхает и стаскивает с кровати валяющийся на ней джемпер, когда-то принадлежащий ему. — Надень. — Брось меня умирать. На самом деле это звучало довольно заманчиво, так как и Аарон, и Эндрю успели измотать Ники до такой степени, что он снова вернулся к мысли сдать их в детдом. Но он сцепляет зубы вместе и остается в комнате, чувствуя, что Аарону сейчас действительно нужно, чтобы рядом кто-то был. В четыре часа дня приходит курьер с вредной, но вкусной едой, и когда Ники возвращается в комнату Аарона с пакетом, второй отнеся под дверь Эндрю, то находит Миньярда свернувшимся в комочек слез и страданий прямо на полу, прижимающим к себе джемпер, как последнее спасение утопающего. Завидев Ники, он пытается стереть с лица слезы, злобно проводя по лицу руками, расцарапав его ногтями. — Эй, эй, все хорошо, — Ники оказывается рядом, мягко беря в свои ладони чужие дрожащие запястья, отводя их от лица. — Поплачь, тебе станет легче. И на Аарона это действует каким-то магическим способом — он тянется к Ники, не вырывая запястья из его рук, но наоборот прильнув ближе. Ники вздыхает, с болью вспоминая, как также прижимал шестилетнего Аарона к себе десять лет назад. Хэммик садится поудобнее, утыкаясь губами в чужую светлую макушку, позволяя Аарону залить слезами свое плечо. А потом Аарон начинает говорить. Первые фразы, сбивчивые, неразборчивые, задушенные слезами и всхлипами, Ники так и не разобрал, но протянул кузену молочный коктейль, чтобы тот чуть успокоился. Аарон сделал несколько глотков, после чего, протерев мокрые глаза кулаками, тихо проговорил: — Я иногда скучаю по ней… — Аарон заглядывает в глаза Ники, словно он может как-то помочь. — Это неправильно? Ники не отвечает, с болью смотря на Аарона. Тот прерывисто вздыхает и продолжает: — Я не должен… Не должен скучать по ней. Все изменилось с тех пор, как Эндрю… — Аарон сглатывает, впиваясь ногтями в руку Ники. — Как её не стало. Стало лучше, и я не-не хочу вернуться к ней или в ту квартиру, но блядь… Ее нет рядом, и я больше никогда не увижу ее, но я не могу почувствовать облегчение, — Аарон опускает голову вниз, опять сглатывая. — Почему я не могу просто ненавидеть её? Ники открыл было рот, чтобы ответить, но передумал, смутно осознавая, что этот монолог лучше не прерывать. Аарон тоскливо вздыхает, становясь совсем не похожим на заносчивого подростка, готового бросить вызов всему миру. — Я неправильный. Ещё когда она была жива, Эндрю сказал мне, что мне нужно уйти от нее… Но я был под наркотой и просто не… Эндрю пытался сказать мне это ещё раз, уже после того, как она… разбилась. Эндрю, он… — Аарон цеплялся за имя брата, как за последнюю ниточку. — Эндрю мыслит иначе, но он б-б-был прав в одном — я должен возненавидеть её. Я должен… Радоваться каждому дню, что живу здесь, потому что я живу без нее. Потому что я стал другим благодаря тому, что она умерла. — Аарон сжимает руками ладонь Ники. — И я рад, правда! Т-то есть, блять, идея жить с Эндрю в одном доме хуевая, и по тебе видно, что ты нихуя не справляешься, — Ники не меняется в лице. — Но это в миллион раз лучше, чем то, что было раньше. Так почему я не могу ненавидеть её? Аарон вдруг вскакивает на ноги, начиная кружить по комнате, запинаясь за валяющиеся вещи. — Нет, блядь, хорошо, я понимаю, что она моя мать и каждый ребенок, вроде как, любит свою мать несмотря ни на что, но ебанный блять свет! — Аарон хватается руками за голову. — У меня ее матерью-то язык не поворачивается назвать! Я не… Не-не хочу ее видеть больше, но мне ее не хватает. Господи, да что со мной?! — Аарон разворачивается к Ники, озверевший, тяжело дышащий, взлохмаченный и покрасневший от истерии. — Это же так нахуй легко — просто забыть её, просто… Аарон бессильно взмахивает руками, не в состоянии найти нужные слова, и отходит к окну, беря в руки коробку фломастеров. Ники бочком подбирается к нему, и когда Аарон замечает его краем глаза, то продолжает говорить, но уже значительно тише. — Эндрю мне всё сказал ещё на второй неделе, как ты забрал нас. Я должен забыть её и жить дальше. Но какого-то хуя никто не сказал, что забыть свою мать практически невозможно. Эндрю считает меня идиотом, думает, что я отказался от сделки, но, блять, Ники, поверь мне, я не предавал его, пожалуйста, поверь, — Аарон хватается за его рукав, по его щекам текут слезы. — Я был под наркотой, хорошо? Я был не в себе. Эндрю не мог не знать этого, когда заключал сделку. И я не… Блять, боже, ты не знаешь, что он сказал. Ты просто не… — Аарон вздыхает, зажмурившись. — Я был под кайфом, я даже не слушал: «Окей, сделай это, большой мальчик! Я п-п-посмотрю, как ты защитишь меня от нашей родной матери». А он буквально убил ее! — Аарон трясется от смеха, давясь слезами. — Это же гениально в какой-то степени… Только ему не пришло в голову, что… — Аарон махнул рукой, все ещё диковато улыбаясь. — В конечном итоге, я сам ему позволил… Но я не хотел! — Аарон жмурится, всхлипывая. Ники смотрит на него усталым взглядом, полным бессильного сочувствия. Он, даже если очень постарается, не в состоянии поставить себя на место Аарона, чтобы до конца понять его. Кузен открылся с совершенно новой стороны, которую Ники ещё не был готов понять. — Но, то есть, блять, на самом деле, какого хуя я не могу отпустить ее? Я никогда не думал о ней в ключе любимого человека, но сейчас… — Аарон царапает ногтями руки, совсем, как Ники. — Почему все так? Почему так? — он снова смотрит на Ники, словно тот владеет этой информацией. — Почему я… почему мы с Эндрю не могли родиться в нормальной семье, почему нашим отцом стал какой-то ебырь, а м-матерью — наркоманка, которая отказалась от своих детей в первый день их рождения? — Аарон опускает голову низко к земле, обхватывая себя руками. Ники кладет ладонь ему на плечо, чувствуя внутри ревущую пустоту — все слова поддержки испарились, словно он научился говорить только вчера. Ники тоже мучался этим вопросом. Не раз, валяясь ночью в кровати. В тринадцать лет, прислушиваясь к молитвам своих родителей за стенкой, спрашивал себя и Бога, почему он неправильный? Почему он, ребенок священника, обычный мальчик, который соблюдает все посты, не пропускает службы в храме и не ругается матом, вдруг стал врагом Бога и своих родителей? В шестнадцать лет, пялясь в серый потолок в комнате исправительного лагеря, Ники мучался от вопроса: за что? Зачем его каждый день называют самым грешным человеком, почему проклинают его, если он точно такой же, как и они — он не убивал, не воровал, не хамил родителям. Он точно так же, как и они, ходил на двух ногах, ел и пил, нуждался во сне и умел смеяться. Так почему его называли выродком и мутантом? В семнадцать лет Ники заботил единственный вопрос — когда? Когда он сорвётся и покончит с этим. Когда он перестанет видеть себя в зеркале по утрам — разбитого, едва стоящего на ногах, ненавидящего каждую клеточку своего тела. Когда лезвие войдёт достаточно глубоко в кожу, или когда ему хватит ума затянуть узел. В восемнадцать Ники не задавал вопросов — ни себе, ни Богу, ни окружающим — он был оглушен жизнью в Германии, сражён наповал Эриком, сбит с ног его родителями. И потом все пошло в гору. Но Аарон был только в начале этого пути, и кто знает, какие препятствия ждут его и хватит ли сил на их преодоление. И Ники был рядом с ним как раз ради этого — чтобы помочь. Но слова не хотели вылезать из глотки, плотно застопорившись там. Потому что с этими бесконечными вопросами оставалось лишь смириться, и Ники не мог заставить себя сказать об этом Аарону. Равносильно этому он и не мог смотреть на то, как тот мучается, пытаясь прыгнуть выше головы. — Ты не виноват в этом, — тихо выдыхает Ники, сглатывая, обхватывая свои локти руками. — Ровно так же ты не виноват и в том, что Тильда умерла, — у Аарона дергаются губы. — Послушай, ты сам сказал — Эндрю другого склада ума. И, тем более, сам подумай, как он мог относиться к своей матери? Она бросила его в детдоме, навечно отказавшись от него. А когда спустя 15 лет он увидел её, то узнал лишь то, что она избивает его родного брата — единственного человека, который мог понять его. — Ты пытаешься оправдать убийство? — хрипло выдохнул Аарон, отшатываясь от Ники. — Я не говорил, что Эндрю вообще убивал Тильду, — тихо возразил Хэммик, поджимая губы. — Я лишь пытаюсь объяснить, почему Эндрю внушает тебе, что ты должен её ненавидеть. Он имеет на эти чувства полное право. — Ники отвернулся, чуть слышно шепнув: — Ты тоже. Аарон непрямой походкой добирается до кровати, садясь на нее с отсутствующим выражение лица. Вдруг медленно начинает расстегивать рубашку, смотря перед собой пустыми глазами. Ники не уверен, что хочет знать, что произойдет дальше. Аарон спускает рубашку с плеч, оголяя их, и Ники невольно присматривается, не сразу заставив себя отвести глаза. От левой ключицы и ниже тянулся узкий розовый шрам с рваными краями. На правом плече красовался другой — большой, белесый, похожий на то, будто от Аарона откусили здоровый кусок. Ники не вздрагивает, даже не шевелится, позволяя Аарону рассказывать. Раскрываться. Миньярд скользит кончиками пальцев по длинному шраму. — Металлический шнур. Она хотела заставить меня врать копам, чтобы она успела украсть из магазина пойло. Аарон накрывает ладонью чудовищный шрам на плече. — Пнула ботинками с шипами на носках, которые остались от одного из её ебырей. Зубья застряли во мне, а она, вместо того, чтобы вытащить, двинула глубже, — Аарон усмехается, совершенно невесело, и поворачивает к Ники узкую белую спину, указывая пальцем на ровный круг шрама между лопаток. Его голос был беспристрастным. — Толкнула на торчащую из земли арматуру. — О Господи, Аарон- — Ники срывается с места, прижимая близнеца к себе, заключая в объятия. — Мне так жаль! — Мне тоже. — отзывается близнец, и его голос едва слышно дрожит, но он сохраняет спокойствие. — На ногах у меня следы от пряжки ремня и скакалки, — Аарон судорожно вдыхает. — Не проходило и двух дней, чтобы она не избивала меня. Иногда после её приступов ебаного бешенства я несколько часов ходить не мог или хотя бы тупо подняться с пола, блять. У меня все тело было покрыто синяками, и я несколько ебучих лет врал учителям, что хожу на занятия по боксу. И поэтому я дома сутками не бывал. — подросток закрывает глаза, морщась от воспоминаний. — Я, блять, готов под мостом ночевать, лишь бы не видеть её и не слышать, как за стенкой её ебут мужланы, от которых ей нужны блядские наркотики или деньги. — Аарон смотрит пустым взглядом на Ники, у которого в глазах стояли слезы. — И когда мне сказали, что она умерла, я почувствовал облегчение. Так почему после всего этого я не могу ненавидеть её? — В этом нет твоей вины, — глухо повторяет Ники, имея в виду все и сразу, и Аарон понимает его. Но не принимает эти слова, отказываясь верить. — Я помню, как мы отмечали с ней последнее рождество, — тихо говорит Аарон, и Ники поднимает голову, так как рождество и новый год относительно скоро, и хотелось бы иметь четкое представление, стоит ли вообще отмечать эти даты. — В школе был праздник в честь этой рождественско-новогодней хуеты, — Аарон растопыривает пальцы, смотря сквозь них. — И когда мы пришли в школу в рождество, то на стуле каждого висел носок с подарком от родителей внутри. — Ники уже знал, к чему клонил Аарон, но не мог не облегчить его боль, не помочь. — Потому что это семейный праздник, а школа — наш второй «дом», — Аарон морщится на этом слове. — Как можно догадаться, носка не было только на моем стуле. Я вообще не думаю, что за все восемь лет, что я проучился, она хоть раз в принципе приходила в эту блядскую школу. — Аарон вдруг хмыкнул. — Кстати, учитель сказал мне, что, наверное, моя мамочка сейчас очень занята работой, и она обязательно подарит мне что-нибудь дома. Но когда я пришел со школы, моя мамочка закидывалась где-то с такими же ебанными наркоманами, как и она. — Аарон нервно дергает уголком белых губ. — Самое забавное, что когда она вернулась, именно она стала требовать от меня подарков и поздравлений с рождеством. Угадай, кто огреб по первое число за то, что не подготовил стол к праздничному ужину? — Аарон вдруг смотрит прямо Ники в глаза. — До того момента, как ты забрал меня, я даже ни разу не видел холодильник, полный еды. Ники слышит, как внутри все рыдает и кричит от боли за Аарона. Внешне он протыкает ногтями кожу на локте и протягивает руки к озлобленному на весь мир кузену, обнимая его, прижимая к груди, словно так мог сгладить все его острые углы или забрать обиды. — Вся… вся моя жизнь перечеркнута благодаря ей. Она сдохла год назад, а я до сих пор вижу ее… во снах. Это ее вина. Она во всем виновата. Она виновата в том, что мне уже никогда не стать обычным. Мне похуй на то, каким дерьмовым было мое детство, но… Но мне, блять, до сих пор аукается от него. Она с шести моих лет не скрывала от меня, что употребляет. Я… я как будто бы п-проклят. — Аарон усмехнулся. — П-пока мои сверстники жрали песок на детской площадке во дворе, я переворачивал весь дом, чтобы отыскать ее травку и смыть в унитаз. А когда она заставала меня за этим… — Аарона передернуло, и он сменил тему. — Я ведь должен ее ненавидеть. Я… блять… сука, я ведь даже не просил меня рожать, но, то есть, я понимаю, что не могу это… контролировать или решать за нее, но блядь! Если бы не она, я бы… мы с Эндрю не были сейчас такими. Сломанными. — Вы не сломаны, — отзывается Ники железным тоном, неожиданно холодным голосом. Аарон поднимает на него глаза, но лишь дергает уголком белых губ. — Ты забываешь кое-что. Из-за нее я стал зависимым, — Аарон говорит надрывно, торопясь, словно хочет выплеснуть все, что так долго держал в себе. — Я… я сдался. Меня сломали. Я не хотел… не хотел становиться таким, как она. Не хотел ползать у кого-то в ногах ради грамм порошка или мутной жижи, которая отравляла меня. Я же… — Аарон снова усмехается, смотря на Ники, как на непонимающего простую истину ребенка. — Ники, я же видел ее каждый день. Я видел, на что способен зависимый от наркоты человек. Она буквально приходила блевать ко мне в комнату. Но меня это не остановило. И я действовал вполне осознанно, когда впервые не слил таблетки в унитаз, а сунул под язык. Она вынудила меня. Я так устал жить рядом с ней в этом грязном, сыром доме… — Аарон морщится, проводя ладонями по локтям, словно замерз. — Мне было всегда холодно и хотелось есть. Поэтому я принял. Просто чтобы… стало легче. Я не вынес. Не вытерпел испытания. Я просто провалился, — Аарон улыбается, смотря в пол, а на его глазах выступают слезы. — И тогда началось. Не проходило нескольких дней, чтобы я не закидывался. Я пиздил у нее травку из-под носа, залезал в её карманы, я облазил весь дом в поисках закладок. Меня накрывало ломкой до такой степени, что меня выворачивало наизнанку, даже если я не ел последние три дня. Сначала таблетки, потом втирал в десны порошок. Колоться долго боялся. Я не знаю, почему в школе никто не заметил, правда. Ведь… учеба была моим единственным способом отвлечься, я… у меня, блять, были высшие оценки. А потом я пришел под кайфом, я помню, как наговорил что-то чудовищное учителю, я даже ее мать упомянул. Но, видимо, не зря, раз они ничего с этим не сделали. Потом… потом я просто перестал ходить туда, — Аарон пожимает плечами, смотря в пол. — Для меня имела смысл наркота и-и то, что она могла мне дать — свобода. Больше… ничего. Совсем ничего. — Аарон снова пожимает плечами. — Я… стал таким же, как она. Наверное, даже хуже, ведь мне не было даже четырнадцати. Все доходило до такой степени, что… — Аарон вздыхает через нос и вдруг оттопыривает пальцем щеку. На её внутренней стороне зиял плохо выглядящий шрам. — Однажды я спрятал от нее иглу для шприца во рту, чтобы, пока она ищет её по дому, я успел стащить жижу к себе и позже вколоть. У меня нет шрамов от игл, кроме этого. Она вернулась, увидела, что наркоты нигде нет, но я не успел убежать в свою комнату. Она ударила меня прямо по лицу попавшимся под руку дуршлагом. Игла вошла в десну и порвала ее, выходя с другой стороны. — руки Ники покрываются мурашками, но он даже не видел этого за пеленой слез. — Очевидно, ко врачу я не пошел. Просто, как бы я заявился к нему? Здравствуйте, мне еще нет четырнадцати, и я вряд ли числюсь в вашей базе данных, хотя живу здесь с рождения, но у меня в десне игла от шприца, а глаза заплывшие от наркоты, вы не могли бы помочь? — Аарон проводит дрожащей рукой по волосам. — Меня бы у неё забрали, а этого я допустить уже не мог. Теперь мне необходимо было находиться рядом с ней. Если не она и не её дилеры, наркотиков я больше не увижу. А они успели стать смыслом моей жизни. Я вытащил иглу сам, не знаю, как не умер тогда от боли. А потом этой же иглой ввел дезоморфин. Я был на дне, но это дно было ярким, почти без боли и разочарования. — Аарон продолжает неизменившимся тоном. — И я медленно двигался к передозировке. — Ники вздрагивает, и Аарон, словно извиняясь, накрывает трясущейся ладонью его колено. — Я не планировал ее, и я не хотел умереть, это просто было логичным. Рано или поздно это бы случилось. Помни о том, что я никогда не знал нужных дозировок, тем более, для подростка. Я все проверял на себе, методом проб и ошибок усваивая, что если влить слишком много, то можешь поплатиться внутренностями. Я сознательно уходил от любой реальности, понимая, что больше не смогу ее терпеть, зная, что есть легкий способ избежать её. — Аарон делает вдох. — И вот тогда появился Эндрю. Ники мало что знал об отношениях близнецов до того, как он встретил их. Все, что было сказано о них в сухом письме Лютера: «Тильда, моя сестра, умерла, упокой ее душу Господи. Ее детей придется забрать нам с твоей матерью. Не знаю, как мы понесем такие убытки, но на это, значит, воля Божья». Ясное дело в тот же день Ники переиначил Божью волю, отдавая себе в этом полный отчёт. И хотя он даже не помнил, как выглядят эти подростки, не то что бы знал характер их взаимоотношений, Ники ни на секунду не сомневался, когда оформлял билет обратно. Одна мысль о том, что двое его кузенов, примерно того же возраста, когда началась его «болезнь», попадут в руки безумных фанатиков искаженной в их понимании веры, вызывала мороз по коже. — Эндрю блядский конченый уебок, — Аарон шипит довольно искренне, чтобы заставить Ники снова поежиться. Хэммик замирает, ожидая продолжения, но Аарон молчит, словно произнес аксиому, не требующую доказательств. Ники знал, что это Эндрю вылечил, если можно так сказать, Аарона от зависимости. Но только сейчас в полной мере вслушался в эти слова. Избавить человека от зависимости, особенно тогда, когда человеку это нахуй не надо, можно всего одним путем. — …Он запер тебя, — тихо выдыхает Ники, и его окатывает гадкой волной осознания. В исправительном лагере было несколько наркоманов. Их затаскивали в полуподвальные комнаты и закрывали на ключ. И когда Ники и других детей выводили на краткие прогулки, то из приземистых окон слышались чужие завывания. Кто-то умолял, обещая сделать что угодно, лишь бы получить дозу. Какой-то парень навзрыд рыдал, грозясь вскрыть себе вены или повеситься. И в их голосах было столько безумного отчаяния, что становилось не по себе. Аарон от слов Ники вздрогнул, шумно втянул воздух сквозь зубы, и по его гладким щекам скатилось две слезы. — В ванной. На четыре или три дня. — Ох, Аарон, мне… — Ники не договаривает, осознавая, что ему не так уж и жаль, на самом деле. Это был жестокий способ избавить Аарона от зависимости, хоть и не до конца, учитывая посещение баров с крекерной пылью, но этот способ был действенным. Эндрю поступал так, как считал нужным поступить, чтобы спасти Аарона. Ники бросил на Аарона взгляд из-под мокрых от слез заебанности ресниц. Попытался представить его под кайфом. Сейчас Аарон всегда был довольно собранным. Да, в нем осталось куда больше ребячества, которое он не смог выплеснуть в детстве, чем в Эндрю, но даже так он не вел себя распущенно или дико. То есть, Ники имеет в виду, что за словом он в карман не лез и в словесной перепалке действительно выглядел, как загнанный в ловушку дикий зверь, которому ничего не оставалось, как бросаться на каждого, кто приближался. Но он не скакал, как бешеный по дому, переворачивая мебель, не разговаривал, как умственно отсталый «сябки, позязя, печалька» и так далее; обобщая, не делал ничего, за что его можно было бы сравнить с накуренным. Из одежды Аарон носил в основном темные вещи, а когда выбирался на улицу, всегда выглядел аккуратно и опрятно. Конечно, в этом была и заслуга Ники — первые полгода он буквально не выпускал близнецов из дома, пока собственноручно не приводил их в порядок. Выправлял капюшоны, застегивал верхние пуговицы, подворачивал рукава, а пару раз даже приходилось завязывать шнурки. Аарон говорил резко, отрывисто, часто шипел, как масло на сковородке, но в пределах адекватности. Его язык не заплетался, слова не путались и были наделены смысловой нагрузкой. В отличие от Эндрю, чья походка была приземистой, крадущейся, чтобы он мог в любой момент сорваться с места, Аарон шагал пружинисто, легко. Держался он, не включая моменты истерик и ссор, спокойно, конечно, не уровень безразличия Эндрю, но все же. Если в Эндрю была скрыта готовность к насилию, вечное физическое напряжение, то Аарон был полон потаённой агрессии и злобного недоверия. Но он все ещё умел быть острым, как лезвие ножа, пронзительным и звенящим в ушах. И Ники было невыносимо тяжело представить себе прежнего Аарона. Шатающегося от наркоты, с трудом стоящего на ногах. Скорчившегося на полу, тихо безумно смеющегося собственным галлюцинациям. В край накиданного, трясущегося всем телом, с огромными зрачками от травы и дикой улыбкой, одетого в тряпки, избитого собственной матерью и доведенного до ручки. И все это в какие-то 14 лет. — Я никогда не забуду этого, — тихо хрипит Аарон, и левое веко Ники дергается. В тяжёлых воспоминаниях, давящих на черепную коробку, они бы могли посоревноваться. — И я ненавижу Эндрю за это тоже. Ники проглатывает наивное «на самом деле, ты любишь его, ведь он твой брат». Для Аарона слово «брат» окрашено так же эмоционально нейтрально, как и слово «ведро». Аарон вздыхает, дернувшись всем телом, и вдруг сжимается, съеживается, становясь совсем крохотным. Ники отдаленно почувствовал себя слишком огромным и неповоротливым рядом с ним, особенно, когда неловко попытался обнять за плечи. Аарон не оттолкнул его руку, лишь всхлипнул, зарываясь пальцами в светлые волосы. Ники не выходил из его комнаты до конца дня. К вечеру, Аарон, измотанный головной болью, уснул, и Ники на цыпочках выбрался наружу. Плечи и спина вполне ощутимо ныли от свалившихся на него подробностей чужой жизни до его опеки. Ники краем глаза замечает, что оставленная им еда из-под двери Эндрю исчезла. Сам Эндрю обнаружился на кухне. Он стоял на стуле, тщетно пытаясь дотянуться до травяного чая, находящегося на самом верху полки. Ники даже не удивился тому, что Эндрю, всегда рьяно ненавидящий травяные чаи и отвары, сейчас так целеустремленно подпрыгивал на стуле ради них. Ники намеренно задевает локтем косяк, чтобы предупредить, что он здесь. Эндрю не оборачивается, молча слезая со стула, приглашающе не смотря в сторону Ники. Тот со вздохом взбирается сам, доставая пачку трав и кидая её на стол. Эндрю засуетился, включая чайник и вытаскивая маленькую ложку. Ники неторопливо взял кружку Эндрю, ставя перед ним, а потом, немного подумав, и свою тоже. Во рту был стойкий привкус крови — железный, кислый и невыносимый. Ники прислоняется бедром к стойке на кухне, складывая руки на груди, наблюдая из-под ресниц, как Эндрю неумело возится с чайником и заваркой. Ники прекрасно знает, что Эндрю впервые в жизни прикоснулся к этому чайнику, но даже не пытается помочь. Из него высосали все силы. — Завари, — после минуты бесплодных попыток, говорит Эндрю, и Ники, ждавший этих слов, молча принимает коробку чайных листьев. Разливая заварку по кружкам, Ники все-таки не удержался, поднимая на Эндрю неуверенный взгляд. — Тебе никогда не нравился этот чай. С чего бы? Эндрю передёрнул плечами, словно пожимая ими. — Это последнее, что она швырнула в него. Кипяток. Ники неожиданно для себя хмыкнул, но поспешно скрыл смешок кашлем. — Не ожидал такой сентиментальности от тебя. — когда Ники устает, все его слова становятся резкими, обжигающими и совершенно не поддающимися никакой фильтрации. Ему не жаль. Эндрю снова пожал плечами. Он словно был скован напряжением, оно стягивало его мышцы, питало электричеством каждое движение. — Представляю, как сам бы швырнул в него. Успокаивает. — не услышав осуждения, Эндрю продолжил: — Он упёрся в стену жалости к себе и не видит очевидных вещей. Если он и заслужил избавления и спасения, то только путем мучений. «Как драматично». «Как в стиле Эндрю». Ники садится за стол напротив Миньярда и делает глоток, не сводя с его лица пустых глаз. Эндрю отпивает и тотчас морщится, придвигая к себе ближе сахарницу, высыпая ложек пять. Ники больно думать о том, сколько прибыли Эндрю принесет дантистам в ближайшем будущем. Лишь надеется, что к этому моменту будет далеко отсюда. Вообще, если так подумать, этот день был важен для них. И даже не тем, что он означал ровно год, как Ники принял этот крест на себя или тем, что уже год близнецы не недоедали и не подвергались насилию разных видов. Просто именно сегодня, наконец-то, Миньярды смогли довериться ему. Аарон, если быть точным, но каждое слово Эндрю, если он не обращал его к Аарону, было на вес золота. Внутри заскреблась какая-то кислая, мерзкая обида, больше похожая на стыд за самого себя. Ники открыл им все свои шрамы сразу. Сразу же доверился, давая понять, что он не предаст и не бросит. Насильно вложил им в руки ниточки управления собой. Как преданный пёс подставил все уязвимые места, словно не верил, что хозяин может ударить или пнуть. Ники открылся им сразу. А они год терпели, блять. Нечестно.

***

Но, полагаю, стоит вернуться к незнакомым старым знакомым, что стали преследовать Ники с озабоченным упорством. Или, что более вероятно, он просто был измотан до такой степени, что не прилагал и половины усилий избегать нежелательных встреч. Этому столкновению тоже удалось перечеркнуть не один день из жизни, а так же навсегда внести ночной клуб «Витраж» в черный список.       Ники болтает в стакане колы несколько кубиков льда, наблюдая за толпой на танцполе. Ему хочется домой и только туда, но близнецам нужно хорошенько выбеситься после мучительной недели. Пусть их бесы выйдут здесь и сейчас, чем потом бросятся на Ники. Хэммик переводит усталый взгляд с извивающихся в басах музыки тел на столики, полные посетителей. Музыка сменяется на какой-то совершенно дикий реп, что вибрацией прогонял мурашки по всему телу. И вдруг Ники выцепляет за одним из столов знакомое лицо. Внутри всё холодеет до хруста. Ники вяло дёргается, понимая, что нужно съебывать и как можно скорее, но какая-то вселенская усталость придавливает к полу. Невыносимо хочется броситься к выходу, бежать так долго, как получится, лишь бы избавиться от этого узнающего взгляда напротив. Но все, что может сделать Ники — нервно опустить лицо в стакан, следя мутными глазами за фигурой, что поднялась из-за столика и двинулась к нему. Ники вжался спиной в барную стойку, словно мог слиться с ней и избавить себя от приближающейся опасности. Перед глазами пронеслись смазанные отрывки воспоминаний, как к нему когда-то уже подкрадывался таким же образом какой-то канадец. Дионис? Возможно. Но в этот раз ситуация была намного плачевнее. Потому что этот мужчина Ники знал. Причем, знал в самом наихудшем смысле. Широкие плечи отгораживают Ники от всеобщего безудержного веселья, роняя на него тень. Серо-зеленые глаза впиваются в кожу лица, сдирают её, заглядывая внутрь черепной коробки. Хэммик может лишь сжать ключи в кармане куртки. Мысль о том, что прошлая встреча с Мальбонте должна была научить его носить с собой нож, пронзила затылок. Ники запоздало, заторможенно удивляется тому, откуда в нем столько наивности и беспечности, если он действительно подумал, что его может пронести. Перед ним стоял парень, которого он доводил до белого каления столько раз, что и не пересчитать. Тимати Джош. И хотя для остальных это имя не несло вообще никакого смысла, для Ники одно упоминание Тимати было равносильно смачной оплеухе. Ники сглатывает образовавшийся ком в горле, отчего его кадык дёргается, пальцами впивается в стакан с колой. В воображении он швырнул этот стакан Джошу в лицо, перепрыгнул через стойку и сбежал. В реальности у него лишь минутно помутнело в глазах. — Ты. — знакомый голос вызывает гадкие мурашки, продирает до пяток, скручивает внутренности. Тимати смотрит спокойно, внимательно, но вся его фигура внушает животный страх. В Джоше была какая-то внутренняя сила, её невозможно было увидеть, хотя он и обладал огромными мускулами. В нем было что-то природно могучее, что сохранилось спустя несколько тысячелетий в каждом человеке. Нечто звериное, хищное. Иногда эта чудовищная сила чувствовалась в крошечном Эндрю. Но Эндрю был на стороне Ники. Тимати — нет. Он складывает руки на груди, изучая Ники глазами, и тот вдруг осознает, что его трясет. Довольно ощутимо — нерастаявший лёд тремором бился о граненое стекло, дрожь пробирала до лопаток, мелко стучали зубы. Ники было до подступивших к горлу слез страшно, и все по одной простой причине. В голове всплыла их последняя с Тимати встреча. Это было перед самым отъездом Ники в Германию. Он тогда ещё не знал о том, что предложит ему учитель немецкого на следующей неделе. Ники жил этим днем, этими минутами, мгновениями, дразня встреченного им за школой выпускника до того, чтобы у него пена изо рта пошла. Тимати был довольно спокойным, если его не доводить. В этом и была фишка — чем более спокоен человек в обычное время, тем сокрушительнее его злость, если он даёт ей свободу. И Ники голыми руками разрывал железные цепи чужого самообладания, в кровь бился о ржавые засовы, позволяя волне ненависти и ярости сожрать его, раздробить, раскрошить на мелкие кусочки. Потому что самому Ники не хватало сил наказывать себя. И он делал это чужими руками. Во рту показался металлический привкус крови. Он преследовал Ники постоянно, чудился в стаканах воды по утрам, в еде, в ледяном кислом воздухе бензоколонки у работы. Но сейчас все было по-другому. Ники сглатывает, и чувствует, как по стенке глотки течет теплая, соленая кровь. Кажется, ещё секунда, и Ники потеряет сознание от реалистичности ощущений, и ему легко в это поверить, всматриваясь в глаза Тимати напротив, не в силах отвести взгляд. Когда они виделись последний раз, Ники удалось вывести его из себя за четыре с половиной минуты — его личный рекорд. Но и поплатился он за этот рекорд также экстремально. Тимати сидел на бетонном заборе вместе с другими своими дружками, как всегда окружённый шумной, почитающей его компанией. Они передавали по цепочке порошок, втирая его в десны и слизистые носа. Тимати не принимал, он и курил исключительно табак, как и сейчас. Он делает глубокую затяжку, вбирая сигаретный дым полной грудью. И краем глаза уже замечает приближающегося к ним с отчаянной уверенностью худощавого, осунувшегося школьника, в котором не сразу признаешь ученика старших классов. — О, смотри, снова идёт, — замечает кто-то из толпы, и по вихрастым головам будущих уголовников прокатываются злорадные смешки, предвкушающие побоище. Джош стискивает зубы, сминая в пальцах сигарету. Делает вид, что не замечает и не слышит голосов товарищей. Но Ники не позволит себя игнорировать, когда ему жизненно необходимо ощутить достаточную боль, чтобы заслужить продолжать жить. — Эй, кретин! — голос Хэммика звонкий, дразнящий, и он действительно прилагает усилия для этого. Текст уже готов, появляясь в воспаленном мозгу за миллисекунды. — Спорим, тебе слабо повалить меня на землю в течение трёх минут? Компания приверженцев издает дружное «оооу», слышится одобрительный, задорный свист, но Тимати пресекает шакалье веселье взмахом ладони. — Проваливай, — угрюмо рычит он, сверля Ники тяжёлым взглядом. Только самоубийца ослушается приказа. — Я заебался выбивать из тебя дурь. Если так не терпится сдохнуть — спрыгни с моста или лизни оголённый провод. Меня в это не впутывай. Ники мотает головой, сжимая паучьи пальцы на лямках потрёпанного рюкзака. Он не хочет сдохнуть по собственной прямой инициативе. Слишком страшно. Совершенно другое — вынудить другого убить тебя. Неважно, как, как жестоко и как длительно — главное, что не твоими руками. — Ты просто боишься показаться слабым не только в умственных способностях, но и в физических! — вопит обвинительно Ники, дрожа с макушки до пят. Тимати вздергивает бровь, затягиваясь, не торопясь слезать с забора. Но Ники видел, как его вторая рука — с кастетом на ней, сжалась в кулак внутри кармана. Ники сыпет обвинениями и проклятиями наугад, но сегодня Тимати действительно хочет завязать с ним раз и навсегда. Последние недели Ники все чаще донимал его — было слишком невыносимо чувствовать, как твоему телу хорошо. Оно этого не заслуживало, и если страдает душа — должно страдать и тело. Матерные конструкции сослаиваются с языка неуверенно, неловко для сына пастора. Ники выплевывает прогнившие проклятия ненависти одно за другим, хилый и жалкий, вызывающий не гнев или раздражение, а презрение и жалость. Тимати не выдерживает только тогда, когда Ники снова замахивается на тему его девушки. Оскорбления своей возлюбленной Тимати терпеть не мог. Он пружинисто спрыгивает с забора, зажав сигарету между пальцами, и неторопливой, вальяжной походкой идёт в сторону Ники. У того внутри все переворачивается, внутренности словно заледенели, а сердце дико заколотилось в груди. Каждая клеточка тела, каждый инстинкт вопит о том, что нужно бежать, гнать со всех ног, не оглядываясь. Но Ники стоит на месте, позволяя Джошу приблизиться к нему вплотную. Сейчас, когда они были так близко, ощущалась разница в росте и телосложении. Щуплый, доведенный голодовками и побоями до изнеможения старшеклассник и мускулистый бугай, наживающийся за счёт воровства и грабежа. — Заткни свою пасть и пиздуй отсюда, — тихо, веско произносит Тимати, протягивая руку с тлеющей сигаретой к щеке Ники. Тот не отшатнулся, смотря в чужие глаза мутной безнадежной обречённостью. Тимати скривился, прижимая сигарету к чужой шее под подбородком. Ники дернулся от боли, закусывая губу, но не отступил, улыбаясь уголками рта. Это было именно то, ради чего он здесь. — Ты ебанутый, — выдыхает Тимати с отвращением. Он уже не раз видел, как после по-настоящему жестокого избиения вместо того, чтобы скулить от боли в углу, парень начинал смеяться — абсолютно счастливо и безудержно. Ники давно перестал прятать истерики от таких людей, как Тимати. Только его родители и учителя не были в курсе дел. Одношкольники либо его презирали, либо с интересом наблюдали за чужим психозом, гадая, чему конкретно удалось его сломить и как далеко сможет зайти этот прилежный сыночек местных религиозных фанатиков. — Как и ты, но по-своему, — соглашается Ники. Вдруг он видит за спиной Тимати — совсем далеко, своего отца. Тот шагал быстро, прижимая к боку свой привычный протёртый на левом боку чемоданчик. На Лютере было длинное пепельное пальто с высоким воротом, скрывающее рясу. Ники словно выпал из реальности, глазами провожая фигуру до поворота. Внутри стало невыносимо — от того, что Ники должен был жить с этим тираном в одной квартире, пока другие видят в нем лишь глубоко верующего пастыря, что Ники должен заслуживать еду молитвами, что должен наказывать и питать отвращение к каждой клеточке своего тела лишь бы заслужить жизнь обычного человека. Ведь он осквернен, он не является человеком, и ему нужно превратиться в него путем изживания из себя всего греховного. Проблема была всего одна — Ники и был этим грехом. И ему оставалось лишь избавиться от себя самого. — Убей меня, — просипел Ники, не отрывая глаз от поворота, за которым скрылось его проклятие. Тимати покосился на него с отвращением. Ники сжал руки в кулаки и осознанно переступил запретную черту. Он уставился в глаза Джоша — в серой радужке расцветали крапинки цвета скошенной травы. Ники сознательно сжег последний мост, как ему казалось, по которому он мог вернуться к той жизни, где не проклинал себя каждую секунду. Он открыл рот, выдохнул беззвучное «прости», которое никто так и не услышал, и заговорил быстро и горячо. Сейчас Ники уже не вспомнить, что именно он произнес. Но выражение лица Тимати отпечаталось в памяти надолго, так же, как и горькое чувство внутри, от осознания, какие ужасные вещи он говорил, с каким усердием отравлял сам себя и Тимати. Была всего одна тема, к которой Ники никогда не приближался — мать Джоша, что год назад умерла от передоза. Вот и причина, почему сам Тимати не принимал. И любое упоминание его матери влекло за собой самые ужасные последствия. И Ники навлек на себя эти последствия, прыгнул в их объятия, зарылся в них с головой. Он помнил не так уж много из того, что произошло после разъяренного рёва Джоша: «Закрой пасть!» Сокрушительный удар по челюсти чудом не выбил зубы, заставляя упасть на колени. Боль от него пришла запоздало, распространяясь сразу по всей голове и шее, нагоняя второй удар — тоже в лицо, коленом. Перед глазами мелькали звёзды и пыль дороги под раскроенной щекой. Удары сыпались отовсюду — в ход пошел кастет, врезаясь в тело жадно, с упоением. Послышался треск разрываемой ткани. Ники на секунду поверил, что он действительно умрет сейчас. Но это чувство — одновременно расслабляющее и заставляющее сжаться в комок — быстро прошло. Послышались взволнованные и встревоженные голоса собратьев Тимати. Испуганный тонкий визг какой-то девушки: «Он убил его! Убил!» Последний сильный удар впечатывается в живот, слышится неприятный хруст ребер, и Ники, как паршивую шавку, откидывает на полметра по пыльному асфальту. Это единственное, что он уже заслужил. Это его наказание за каждый грех и каждый вздох, сделанный чудовищем и нечеловеком. В голове невообразимый шум и звон, словно тысячи кузнецов бешено молотят по своим золочёным наковальням. Собственное лицо и все тело казалось кровавым месивом, как пропущенное через мясорубку. Ники с трудом разлепляет залитые кровью веки и его размыленный взгляд встречается с обезумевшими глазами Тимати. — Если я ещё раз увижу тебя, то клянусь всей своей жизнью, я изобью тебя так, что ты сам попросишь убить тебя. И Ники улыбнулся в ответ порванным уголком рта, понимая, что услышал самые правдивые и искренние слова в своей жизни. А спустя две недели он улетел за океан и не видел Тимати. До этого момента. Ники слышит истеричный стук льда о стенки стакана, который судорожно стискивает пальцами, он боится Тимати до крупной дрожи и слез на ресницах. Потому что в их последнюю встречу Тимати пообещал сломать каждую кость в обеих его руках, вырвать пальцами язык с корнем, в общем, малоприятные вещи. В голове проносится дикая мысль притвориться, что он его не знает. Вежливо сказать, что Ники впервые его видит и вообще не представляет, при каких таких обстоятельствах они могли пересечься. Правда, вряд ли получится разговаривать вежливо, когда тебе начнут ломать пальцы. И Ники очень даже нравится идея сыграть Великого Слепого, Глухого, Тупого и далее по списку, но он уже выдал себя с головой. Конечно, он немного изменился за столь малый срок, считая проколотые уши и бровь и отращенные волосы. Но недостаточно. — Не надо дрожать, — вкрадчиво говорит Тимати, отсекая возможность сбежать, поднимая руку, чтобы накрыть стакан Хэммика ладонью. Стук льда прекратился. Ники громко вдыхает, но это больше похоже на всхлип. Смотрит на чужие пальцы, мягко, но настойчиво забирающие из его рук стакан. Два года назад на этих костяшках была невысохшая кровь Ники. Стало дурно. — Я был на таблетках, — выпалил Ники, вжимаясь в барную стойку с такой силой, что заныла поясница. Тимати вздернул брови. — Вот как. Ты все помнишь и отрицать не станешь. Хорошо. — Джош скользнул глазами по лицу Ники ниже и вдруг костяшкой пальца задрал его подбородок вверх. Сила, которую он для этого приложил, потрясла Ники, как всегда поражала при каждом ударе — казалось, ещё немного, и Тимати без усилий сломает ему шею. Джош молча изучил почти сошедший шрам от затушенной сигареты, после чего медленно проговорил: — На таблетках был, говоришь? И что заставит меня поверить тебе? Ники сглатывает, не отвечая. Он не знает, что это было на самом деле — таблетки, порошок, сироп, но что-то его родители точно добавляли в его еду. Или по наставлению докторов из лагеря, или по совету сердобольных знатоков из храма. Ники выяснил это лишь в Германии, когда впервые взглянул на мир вокруг без необузданного желания самоуничтожения, спустя ровно 72 часа после приема пищи у своей родной матери дома. — Мне очень, очень жаль за всё, что я наговорил тебе, — выдыхает Ники сквозь стук зубов и чувствует, что внутри сворачивается такой плотный жгут ужаса, что не получается дышать. — Я сожалею. О каждом сло… — Ники не договорил, испуганно ахнув, когда тяжёлая рука Тимати опустилась на его плечо. Дышать стало невозможно. — Продолжай-продолжай, — Джош отряхивает его плечо от невидимых пылинок, как старый приятель, и Ники слишком хорошо знает это напускное спокойствие. Его будут бить. — Сожалею о каждом своем слове, — тихо, придушенно произносит Ники, а в голове бьётся всего одна единственная мысль: «если я умру, близнецов заберут мои родители». Умирать не очень-то хотелось. — Про…прости за все, чем я заебывал тебя, — продолжает Ники, оглушенный страхом. Рука Тимати на его плече сжимает воротник рубашки до противного синтетического хруста. Ники чувствует этот звук на кончиках зубов, которые заныли от испуга. — Хорошо, хорошо, — довольно кивает Джош, одобрительно улыбаясь, но его глаза оставались холодными, излучающими ненависть, и Ники видел в них с трудом сдерживаемое желание поскорее разорвать Хэммика, как бумажный пакетик. — Выйдем? — Джош спрашивает миролюбиво, ласково заглядывая в глаза. Ники понимает, что выбора ему никто не предоставляет, но все равно мотает головой. — Я не могу, — выдыхает он испуганно, едва шевеля пересохшими губами. — Ничего, я не займу много твоего драгоценного времени, — обещает Тимати, и его рука перемещается на затылок Ники. По-дружески треплет вставшие дыбом вихры и опускается на воротник. Джош хмыкнул, закатывая глаза. — Кто бы мог подумать — таблетки. Такое не каждый соврет, — Тимати смотрит на Ники, словно прицениваясь. — Неужели для тебя действительно совсем нет ничего святого? Таблетки? Ты переступаешь черту. Ники хочет возразить, но все слова застряли в глотке, бумажными комками зарезали гортань. Он чувствует, как рубашка трещит, а потом его ноги отрываются от скользкого пола. Потеряв последнюю опору, Ники беспомощно ощутил, как внутри все обтекает ледяным ужасом, сжимая внутренности. Ему хотелось биться, вырываться, кусаться и царапаться, кричать, в конце концов, но все, на что его хватило — бессильно повиснуть в руке Тимати мешком. «Близнецы попадут к моим родителям, травмированные еще одной смертью. В этот раз сдох их туповатый опекун». Тимати с Ники на вытянутой руке зашагал к выходу. Краем глаза Хэммик заметил, как приятели Джоша переглянулись между собой, криво усмехаясь. «Аарон забудет меня через месяц. Эндрю… и того меньше. Мы не были так близки». Тимати бормочет что-то под нос, а на другой его руке Ники вдруг замечает кастет. Не тот же самый, на котором оставалась кровь восемнадцатилетнего Хэммика, но отличающийся лишь массивностью и позолоченными буквами на боку. «F.V». «Мои родители буду кормить близнецов овсяной кашей с несладким чаем по утрам и каждое воскресенье водить в церковь. Аарон сорвется первым. С его отвратительным режимом сна он не сможет вставать в шесть утра каждый день законного выходного. Их станут наказывать за оценки». Ники провожает мутным взглядом проплывающие мимо счастливые, неотягощенные мыслями лица. «Эндрю загнется без шоколадной пасты и мороженого. Я не хочу, чтобы он начал воровать». «Как же они без телевизора по вечерам и игр на консоли?» «Им будет плохо у моих родителей». Последняя мысль неожиданно отрезвила. Ники только сейчас понял, что добровольно сдался, позволил тащить себя, как безвольный мешок, на казнь. Ники замечает косяк задней двери, ведущей на выход, и неожиданно выкидывает в сторону руку, цепляясь за него. Железо скользит под пальцами, но Ники впивается до резкой боли, заставляя Тимати остановиться. Он в недоумении смотрит на него, но Ники лишь сверкает глазами в ответ, сжимая зубы. Джош щурится, усмехаясь, и пожимает плечами. Через секунду он просто шагает дальше, силой отдирая Ники от косяка. Тот невольно вскрикивает — железная дверь умудрилась искалечить ладони, оставив глубокие борозды белесых ссадин. — Отпусти, — Ники брыкается — вяленько, на пробу. Тимати хмыкнул. — Поздно ты опомнился. Теперь уже никак не могу, прости уж. Имею привычку исполнять обещания. Джош выходит на улицу — темную, тихую и прохладную. Сердце внутри Ники начинает колотиться, как бешеное. Дыхание сбивается, и начинает казаться, что Хэммик сейчас задохнётся, захлебнется воздухом. Тимати разжимает пальцы, грубо ставя Ники на землю, но тот чуть не падает. От страха подкосились ноги. Даже если бы Ники хотел — он не мог убежать. — Даже не будешь сопротивляться? — Тимати вопросительно посмотрел на него. — Я не беру во внимание ту жалкую попытку в дверях — сделаем вид, что её не было. Ники прерывисто вдыхает холодный воздух. Он отрезвляюще ударил в голову. Страх не позволял сделать и шагу, внутри все замерло и заныло от неизвестности и предвкушаемой боли. — М-мне очень… — Мы уже слышали это, — отмахнулся Тимати, снимая с широких плеч куртку и небрежно вешая её на козырек над дверью. — Что ж, не будешь давать сдачи — тем лучше. Ники так не думал. Он сполз по стене от того, что подогнулись колени, вжимаясь в неё спиной, словно мог использовать её, как защиту. Сердце колотилось на высшей скорости. И вдруг свершается чудо. Ники является ангел. Конкретно — Эндрю. Он выныривает из ниоткуда, верткой лаской оказывается между скорчившимся Ники и Тимати. Тот даже отступает, непонимающе моргая. Он был далеко не первым, кого смутил внешне миниатюрный Эндрю. Но это смущение от первого впечатления быстро проходило. — Отъебись от него, — Эндрю не подбирает выражения, смотря прямо и зло. И Ники за его худой узкой спиной чувствует себя в большей безопасности, чем где-то ещё. Тимати переводит взгляд с хладнокровного Эндрю на дрожащего Ники и неуверенно усмехается. — Ты нанял себе карманного телохранителя? — Заткнись и проваливай, — шипит Эндрю, и в косом свете одинокого фонаря блеснуло лезвие вынырнувшего из складок одежды ножа. Джош не впечатлено выгнул бровь. — Так, ладно, это было довольно забавно, пизденок, но ты отвлекаешь, — наконец, решает игнорировать Тимати и протягивает руку к Эндрю, грубо кладет на его плечо и силой сдвигает с места. Эндрю скорчился, как от боли, при прикосновении, чуть не потеряв равновесие. И это было главной ошибкой Джоша. Ники не знает, что заставило его двигаться. Никогда, будучи в здравом уме, он бы не стал драться с Тимати, да что драться, даже единожды ударить его было равносильно самоубийству. Не зря Ники сказал «в здравом уме», потому что пребывал он в нем значительно недавно. Но что-то внутри сместилось, стоило Ники увидеть, как эта гора мышц, пропахшая сигаретным дымом и внушающая ему животный страх, протянула свою лапу к Эндрю. Хэммик оттолкнулся от стены и со всей силы ударил Тимати по протягиваемой руке. Собственную руку прошило болью до кости, но оно того стоило — Джош отдернул лапу, зашипев. Эндрю застыл на месте, ошарашенный, переводя помутневший взор с Ники на Тимати, выглядя, как напуганный сигналом машины ребенок. Миньярд растерялся, смотря на Ники с какой-то тоской в глазах. И у Ники невыносимо заныло внутри — за Эндрю никто никогда не заступался. Поэтому Ники разворачивается к Джошу и прежде, чем тот попытался скрутить его руки, ударяет ещё раз — наотмашь, по лицу. Так сильно, что у самого чуть слезы из глаз не брызнули. — Никогда, слышишь, блять, никогда не смей трогать моего ребенка, — шипит Ники, дрожа от макушки до носков. — Или я руки тебе переломаю. И пока Тимати приходит в себя — буквально пара секунд, Ники успевает поймать взгляд Эндрю и срывается с места. Ники сумел пробежать несколько метров, прежде чем понимает, что Эндрю за ним не следует. Приходится резко развернуться. В дверях клуба мелькнула вторая светлая макушка — Аарон. Ники подлетает, ничего не объясняя, и подталкивает подростка в спину, горячо шепча: «Беги. Ради всего святого, беги, Аарон». Хэммик видит крупную фигуру Джоша, но не испытывает былой страх. Только жгучую ненависть — если тот сделал что-то с Эндрю, то он пожалеет. Безумно пожалеет. Ники успевает ровно в тот момент, когда Миньярд уже встал в стойку для драки. Его глаза были сощурены, из-под ресниц блестели злые, но все ещё напуганные глаза. Ники понимал этот страх — совершенно не связанный с габаритами Тимати или кастетом на его руке. Эндрю было страшно от того, что за него заступились. Ему было страшно от такого громкого заявления, что он нужен кому-то. При том, что он сам уже неоднократно заступался за других. Ники хватает его за рукав, умудрившись не коснуться кожи, и умоляюще заглядывает в глаза. — Не надо, — выдыхает Ники, имея в виду то, что Эндрю нет смысла тягаться силами с Джошем. И подросток понимает. Эндрю устремляется следом за Аароном, мало чего понимающим, но исполняющим слова Ники. Хэммик хочет броситься следом, но его снова хватают за злополучный воротник. Ники закрывает глаза, делает глубокий вдох и дёргается изо всех сил. Кусок ткани остаётся в кулаке Джоша. Ники впервые за несколько лет бежал столько времени без передышки. В спину дышал страх, подстегивал пятки, а непрошедшая злость и неконтролируемая ярость на Тимати придавали сил. Ники не помнит, как они с близнецами оказались на пустынной в такое время суток набережной. Соленый ветер наполняет легкие, волны с шумом разбиваются о пирс, и только тогда, когда позади них долгая прямая дорога, на которой они по-любому увидят преследователей издалека, Ники останавливается. — Какого хуя только что было? — раздраженно спрашивает Аарон, как только ему удается сделать полноценный вдох. Эндрю неприязненно косится на него и толкает в бок, достаточно сильно, чтобы Аарон, ненадежно опирающийся о край пирса, очутился внизу, промочив ноги в океанской воде и зашипев. — Заткнись, — бросил ему Эндрю, переводя внимательный взгляд на Ники. — И какого хуя только что было? Ники не ответил, качая головой. Перебрался вслед за близнецами через бортик, вставая на сухие камни берега по другую сторону набережной. Колени подогнулись, и Ники пришлось сесть, прислоняясь спиной к холодному камню. Стук сердца в ушах кружил голову. Ники перевел мутный взгляд с Аарона, прыгающего на одной ноге, выливающего из ботинка воду, на Эндрю, что смотрел на него настороженно, недоверчиво, словно хотел запретить Ники заботиться о нем. Внутри все сжалось, завыло от боли за напуганного жестокостью жизни Эндрю, и Ники с рваным всхлипом неожиданно утыкается лицом в ладони, вздрагивая от боли и слез. Он слышит, как близнецы растерянно переминаются с ноги на ногу рядом с ним, явно не ожидавшие от Ники подобной реакции. А Ники не может даже вдохнуть, он может только трястись от рыданий, с ужасом представляя, что могло случиться с Эндрю такого, чтобы тот относился с таким подозрением к тому, что за него заступились. И насколько на самом деле Эндрю был хорош для Ники, если продолжал защищать его несмотря на все колкости и игнор. Аарон не выдерживает первым. — Эй, — он неуверенно трогает Ники за плечо. — За нами даже не гонятся. Ты чего? Неудивительно, что близнецы снова сделали неверные выводы относительно него. Ники переживет это. — Я не… все нормально, — Ники сжимает зубы, зло проводя руками по лицу, размазывая слезы. — Просто… — Хэммик поднимает глаза на Эндрю, встречаясь с ним взглядом, и больше не в силах сказать ничего. Миньярд смотрит в ответ бесконечно тоскливо и понимающе. Ники окатывает осознанием, что он так сильно привязался к близнецам, что любое сказанное ими прямо сейчас слово способно его убить. Эндрю отталкивает в сторону своего менее эмпатичного брата и садится перед Ники на корточки, щурясь, вглядываясь в его глаза. Ники нестерпимо хочется взять его за руку — чтобы стать чуть ближе, чтобы заполнить их молчание теплом тела, чтобы почувствовать, наконец, дрожат ли руки Эндрю так же, как и Ники. Но они молчат, оглушенные тишиной своих голосов и шумом прибоя, смотря друг на друга, как в последний раз. — Да ладно, блять, — закатывает глаза Аарон, поднимается с корточек и уходит к самой кромке воды, пиная в нее камни. Эндрю на секунду отвел глаза к близнецу, а когда Ники снова поймал чужой взгляд, Миньярд вдруг протянул белую ладонь к руке кузена, сжимая её на подобие рукопожатия. — Я спрошу тебя один раз, — голос Эндрю звучит холодно и металлически, но тепло его ладони, которую неуверенно сжимает в ответ Ники, все аннулирует. — Зачем ты это сделал? И не говори «потому что мы семья». Ответь так, как думаешь ты сам. Ники открыл было рот, но почти сразу захлопнул обратно, кусая губы. В горле снова встали слезы. Никакие силы не могли объяснить Эндрю, что Ники правда считает его и Аарона своей семьей и для него это действительно серьезный аргумент. Пока Ники трясет от эмоций, и пока они имеют над ним контроль, он не боится сказанных им слов, самых искренних за последние месяцы: — Потому что я люблю тебя. Ники кажется, что он прокричал это на всю округу, но на самом деле он едва шевелил губами, и его шепот практически не было слышно за шумом волн. Его ладонь выскользнула из резко ослабших пальцев Эндрю. Миньярд уставился на него расширившимися глазами, нелепо хмуря светлые брови, смотря так, словно Ники только что заговорил на латыни или у него вырос третий глаз на лбу. Но Эндрю не успел ответить хоть что-то. Послышался рев мотоциклов, который быстро приближался к ним. Сердце упало вниз — Ники был уверен, что это Тимати на все сто двадцать процентов. Эндрю рванул к Аарону, схватил его за локоть и притащил к бортику, заставляя сесть на колени, прижимаясь к стене спиной. Аарон хотел было возмущенно завопить, но Эндрю мгновенно заткнул ему рот ладонью, осадив пронзительным взглядом. Мотоциклы тормозят в нескольких метрах от них. Слышится приглушенная шлемами брань, среди которой фигурирует низкий голос Джоша. Ники пересекается глазами с Аароном и чувствует себя, как Фродо с Сэмом, когда их нагнали назгулы в лесу. — Где этот уебок? Он не мог уйти дальше авеню, — рычит Тимати, и Ники приходится заткнуть рот и себе, чтобы не выдать их рвущимися наружу всхлипами. Умом он понимает, что его дыхание, а тем более стук сердца, сквозь шум прибоя не услышать, но внутренности все равно скрутило от страха. — Здесь рядом круглосуточный, может, там припизднулся? — предполагает чей-то неуверенный голос, и Ники благодарен этому человеку больше всего на свете. Повисает тишина. Эндрю напряжён до такой степени, что его начинает мелко потряхивать. Ники чувствует — если сейчас Тимати примет решение заглянуть за бортик, посмотреть на берег океана — как волны обгладывают гальку в свете луны или просто сплюнуть — Эндрю подскочит в ту же секунду и вцепится ему в глотку. И Ники не сможет его остановить. — Проверим, — решает Джош, взревели заведенные моторы, и спустя полминуты рыка глушителей набережная снова погружается в мягкое шуршание волн. Ники чувствует во рту кровь из прокушенной губы. На гальку и пирсы, кружась, начал падать первый снег.

***

За что Ники действительно бесконечно благодарен близнецам — это за то, что те никогда не спрашивали о его прошлой жизни. Конечно, создавалось впечатление, что им просто не интересно, но вопросы не появлялись даже после таких инцидентов, как встреча с Тимати, Мальбонте или директором бывшей школы Ники. Когда Хэммик увидел последнего в ТРЦ, то вдруг издал несчастный писк и спрятался внутри палатки из охотничьего магазина, которую выставили для привлечения внимания в холле. Аарон остался снаружи, раздражённо цокая языком, закатывая глаза, а Эндрю, наоборот, залез вслед за Ники, с интересом уставившись на него. — Кто на этот раз? — единственное, о чем спросил Эндрю, обхватывая колени, наблюдая за тем, как Ники нервно всматривается в толпу через сетку. — Мистер Чермен. Мой директор, — Ники с облегчением провожает глазами тучную фигуру за угол. — Я должен ему около двухсот долларов. После того, как мои родители сказали, что не будут выплачивать, всё, что ему остаётся — найти меня и вытрясти всё до последнего цента. Эндрю кивнул, вылезая из палатки, словно разочарованный таким скучным рассказом. И даже не стал спрашивать, откуда у Ники могут быть долги перед директором. Но Ники очень благодарен ему за это, так как довольно сложно объяснить, каким образом он умудрился выломать раковину из стены. (Правда, это сделали его телом, но уже неважно). В любом случае, близнецы не интересовались его прошлым, а он их, и этот негласный договор на удивление очень сближал. Но мысли, что появились в лихорадочном мозгу во время встречи с Джошем, пустили корни, высасывая душу. Оглядываясь назад, Ники всё чётче понимал, что тот животный страх, скрутивший жилы, был вызван исключительно из-за близнецов. Ники боялся не за себя, а за Миньярдов. Как бы плохо им пришлось, если бы Хэммика тогда забили. Ники не питает ложных надежд и не занимается самообманом, он прекрасно понимает, что жизнь близнецов под его опекой далека от идеальной. Их запросы росли, а маленький бюджет наоборот, уменьшался, таял на глазах. Не всегда хватало денег даже на такие базовые потребности, как стиральный порошок, лампочки или банально изолента, на которой держалось всё в этом доме, включая обувь. Но даже в таких далёких от райских условиях у Эндрю с Аароном было больше шансов прожить без проблем, чем в семье родителей Ники. Он даже не уверен, что этот вакуум католических фанатиков можно назвать семьей. Вообще, у всех родственников Ники была довольно большая проблема с понятием семьи. И ему приходилось постоянно одергивать себя, напоминая, что он сам не так давно обрёл для семьи смысл, который не причинял бы боли и отчаяния, но внушал уверенность и надежду. Но размышления о семье, которой стал для него Эрик, неумолимо швыряли Ники к следующему пунктику в голове. Пунктику, который невыносимо мозолил глаза, разъедал изнутри, даже когда Ники ограждался от него всеми доступными средствами. Нужно было снова попытаться найти общий язык с родителями. Главным толчком для этого послужило то, как тяжело Аарон переживал годовщину смерти своей матери. То, как много незакрытых гештальтов и вопросов у него осталось. Ники был замотивирован мыслями о том, что Тильда мертва, и от ее смерти, от невозможности увидеть и поговорить с ней, Аарон страдает. А у самого Ники родители были живы, но он все равно мучался от их молчания. Нужно было пытаться. Звонить, писать, всеми силами стараться вернуть утерянное доверие или хотя бы его часть. Вот только сил было не так уж много. Но идея воссоединения семьи, дикая и нелепая, совершенно по-детски наивная, подпитанная стрессом и слезами Аарона, заряжала энергией. Она снова, как и год назад, стала гиперфиксацией, не отпускающей из своих цепких лап. И Ники снова вернулся на круг бесполезного страдания. Началось все с СМСок. Не проходило и часу, чтобы Ники не хватался за телефон, проверяя, не пришел ли ответ. Разумеется, чат с Марией Хэммик молчал, но Ники не собирался сдаваться. Потому что отдаленно понимал — искорка надежды, мелькнувшая в его воспаленном разуме, снова пробудила глубоко погребенные ожидания и мечты. И заткнуть их заново будет слишком тяжело и болезненно. Ники даже допускает мысль, что он попросту не сможет пережить повторное принятие того, что родители отказались от него. Спустя неделю физическое состояние Ники значительно ухудшилось — он совсем исхудал, кожа посерела, а сердце все чаще начинало биться болезненно и скоро, а сверх прочего он перестал появляться на поле для экси, чем несказанно радовал близнецов и наверняка разочаровывал тренера, если тот помнил его, конечно. И тогда он приступил ко второму способу достучаться. Стал звонить. Первые три звонка он испытывал невыносимый страх, сильно тряслись руки, легкие сжимались в груди до хрипа. Но гудки безразлично продолжали тянуться, безликие и бесчувственные, они обрывались, так и не дав Ники услышать бывший родным голос из трубки. Следующие пять звонков Ники пережил легче, каждый раз вскакивая на ноги, вышагивая по комнате туда-сюда. Через четыре дня он звонил по привычке, даже не поднимая телефон со стола, бездумно вслушиваясь в своеобразную мелодию гудков, пустым взглядом сверля пол перед собой. Все было кончено. Ники знал это ещё когда писал первое смс, но он отказывался признавать и верить. Потому что… Потому что он любит своих родителей, как каждый ребенок любит их. Потому что они дороги и важны для него даже несмотря на весь ужас, который ему пришлось пережить из-за них. Потому что Ники тяжело осознавать, что его родители живы, но он все равно не может увидеть их. Он не может обнять их, не может услышать слова поддержки или одобрения от самых важных в его жизни людей — своих родителей, просто потому, что Ники любит Эрика и хочет целовать его, как каждый человек хочет целовать своего любимого. Но Ники постоянно напоминал себе, что его родители сделали его зависимым от каких-то лекарственных препаратов. На фоне исправительного лагеря, конечно, их умалчивание о том, что они пичкают его каким-то медикаментами, было не таким уж серьезным преступлением, но Ники хорошо запомнил это чувство бесконечного предательства и разочарования, которое он ощутил в тот момент. Потому что Ники оставался ребенком — спонтанным и громким, который легко забывал свое первое детское разочарование от предательства, чтобы потом снова растерянно стоять посреди детской площадки, сжимая в кулаке краешек футболки, смотря, как твои друзья уходят от тебя, не оборачиваясь. Так же чувствовал себя Хэммик в кабинете врача в Германии, который согласился принять его без записи, так как был знакомым отца Эрика. Сам Эрик, как переводчик, сидел рядом, на стуле, смотря на Ники сочувствующим взглядом. Тот сжался на кушетке, все ещё сглатывая привкус железного шпателя на языке. Он напоминал кровь. Кровь напоминала о боли. Ники хотел умереть, но смотрел на узловатые длинные пальцы Эрика, которыми тот перебирал свои многочисленные кольца, и почему-то умирать уже не хотелось с такой силой. Доктор хмурится, бросает на Ники нечитаемый взгляд, после чего поворачивается к Эрику, что-то спрашивая. Ники разбирает слова «таблетки» и «почему». Эрик сводит вместе светлые брови, а Ники смотрит на два прокола над и под одной из них, и черная тоска внутри шипит, скукоживаясь по краям. — Ты… Доктор Зиверс спросил, ты принимал какие-то транквилизаторы? И…э-э… Почему перестал? У тебя обычный синдром отмены, но… — Эрик бросает на Ники косой взгляд из-под светлой челки. — Ты не упоминал о них, когда мы спросили о таблетках. И в твоей анкете не указаны антидепрессанты. Ники чувствует, как внутри все сворачивается в какой-то толстый жгут ненависти и боли. Он даже не удивлен. — Я не знал, что мне дают какие-то таблетки. Доктор Зиверс отворачивается, забурчав себе под нос, раздражённо переставляя предметы на своем столе. Как позже рассказал Эрик, Зиверс не мог сдержать негодования, выплескивая его в ворчащем: «может таблетки, а может порошок или сироп. Если он не знает, что его чем-то пичкали, это вообще мог быть слабый наркотик. Откуда его вообще урвала семья Клозе — из концлагеря? Выглядит больным, худой, какой-то бледный. Оторвать бы голову таким бездарным родителям, как у него!» Ники слабо улыбается, когда слышит последнюю фразу. Эрик, что шел с ним рядом, положив руку на лямку рюкзака за спиной, где лежали выписанные Зиверсом таблетки для Ники, вопросительно смотрит на него. — Это смешно? Хэммик улыбается снова, провожая глазами машину, под которую с удовольствием бы лег. Но его останавливает жалость к водителю и гортанный, глубокий голос Эрика Клозе, подростка чуть старше его, который носит штаны и джинсовки с цепями, но спит с плюшевым котом. — Нет, — отзывается Ники спустя внушительную паузу. — Просто подумал, что даже у незнакомого мне доктора больше злости на людей, что травили меня транквилизаторами, чем у меня самого. Светлые, зелёные глаза Эрика наполняются болью, когда он снова смотрит на Ники. Тот не отводит взгляд, чувствуя, как от чужого сочувствия внутри просыпаются замкнутые эмоции. Эрик что-то невероятное. Сейчас, оглядываясь назад, Ники не чувствует даже обиды на своих родителей. То ли потому, что не умеет ненавидеть людей, что были ему дороги, то ли потому, что успел перевернуть картинку у себя в голове, смотря на это так, словно его родители заботились о нем, когда подсыпали медикаменты. Ведь жить с мыслью о том, что между иметь сына и иметь погашенное, задушенное постоянным страхом и лекарствами жалкое подобие человека, твои родители осознанно выбрали второе, невыносимо. Каникулы близнецов, продленные по их собственному желанию, все же подошли к концу. Утром понедельника они наконец завтракали все вместе, но Ники не может сказать, что это было приятной трапезой. Ники вообще мало, что может сказать. Второй день у него были глаза на мокром месте, хотя он не испытывал ни грусти, ни злости. Только глухую ненависть к себе и своему дрянному телу, которому требовалось все больше времени и сил каждый раз, когда нужно было встать с утра с кровати. Хэммик убирает посуду за кузенами, смотря перед собой пустым взглядом, и даже не удивляется, когда Эндрю вдруг вытаскивает из его пальцев кружку, которую Ники чуть по ошибке не сунул в мусорное ведро. — Сколько ты спал? — исключительно риторический вопрос. Ники пожимает плечами, огибая Эндрю с кружкой в руках и Аарона с недовольным лицом. Бесчувствие душило и перекручивало лёгкие, но позволяло не заботиться о том, чтобы давать правильные ответы, чтобы вообще отвечать. Аарон дёргает его за рукав, раздраженный и нервный, как и обычно. Он смотрит на Ники пытливо, эмоционально, но Хэммик возвращает абсолютно пустой взгляд, от которого даже Миньярду становится не по себе. — Ты спал сегодня, Ники, блять? — Разумеется. Хэммик вытаскивает рукав из кулака Аарона, улыбается ему самой мертвой улыбкой и скрывается в коридоре. Прежде, чем близнецы успевают мрачно переглянуться, слышен оглушительный грохот. Выскочившие на шум Миньярды застают Ники, застывшего на месте с вытянутой, крупно дрожащей рукой в воздухе. На полу валялась вывалившаяся из его слабых пальцев ложка для обуви. В карих глазах Ники стоят слезы, но он сам не знает, что они там делают. Он не чувствует боли или разочарования. Он не должен плакать, когда внутри него нет ни единой эмоции. Ники молча наклоняется, поднимает ложку, стараясь не смотреть на близнецов. Он разочаровывал их. Заставлял чувствовать себя незащищёнными и вне безопасности в его руках. Он чудовище. — Мне жаль, — почти искренне шепчет Ники, сглатывая ком в горле, когда из-за дрожи в руках почти пять минут безрезультатно тычет ключем зажигания в панель управления машины. Эндрю, сидящий на переднем сидении, молча забирает ключ, вставляя его самостоятельно. Ники не чувствует достаточной вины или стыда. Только ненависть, уже привычную, неторопливо сжирающую его душу и спокойную, как море в штиль. Близнецы молча вылезают из машины, когда Ники довозит их до школы, но он все равно чувствует на себе их липкие, тревожно-раздраженные взгляды. Хэммик улыбается им уголком губ, провожая глазами миниатюрные фигурки, что медленно и нехотя плелись вместе с основным потоком учеников к крыльцу. Заставить себя надавить на газ было непосильной задачей. Сдерживать слезы на протяжении всего дня, когда даже не знаешь, от чего они, труд неблагодарный и работа изнурительная. Поэтому, когда Ники возвращается вечером домой, он просто скидывает с ног мокрые конверсы и с плеч сырую куртку, добирается до ванной комнаты и сползает по дверному косяку вниз, лишенный абсолютно любых сил. По щекам уже струятся слезы, голова гудит монотонной болью и кружится до пятен перед усталыми глазами. Уставившись пустым взглядом в стену перед собой, Ники сидит так, пока руки не начинает колоть от холода — он успел промокнуть под дождем, пока таскал коробки на склад магазина. Стиснув зубы, Ники поднимается, чувствуя, как от того, что он встал на ноги, все тело перевернулось изнутри студеной тошнотой. В отражении зеркала мелькнуло его серое безжизненное лицо, и Ники улыбнулся собственной беспомощности и жалкости. Мертвая улыбка, обнажившая белые зубы, выглядела неприятно и пугающе — казалось, ещё чуть-чуть, и ей можно вскрыть вены на запястьях. Ники смотрит в пустоту в своих глазах так долго, что бездна заглядывает в него в ответ, отчего сизый холод забирается внутрь, прижимаясь сухой безликостью к остывшей душе. Судорожно втянув воздух, Ники вытирает окоченевшими руками дорожки слез со щек и тянется за зубной щеткой, чтобы избавиться от ужасного привкуса сворачивающейся крови во рту. Когда он склоняется над раковиной, на ее керамическом дне остаются ржавые разводы его крови. Этим вечером они впервые не занимаются немецким по его инициативе, и Ники не чувствует вины за это. Когда он шатается по гостиной в поисках единственного теплого свитера, прижимая к губам заледеневшие ладони, краем зрения замечает, как из кухни на него выглядывает мордочка Эндрю, но она быстро скрывается обратно. Это сталкерство Ники оставляет без комментариев, но спустя пару минут к нему в комнату пролезает лохматая пшеничная голова, а в лицо прилетает бордовый свитер, который Ники так и не смог найти. Он даже не благодарит его. А ночью к нему спускается Аарон. Он уже взял в привычку сразу после кошмара топать к Ники, и это было очень хорошей и здравой идеей, но в этот раз все пошло на перекосяк. Поскребывание в дверь вырывает Ники из промозглого, такого же серого, неспокойного сна. Он резко вскакивает, чем пугает Аарона, неуверенно застывшего в двери. Ники прижимает ладони к лицу, чувствуя влагу между пальцами. — Иди сюда, — тихо шепчет он, стараясь звучать мягко, и Аарон юркает в его постель. Ники садится, откидываясь на спинку кровати, и Аарон забирается ему под руку, чтобы утром яростно отрицать любую свою причастность к человеческим чувствам и эмоциям. Прижимая к себе кузена, Ники сверлит расфокусированным взглядом ночную хладную тьму, и слезы усталости текут по щекам, капая с подбородка. Нет сил и желания даже вытереть их. Пригревшийся у него под боком Аарон вскоре засыпает снова, прикрыв глаза, и Ники слушает его размеренное дыхание, словно может найти в нем успокоение. Многодневная апатия задушила его, сдавила ребра до хруста, стиснула глотку до крови, но перед этим ввела чудовищную дозу обезболивающего. Ники мог слышать, как он ломается, но не мог этого остановить, изнывая от предчувствия боли, что доломает его, как только спадет анестезия. К утру Ники выплакал все слезы. Или слезы выжали Ники полностью. Глаза просохли, и казалось, что ничто на этой планете не в состоянии заставить Ники плакать вновь. Он молча слушает перепалку близнецов, пока везёт их в школу, равнодушно прячет в ящики ножи и вилки на кухне, когда начинает казаться, что, вот-вот, и они пойдут в ход. Ему даже не больно. До конца недели Ники существует призраком, но он не гремит цепями, шатаясь по коридорам, не стонет из темных углов и не роняет с полок книги, только если случайно. Его улыбка выцветает на побелевших губах, а глаза впадают ещё глубже. Когда Эндрю, по привычке, просит его покрасить ему ногти, Ники издает смешок — сухой и безжизненный, и берет пальцами лежащий рядом карандаш. Несколько секунд они молча смотрят, как карандаш в руке Ники трясется в воздухе, после чего Эндрю недовольно вздыхает, с досадой во взгляде принимаясь за свои ногти сам. Ники сидит рядом, наблюдая за его стараниями, и внутри скребётся желание извиниться. Когда у Эндрю уже готовы три ногтя, Ники извиняется. В ответ прилетает фырканье и просьба думать, прежде чем говорить что-то. А когда Эндрю заканчивает со своими ногтями, он выдает совершенно невозможную фразу, перед этим значительно долго попыхтев, морща лоб: — Я могу и тебе накрасить. Всего одно предложение, пара слов, но они ударяют по Ники с такой силой, что он вообще роняет карандаш, который до этого вертел в руках. Он смотрит на Эндрю, который не любит прикосновения, на лак в его руках и на собственные ногти, на которых почти полностью слез маникюр. Вздыхает глубоко, но прерывисто, чувствуя во рту странный привкус. Наконец, не сумев совладать с голосом, Ники кивает, протягивая ему руки. Наблюдая, как Эндрю кропотливо красит ему ногти, Ники слышит, как глубоко внутри его медленно гниющего тела ухают передушенные эмоции. И кажется, что выйти из этого состояния поможет только пуля в висок. Вечером пятницы Ники возвращается на час позже, чем обычно. Точнее, он заходит в дом на час позже, чем по обыкновению. И вся проблема в том, что после возмутительно долгой поездки от места работы он припарковался около крыльца и почти сорок минут молча сидел в машине, уставившись в панель приборов перед собой. Когда Ники поворачивает ключ в замке двери, его рука отдает тупой болью от того, как долго он с силой сжимал пальцами руль. После ванной Ники сразу идёт в комнату, все ещё мертвенно бледный и не отдающий себе отчёта в своих действиях. Он садится на кровать, смотря на пол перед глазами, и каждый вдох, от которого едва поднимается грудная клетка, стягивает лёгкие. Кажется, ещё чуть-чуть, и Ники не сможет вдохнуть — голова начинает гудеть от дыхания, плечи и спину словно окатывает кипятком странной дрожи. Вцепившись слабыми пальцами в колени, Ники лишь надеется, что скоро упадет в обморок, и ему не придется терпеть эту мучительную пытку дольше. Вдруг раздается стук в дверь, и за ней оказывается Аарон. Он косится на кузена с подозрением в светлых глазах, но все же говорит: — Сходи на кухню. Там посылка. — От кого? — выдыхает Ники, поднимаясь на ватные ноги. Аарон закатывает глаза. — А сам ты вот как нахуй думаешь? От моей матери, наверное. Хэммик мысленно отмечает, что Аарон начал шутить про смерть Тильды вслед за Эндрю, но не комментирует, проходя за ним. На теплой, непривычно ароматной кухне за разделочным столом стоял Эндрю, а на плите что-то шипело и потрескивало. Эндрю оборачивается на их шаги, выпускает из рук лопатку для перемешивания и одним смазанным для Ники движением материализуется прямо перед ним, вытаскивая из его пальцев посылку, к которой Ники уже потянул руки. — Сядь. — отрывисто произносит Эндрю, отнимая коробку и, провожаемый непонимающим взглядом, относит ее в угол. — Зачем? — За молоком. Садись, — Эндрю раздражённо отодвинул стул, приглашающе махнув на него рукой. — Я понимаю, что ты питаешься святым духом, — «жестоко», — но я не собираюсь сжигать ещё один труп. — Так это не для маршмэллоу костер был, — глухо отзывается Ники, нехотя опускаясь за обеденный стол. Желудок неожиданно свело спазмом голода. Сколько он не ел? Четыре дня? Пять? Эндрю хмыкнул, словно засчитывая его шутку, и стал накладывать в тарелку что-то приятно пахнущее приправами. — Нам действительно не нужен труп нашего кузена-долбоеба, — замечает Аарон, словно это могло сойти за убеждение (только если самого себя). Миньярд придвигает табурет, доставая с верхней полки какой-то пакетик. Ники смутно узнал его — это было какое-то лекарство, целую коробку которого мать Эрика положила ему в сумку к остальным таблеткам на все случаи жизни. В этот момент Эндрю ставит перед Ники тарелку, полную картофельного пюре с котлетами. Лицо Ники невольно морщится от нового спазма в желудке, на что Миньярд цокает языком, всучивая ему ложку в руку. — Чтобы съел не меньше половины, — твердо говорит он. — Либо будем тебя с ложечки кормить. — Поочередно, — добавляет Аарон из-за спины, разводя лекарственный порошок в стакане. Ники поджимает губы, но может отделаться только закатыванием глаз. Эндрю со скрежетом отодвигает соседний стул, садясь на него, и кладет подбородок на сложенные руки, сощурившись, неотрывно следя за Ники. Тот хотел было заикнуться, что не может есть, когда на него смотрят, но потом здраво рассудил, что это глупая идея. Вскоре Аарон со стуком поставил перед ним стакан и сел по другую руку, тоже занимая позицию наблюдателя. Это было в равной степени невыносимо неловко и мило. — Вы сами-то ели? — слабо пытается отвлечь от себя внимание Ники, ковыряя котлету. Эндрю сощурился до щёлочек вместо глаз. — Тебя это ебать не должно. — Должно, — уныло возразил Ники, и его взгляд в который раз задержался на посылке в углу. Эрик ничего не говорил о ней. Коварный. Когда Ники послушно съедает половину тарелки, он залпом выпивает стакан лекарства, морщась от горького вкуса. Близнецы молча провожают его глазами, когда он подхватывает нелегкую, как оказалось, коробку, уходя в гостиную. Ники кажется, что Аарон в шаге от того, чтобы начать ревновать к посылке. Его руки дрожат больше обычного, когда он вскрывает коробку. Приходится снять несколько слоев скотча, прежде чем удается добраться до крышки. Ники сглатывает, прикрывает глаза, считая внутри до пяти — словно этим может успокоить бешено бьющееся сердце. Когда он открывает посылку, он старается не думать ни о чем. Сверху лежал белый конверт, который Ники аккуратно отложил в сторону. Под ним лежало несколько коробок с надписью «Müsli», пачки мармелада «Haribo» и упаковки «Kinder». В общей сумме, все те сладости, которые здесь, в США, были в раритете. Ники бездумно проводит пальцами по лицу счастливого ребенка на изображении шоколада, и откладывает провизию в сторону прежде, чем воспоминания его задушат. На дне оказались три вязанных свитера — бордовый свитер со скандинавским узором, и два джемпера, значительно меньшего размера, теплых тонов темно-синего цвета. Ники не смог сдержать полный умиления всхлип. Матушка Эрика раз за разом влюбляла в себя. Рядом со свитерами лежали три пары теплых вязанных носков с оленями. Ники задыхался от чужой любви и заботы, от которой уже успел порядком отвыкнуть. Его взгляд наткнулся на невскрытый конверт, терпеливо лежащий подле него, и внутри все сжалось от какого-то страха. Ники не сможет наскрести в себе столько же слов любви и поддержки, сколько его там ждёт. И ему плохо от одной мысли, что он делает недостаточно и его отдача гораздо меньше. Он слышит напряжённое сопение близнецов, которые мнутся в дверях кухни, наблюдая за его макушкой, видной из-за спинки дивана. Ники рвет пестрый конверт, усеянный марками, и осторожно вытаскивает оттуда письмо. Его пальцы мелко дрожат, и он боится ненароком порвать исписанную косым, любимым почерком бумагу. Ники делает вдох и начинает читать. «Здравствуй, принцесса!       Надеюсь, я все же удержал язык за зубами и не проболтался раньше времени насчёт этого небольшого сюрприза. Если хочешь, можешь считать это рождественским подарком, хотя на этот счёт у меня уже есть другие соображения. Отправил посылку раньше всей этой новогодней суеты, так как рейс в зимние каникулы всегда задерживают.       Мы созваниваемся каждый вечер, но мне все равно так сильно не хватает тебя. Вслух сформулировать не всегда получается, но в письменном виде уж точно скажу:

я

просто

без

ума

от

тебя

От твоей целеустремленности и настойчивости, от той упорности, с которой ты стремишься сделать жизнь Эндрю с Аароном лучше. До дрожи в коленях люблю тебя и горжусь тем, сколько сил ты прикладываешь каждый день для того, чтобы встать с кровати и прожить целые сутки.       Конечно, ты знаешь, что бывают хорошие дни, и так же бывают плохие дни. От этого ты сам не становишься плохим, неудачником или делающим недостаточно. Плохие дни случаются, и тогда каждое твое даже самое обыденное действие требует значительно больше усилий, чем нужно обычно. И ты не должен винить себя за то, что большее количество усилий равно большей усталости. Это естественно. Ты замечательный и очень хороший человек с огромным сердцем, но от этого ты не перестаешь физически уставать или чувствовать себя плохо. Тебе нужен отдых, сон и еда, и это нормально. Каждый имеет право на ошибку, и от того, что ты оступаешься, ты не становишься плохим человеком.       Я понимаю, как тяжело тебе приходится. Мне знакомо чувство, когда кажется, что все валится из рук, и ты сам не в силах этому противостоять. Когда осознание собственной беспомощности душит и начинает казаться, что ты проваливаешься на самое дно своего отчаяния. И мне очень жаль, что ты чувствуешь себя так в какие-то моменты! Но ты не один — ты всегда можешь позвонить мне или обратиться к кому-то из близнецов. Как бы сильно ты не пытался оберегать их от своих проблем, боясь, что твои трудности станут их трудностями, они уже достаточно взрослые, чтобы оказать тебе поддержку. Не бойся просить и принимать их помощь, когда она нужна тебе.       Ты чувствуешь себя слабым и неспособным, но от этого ты не становишься плохим или недостойным любви. Ты можешь чувствовать себя так. Признавать, что тебе нужна помощь — не значит быть слабым. Ты очень важен для меня. И ты очень важен и нужен близнецам, даже если они не говорят этого.       Я бесконечно сильно люблю и дорожу тобой.       Ты…» Зрение окончательно размылось и несколько горячих слез скатились по щекам к подбородку. Ники с силой втянул воздух сквозь зубы, заморгав, отчего слезы полились быстрее. Бумага в руках затряслась, чуть не порвавшись, и на выведенные ровным почерком буквы упало несколько капель. От каждой строчки веяло любовью — сильной, обнимающей и окутывающей, несмотря на разделяющие их тысячи километров. И истерзанное сердце Ники не могло вынести столько нежности за раз. Плечи затряслись, картинка перед глазами закружилась, тошнотворно закачалась туда-сюда. — Ники. Письмо осторожно вынули из его рук, и Хэммик даже не сразу заметил это. — Ники, что этот черт написал тебе? Хэммик громко всхлипнул. — Все нормально, — почти прорыдал он, чувствуя, как тонет и захлёбывается в прорвавшейся плотине из эмоций. — Ничего… ничего п-п-плохого он не написа-ал. Слепо протянув руки, Ники попытался нащупать письмо. Аарон, вроде, это был он, вздохнул, и специально зашуршал конвертом. — Я положил его на стол. Никто не собирается читать эти сопли, не волнуйся. Не волнуйся. Не бойся принимать их помощь. Ники тихо истощенно заскулил, утыкаясь лицом в ладони. Даже с закрытыми глазами, из-под ресниц которых сочились слезы, Ники чувствовал, как невыносимо и быстро кружится голова. Он проплакал минут десять, прежде, чем звуки извне снова стали досягаемы. Слезы всё струились по щекам, но хотя бы ощущение собственного тела вернулось к нему. Дышать становилось легче. Он любил Эрика до пронзительной боли в груди. — Да что ты так разнылся, — неуверенно и как-то расстроено проворчал Аарон откуда-то слева, и его рука коснулась плеча Ники. — Все же у нас нормально. — Ненормально-о, — тихо прохныкал Ники, мотая головой. Он почувствовал, как Аарон рядом с ним закатил глаза. — Ненормально — положить всего три пачки мармелада, — невозмутимо возражает Эндрю, оказавшийся по другую руку. Громко зашуршал пакет. — Тебе какого медведя — красного или зелёного? Ники глупо улыбается сквозь льющиеся слезы. — Красн-ного. — Держи зелёного и не выебывайся, — распорядился Эндрю, роняя ему мармеладного медвежонка на колено. Аарон тоже просительно протянул руку, и Эндрю не глядя швырнул ему жёлтую мармеладку. Ники с усилием вдыхает полной грудью, но когда выдыхает, то неожиданно натыкается на всхлип, который снова судорожно расширяет лёгкие. От этого Ники полностью падает духом, снова съеживаясь на диване, тихо завыв. — Ну чего ты, блять, — снова бросается с утешениями — а это именно они и были — Аарон, и его рука неуверенно гладит Ники по плечу. — Н-ну у нас все же хо…хорошо? Ты, смотри, поел, посылка, вот, пришла, посуда вымыта, никогда такого не было, а тут на тебе нахуй, вымыта. У тебя завтра выходной вообще. — Счета не оплачены-ы, — проныл Ники, даже не чувствуя за это стыда. Сейчас ему было можно вести себя, как капризный ребенок. — Оплатишь, куда ты денешься, — здраво замечает Эндрю. — А ещё у меня по немецкому высший балл в классе. Ники аж голову поднял, уставившись засветившимися счастьем заплаканными глазами на Миньярда. — Правда? — Нет, наебал, — огрызнулся Эндрю, очевидно смущённый. Аарон цокнул языком, закатывает глаза. — Прекрати уже везде превозноситься. — Завали, — отмахивается Эндрю, кладя Ники на коленку второго красного медвежонка. Ники опять всхлипнул. Почти невольно. — Вы уже такие взрослы-ые, даже посуду мыть начали. Может, и полы тоже…? — Не дождешься, — в один голос отвечают близнецы, и это буквально впервые, когда они говорят что-то одновременно. Повисает ошарашенная пауза, Эндрю с Аароном переглядываются и вдруг синхронно замахиваются и ударяют друг друга. — Не говори то же, что и я, одновременно со мной, это отвратительно, — огрызается Эндрю, щурясь. — Пошел на хуй, — шипит Аарон, потирая ударенное бедро. Теперь Ники верит, что у них действительно всё хорошо.