Братство пса

       Был это жаркий июнь 1881-го.        Днём начальник новой тюрьмы штата Луизиана получил телеграмму от санитаров Бриар Ридж:        «Отправляем вам пирата. Держитесь начеку, с чувством страха он незнаком».        Этого начальника звали Дэррил, и в истории Холодной Горы он носил необычайно гордое звание первопроходца и первооткрывателя. Дэррилом были предупреждены надзиратели морилки — здоровенного блока, в котором Тут-Туту не повезло стать первой бабочкой. Жизнь не дала этому парню имени, и зацепилось за ним дурацкое прозвище из-за глупостей, которые твердил при судьях и журналистах. Темнеющим и стремительно остывающим вечером, к колючей проволоке на лошадиной тяге прибыл небольшой омнибус, в котором властвовал запах кожаной обуви, и сидели четверо мужчин с золотистыми кокардами на фуражках и в широких кандалах мальчик. Смотрел он на пыльный пол, опустив крупную голову, неподвижно, как монолит, и нельзя было понять, спокоен он или волнуется бесконечно, замышляет чего-нибудь или мыслить не имеет сил. Черты лица Тут имел грубые и угловатые, худощавый и маленький был настолько, что не сразу разглядывался в нём взрослый парень. Вышел бесшумно, как тень, шаги такие большие делал, что до жалобного лязга натягивал цепь. Окруженный конвоем, остановился, согнулся — и в мертвецом холодеющий воздух ворвался пронзительный, страшный детский смех, от какого прячутся в будки скулящие собаки и бледнеет невольно человеческое лицо. Ласкало голодные глазки и полупустые десна слабое солнце, и делались те блестящими, как древесина, крытая лаком.        Сидел в камере Тут-Тут большую часть времени — не нашлось ни малейшего смысла давать одному человеку ту работу, которую сотворит целая орда с Божьей помощью за полгода. Гулял он под присмотром в прогулочном дворике, и уже через неделю сделалось сложно назвать его буйным. Смерть расцвела по-человечески, обрела имя, гуманоидное тело и целое братство, которое должны было везти в тюрьму со всего штата. И люди сторожили ее, и она их души. Разве недостаточно этого для счастья?        Да, в тюрьму смертников привезли саму смерть. Она знала будущее, очень ей хотелось поселиться здесь и притворяться человеком, но не ради своей работы она притворялась.        Тут-Тут бездельничал в клетке, но сердцу его было так свободно и широко, что хотелось петь, и анекдоты, которые он рассказывал с наитием не могли передать чувство эйфории. Раньше в Холодной Горе щедро кормили, и уже за первый месяц Тут слегка пополнел и стал немного важничать, и находилось то надзирателями даже умильным. Через год ему, уже не вселявшему никаких боязней и слабому физически доверились репетиции казни, уборка, тележка с продуктами. Был Тут-Тут бесстыдным идиотом, хитрейшим из хитрейших плутом и бесстрашным, какими не бывают люди, ведь не зародили в нём страха ни виселицы, ни заключенные, ни надзиратели, ни темнота, ни старость. Был ещё потаскуном, каких свет не видал, и чернокожая смертница Беверли Маккол замечала на себе неприятный взгляд, отличный от других потому, что будил мистическое предчувствие унижающего всеведения. «Зуб даю, на,» — вот как любил говорить Тут, и хохот был ему аплодисментами.        Трудно довести смерть было, но люди с этим справились. Курт не любил заключенного, и делалось странно на его душе от всех шуток и выходок, словно тюрьма не наказание вовсе. Надзиратель старался во многом ограничивать Тут-Тута, а тот с неописуемой мольбой в глазах помалкивал всякий раз. И когда начало уже казаться, что он совсем ничего не скажет, крыльями ястреба опустились его брови и пришел запоздалый, похожий на лисий крик у фермы ответ, сопровождаемый граем ворон с тюремной крыши:        — Знаешь, чем хороши все охранники кроме тебя, вертухай проклятый? Они позволяют мне делать то, что я захочу!Чтоб ты мертвым позавидовал, как свинья наколотым на вилы!        И как сквернейший на язык пропойца, уходящий из таверны, надсадно скалясь, ругаясь отвратительно, намеренно задев невозмутимого Курта локтем, заключенный унесся прочь. С ним унёсся явственный запах пота, сортиров, мучительного заточения, наконец, и трудно было поверить, что это его такое обыкновенное, заточённое человеческое тело, могло остаться «спящим» на койке, а смерть бродить призраком где ей угодно, забирать души и вселяться в кого пожелает. И вот, теплой летней ночью вселилась смерть в любимую жену Курта, с болезненной мстительностью задушила его думочкой, а себе отстрелила голову, даже домашний кот пары убежал через окно. Но не думал никто, что был Тут-Тут к этому причастен, и не сочлась чем-то удивительным их ссора накануне. По несколько раз в день надзиратели конфликтовали с заключёнными, и Курту уже до Тут-Тута раз пять пожелали сгинуть. Вам нужны еще доказательства, что Тут был не только бестолочью, но и гением, обманувшим общество и положение заключённого для него являлось самым удобным? Сколько вздумается можно было грешить в тюрьме.        Привязались люди к смерти и неразумностями, которые она творила забавлялись, за исключением, конечно, чрезмерных. В целом век ее был спокойным. Виселицы в тюремном дворе сменились на электрический стул в помещении, откуда доносился запах поджаренной плоти — горячий и могучий запах прерванной жизни. Почуяв этот запах, Тут-Тут приходил в восторг, и глаза его начинали блестеть пуще…        Когда началась осень 1932-го, ему было уже лет 70, и тюрьме приблизительно столько же.        Жутко, как притаившаяся в траве гремучая змея, шумел колесами тележки старик на выцветшем зелёном линолеуме. Он остановился у камеры жизни, и почти мгновенно сухие его и тонкие губы изогнулись в ухмылку; пренебрежительную, жалостливую, завистливую, и налились расплавленным серебром озаренные плошки глаз. Джон Коффи — черный, несообразительный гигант, отвергнутый людьми и знавший одно лишь свое имя, был очень печален и очень медлителен, и таким большим сделалось его презрение к смерти, что сморщился он, будто резал луковицу, и спокоен был не настолько, сколько нужно, чтобы оградить свою душу от чужого и враждебного взгляда.        Дел со зверьком на плече позвал гуманоида и обменял 3 цента на пустую катушку. Заулюлюкал его мышонку Тут и, без спроса и переживаний, как за яйцом в курятник, просунул руку меж прутьев, счастливый, что нашлось во всей фауне глупенькое, странное и дружелюбное создание, которое никуда не убежит от смерти. Но грызун уставился на пальцы старика округлившимися, как ягоды голубики, глазами, как коня ударил Дела хвостом по шее, и распахнул рот, где мелькнули молнией два резца размером чуть меньше ногтя. Всем своим видом шипящего кота доносил мышонок «Не смей больше к нам приближаться», и смелость, с какою он доносил, казалась паранормальной в его жестах. С досадой поднял руки старый Тут-Тут, выпалил «Смотри, чтобы в панталоны ночью не пролез», и огласил блок мягким, отвратительным смехом.        Мистер Джинглс принял катушку ещё легче, чем Хилтон, так как нашел, что старик за ними не вернётся. Больше рядом с грызуном и Делом Джон смерть не видывал, но их встреча оставалась как наказание, гнетуще-неизбежной.        Был Тут-Тут ещё тем псом. Понравились ему больше всего ложь, деньги, разврат и Перси Уэтмор, такой же красивый и опасный, как озеро Хорсшу в кальдере Лонг-Велли. «Я скажу тебе одну вещь, Попай. Никакой жмурик тебя не тронет. А чтобы за всю жизнь никого не сжечь, надобно быть о-о-очень кислым человеком!» — Вот слова Тута, сказанные Уэтмору в ставшем печью для француза помещении, когда лампы на потолке склада решили целовать хихикающую дряблую морду смерти горячо, до красноты щек. Охранник, как ни странно, хорошо общался с Тутом, и частенько, когда рядом не было коллег, они возились вместе. Чтобы Вы понимали, даже миру не поведал всезнающий Тут-Тут, что Перси, напуганный Диким Биллом, описался, а очень любила сплетничать смерть. И заметил Уэтмор то, чего раньше никогда не замечал. Заведовал тележкой Тут, только не мертвеца катал, наладившего контакт с Олд Спарки в последние минуты жизни, а снедь, и сумасшествие в глазах его было необыкновенно алчным. Такой взгляд свойственен человеку, вышедшему из темницы, жадно и нетерпеливо стремящемуся поглотить весь уличный воздух, в объятиях все, на что упадет одичалый взор его сжать и объедаться до тошноты. Сдалась эта смерть. Что же сделали с ней долгое одиночество и безгрешность, что же они с ней сделали… Ныне могла она грешить, сколько вздумается и сходила с ума, с необыкновенным удовольствием испытывала гнев, блуд, зависть, чревоугодие, уныние, словно они были водой, а смерть умирала от жажды, и как маленьким ребёнком перенимались ею все привычки окружающих людей.        Вторая и последняя встреча самого Коффи со смертью случилась ночью 19 ноября, когда мрак накрыл блок «Г» саваном, стала уже действительно от притененной реки Миссисипи неотличимой Зелёная Миля, и, будь существом разумным электрический стул, потирал бы дубовые подлокотники нетерпеливо — покончить с Джоном предстояло уже завтра.        Жизнь занимала все пространство на койке и, несоразмерных габаритов черные ноги и руки согнув, горевала неотвязно о той жестокой судьбе, которую уготовили ей люди. Подушка её уныло пахла: табаком, уличной пылью, и глубоко напитывалась слезами, как солевым раствором губка для Олд Спарки, и было слишком узким одеяло, спрятать плечи не могло. Дрогнул Джон Коффи, когда неописуемый звук раздался в вареве темноты, что прятали похожие на полосы робы прутья. От этого варева отделилась смерть — Тут-Тут, маленький белый гуманоид, который знал всё, кроме имени своего. Как девочки Деттерик, подбоченился он и усмехнулся. Мятая рубашка с закатанными рукавами была ему большеватой, несвежей, и в разные стороны по ней бежали мушки, точно блохи в звериной шкуре. Грязные седые волосы, торчащие, как терновый венец драпировали голову. Зияли вместо глаз две тени, как прорези маски — так глубоко эти глаза были посажены, и зубов в улыбающейся червоточине, снесённых очень давно, как кегли для боулинга, не виднелось — то было очередное притворство. Джон знал, что опаснее жерла, чем это не найти. Щеки твари стянули череп, пальцы руки, сменившей положение вцепились в стальной штакетник, как скрюченные когти стервятника. Это он, бесплотный голос Холодной Горы — братства смерти, который носит обыкновеннейшую для заключенных кепку и встречается приветливо ничего не ведающими людьми.        — Чего рюмишь, дармоед? Тьфу. — С неподдельной обидой старик, у которого негр забрал Перси, и казнь его не дали отрепетировать, выпятил нижнюю губу и отвернулся — жест, Уэтмору переданный.        — Ты лжец. Плут. — Джон двинул головой, и капли, кажется, пота, а не слез, замерцали на его виске звёздками. В блоке «Г» была жара, сильная и в сочетании с спертым воздухом неприятная до мозга костей.        — Кто учил правде, милый, тот в клетке томится, и черт с ним. Ты не выдержал дело, доверенное Господом, — облачко мушек вылетело из зева старика, и он раздраженно протянул, как окончание молитвы: — А вы с ним скоро встретитесь.        И как тогда просунула смерть сквозь прутья корявую руку, похожую на проросший цветок, где выпуклые вены на тыльной стороне кисти смотрелись, как настоящие, растекшиеся в разные стороны капельки. От того, что почти тоже самое проделывал Дикий Билл в горле Джона возник сухой ком, пригрели новые слёзы щëки, и покорежился окаймленный темными губами рот. Да казалось, задыхаться начнет Джон, и скорее от вони Тут-Тута, чем учащенного биения сердца. И подгоревшие мертвецы, и туалеты, и в тепле застоявшийся протестантский овес, и пот, и затхлость — все смешалось в этой не человеческой и не звериной древней вони.        — Ну, рёва, руку давай, что ли, раз не желаешь опять узреть меня. И душу крепче держи — выцарапаю! — Сострил, хмурясь, светлый, как горошина ртути, уродец.        Вздохнула несколько раз жизнь, был каждый из которых невыносимо громкий и тяжелый, как колокола удар вблизи, преодолела чудовищный страх, и нашла в себе силы подняться с койки. Зубы на иссиня-черном, как чугун лице перестали ляскать, и это малое изменило ее до неузнаваемости — показалась бы она Вам львом. Со взглядом мальчика, целившегося в воробья из рогатки старый Тут-Тут был ничтожеством на ее фоне, и утратить мог всю конечность с половиной тела в одночасье. Сперва ощутил Джон шершавую неровную кожу старика, а затем, словно то было знаком неотразимой власти, всё, и от каждого нового елозил по небу язык его, гуляла дрожь по телу и была достаточной, чтобы глаза вытаращить и прокрутить чужую руку, как ключ в замочной скважине. Испуганную возню Мистера Джинглса в стене смирительной комнаты, выключенные лампы, дёргающиеся, что беззвучные колокола в сочельник, непередаваемую тоску того, кого убивают, страшную радость убийцы — всё Джон почувствовал, и не было таких понятий в его мозгу, которые описали бы всё целиком. Расцепились руки, тяня за собой частые пунктиры мушек. Склонил голову беззаботно Тут-Тут, как артист, исполнивший репризу и канул в тенях сцены. Хватило этого сполна Коффи.        Итого, больше никто не понял кроме него и мышки, что одна смерть из многих смертей жила в Холодной Горе. Безрассудно, одиночеством и бессилием искушенная, она вмешалась в жизнь людей, обманывала их, блудила, убивала, как вкушала запретный плод Ева, пробовала на вкус грехи. Верила эта смерть в святость своей лжи искренне, как Христу Магдалена и слилась с грешниками воедино.        После казни Коффи один из блока смертников надзирателей Дин Стэнтон перевелся в блок «В». Работники тюрьмы не смогли закрыть поломанную дверь склада в прогулочном дворике и, вообразивши, мол, потом, ничего страшного, не предупредили никого. Один заключенный Мэтью Санчес понял, что не закрыта каптëрка и нашел там напильник, которым перерезал вошедшему Дину Стэнтону глотку. Что мешок с кукурузой Дин сполз по шершавой стене на грязный дощатый пол, думая о жене, детях, родителях, ясном небе и мерцающем предсмертно, как перегоревшая лампочка счастье. Внезапное, несказанное, оно охватило его, Дин полежит немного и в склад придёт Уинстон, он же там, в нескольких футах, в таком мизерном дворике. За полчаса, к величайшему удивлению, так и не открыл никто дверь, но жуткая безглазая тварь, похожая на старика, ее прошла насквозь, заставив тесниться острый, большой и невыносимый страх в крошечном, налившимся сознанием сердце. Казалось, святотатственная рука хлопнула мужчину по лицу, сдернула жестоко ту завесу надежд и самообмана, за которой мог он укрыться. Теперь только панический гул крови в ушах и тварь.        И была в Холодной Горе только одна оголившаяся душа, которой её повезло не встретить. Великим лжецом был Тут-Тут, обманул всех людей, которых видел, а истину познавали они на виселицах, коленях Олд Спарки или будучи растерзанными узником. Только Дар Божий да братьев меньших Тут не обманул. Наверное, таких как он не хотел больше слышать и видеть Бог, и возможности отойти в мир иной лишил, а Джону Коффи позволил — от этой мысли смерти делалось обидно, потому что это была правда, а она ее терпеть не могла, как и запреты. Ведь живя всей этой дурацкой правдой и не притворяясь человеком была бы она одинокой дальше, и остались бы скитаниями её будни.        Она полюбила большую часть людей, которых обманывала, хотя помнились случаи, когда грозились люди задать ей трёпку, плевали в затылок, вышибали зубы из гнёзд, за волосы тянули так, что те начинали рваться, и звук разрыва их казался хрустом отходящего скальпа. Джон Коффи был покрыт немыслимого количества шрамами и умер на электрическом стуле, выбили все зубы Тут-Туту. В то, что сотворили это существа слабые и скоротечные, души которых были воскрешением и смертью охраняемы, не верится.        Была тюрьма штата Луизиана идеальным местом для псов и закрылась через несколько месяцев после смерти Джона Коффи. В душные фургоны заключённых усаживали машинально и тесно, и увозили в новую тюрьму, где ждал их, как палач на эшафоте, новый электрический стул. Следил за пустеющим зданием внимательно фосфорически светящийся, слоновой кости цвета глаз ночного неба. Жестоко обошлась судьба с Олд Спарки, сделался он таким же брошенным и обреченным на гибель душегубом, как все те люди, студёный пот которых подспинкой и подлокотниками пробовал на вкус. Не уехали только трупы под безымянными надгробиями кладбища, где лежали гигантский негр, Вождь, Крошка Билли, француз, которому, как сказал бы Тут-Тут, «можно положить мятные леденцы вместо монеток в глаза». Глубоко во тьму ушло их прошлое, и мог предположить каждый, в раю или преисподней настоящее и будущее.        Грядущее случилось, боялись его все и будто глазели принуждённо на безжалостно мчащие вперед часовые стрелки. Закрылась холодная Гора, в которой они проводили разные дни: жаркие, холодные, дождливые, мучительные и даже счастливые. В новой тюрьме продолжал Тут веселиться от души, как будто не старел и не переезжал вовсе, и трудно было поверить, и верить не хотелось, что этот человек, которому хоть гроб показывай — не изменится, должен был дохлым найтись на койке или упасть замертво, как майский жук.        Но это произошло. В лихом августе среди мощного зноя и пожелтевшей, как предтеча осени, травы, когда от жары скот падал, масло в сэндвичах таяло, как восковые свечи, гоняли один и тот же жгучий воздух дешёвые вентиляторы в кабинетах, и сходили с ума от адского светила люди, как полуночные оборотни, умирал проснувшийся Тут. Мир вокруг темнел и трясся, но нашлись последние силы рассмотреть коридор за прутьями, где теплился свет — свет солнца, всплывающего ввысь для нового дня, и день этот настанет не для него. Со всех сторон предательски несло теплым потом, смертными друзьями, еще не пробудившимися и такими беспомощными. В майке, с взлохматившейся головою Тут-Тут был похож на всякого другого доходягу, время которого пришло, и только рот его улыбался. Улыбаясь так счастливо, как это было возможно, чтобы выразить насмешку над крысой и негром-неудачниками, сознавала смерть, что не умрет, что возвратится ещё в новом теле, и тогда…        Меняются маски и люди, живет вечно смерть. Джон Коффи и мышь покинули это братство, а она не сможет, ведь начался здесь её упоительный грешный пир.        Бесследно исчезли звуки кроткого дыхания, и поник коридорный желтый свет. Серо, пусто и тихо стало вокруг бездушного тельца.