Пурпур

      О, ночь вздымается, в пурпур клубится. Шабаш идет, на нем чего уж не творится. И Фауст в воспоминаниях грезит, все тянется назад, в свой смертный мир, мир чувств «невинных», мир «любви». Забавно это, в том, что он обрек, девицу юную, похотью своей, на страшный грех и темно заключение, на стыд позор и прочие смятение судьбы. И дьявол не мог над тем не насмехаться, слабо сочувственно глядя. Он бес, ему это по нраву, он рад падению Георга порой. И он не может дать ни часу, пройти безгрешно, по пустой. И в эту ночь, где ведьмы, колдуны, все пляшут в славу беса-сатаны, торгует тем, что под руку попалось, над духами свободно насмехаясь. Огонь сверкает, что дал им Прометей, огонь сверкает на горах, в дубравах. В листве, в вершине гор и прочем невозможном. Нагая ведьма молодая танцует с Георгом, мышью плюет, а тм Медуза предстает. И вот маячит рядышком спектакль, а Фауст пуще прежнего печален. Ох, молодость пришедшая к нему, зачем ты удаляешь этот опыт, опыт любви? Достигнув седин, мог ли он всю жизнь быть один? Иль из клети университетских стен, совсем не выбирался?       — Ну что Вы, Фауст! Не в нрав Вам представленье? — Улыбка дьявола сверкает аккуратно. А Георг отвечает смутно, так, украдкой.       — Никак видение меня не может покинуть…       — О, что ж эта Медуза наделала! Сей вечер омрачила. — Клубятся кольца дыма в вышине, все дальше, дальше строя свои башни. — Что может, друг мой, Вас отвлечь от дум сих тяжких? Хотите мы пойдем, к чему спектакль? Сколько таких, и истинных, и вправду, подобных сцен здесь есть?       — К чему мне страсти эти искажения?       — Вы сами тонете в своей, Вы правы. Вы предпочтете этому покой?       — Я предпочту найти другое развлечение.       — Вам в предпочтение свое размышление, опять себе надрез на сердце раскрывая. — Бес к лику чужому себя приближает, смотря в глаза пустые от тоски. О, смертные, так не любят забавы, когда есть множество других им боль всем приносящих. — Послушайте меня, один раз или двое, не ошибетесь, зуб даю.       — И бес будет мне читать ученья.       — Пусть бес, быть может так виднее? Ведь дабы зло творить, нужно природу добродетели изучить, что я считаю мрачно скучной. Уверены ли Вы, что искренность Вашей любви так точна, и страданья стоит? Вы полюбили девочку юну, что еще жить должна вне сего порока. Она поддалась Вашим чарам, любая женская душа, ее подобно, отдалась. Но разве это верно, милый друг? Вы, люди, это называете любовью? Когда один раз сердце всколыхнулось, и утоленья жаждет плоть — это любовь?       — О, что, черт, в этом понимает? — зло плюется Фауст под театра восклицания, здесь все галдят, тут нет приличий — Вы даже любовь к творцу предали.       — Все предают отцов, в том суть самих сынов. Намного выше любви свое же эго, с чем вынужу Вас согласиться. По праву, мне плевать, что Вы тем чувством назовете, великим, недоступным моей природе, доступным разве что святым, но не могу терпеть Вашей печали.       — То подразумевал договор?       — Я Вам даю все знанья и утехи, возможность их все воплотить. Но толк от знанья в этой меланхолье? Не ешьте себя этой «любовью», которой, вполне, может и не быть. Расслабьтесь, Георг, я Вас умоляю. Отдайте ветру все свои печали. Смотрите, как красиво здесь! С таких высот все, что в мире есть, все что возможно, видно Вам! — и правда, черт ведет рукою и глаза Доктора глядят на этот мир, что скрыл своим он внутренним страданьям, не понимая ночи красоты. Как часто люди утопают в чувствах, не ведая чудес тех, что пред ними. Вот ключ тот к знанью, что Фауст не находил. Да не найдет никогда другой уж человек, тонущий в неизменном своем влечение.       — Как страшно.       — Что теперь Вас пугает?       И гул стихает за спиной, творится преддверие ада где-то там, в огне своем и реве множеств оргий, в которых слиться уж успел «народ».       — Какой огромный мир сердце скрывает. Все древа эти, так прекрасно высоки, но так вдали, низки.       — И стоит ли страдать от страсти до тоски? Вы говорили, что Бог Вас не волнует. Так от чего волнительна любовь?       — Наверное, то природа человека, тянуться к свету, падая во тьму.       — Вы кровь свою на бумагу пролили. Теперь над Вами эта чушь не в силе. Отдайтесь часу этому, проснитесь, Фауст. — И волосы белы воздух трепещет, у беса те черны-черны. Глаза его ядом полны и правдой от смертного скрытой. А синий глаз человечий плохо понимает, что он впервые ощутил, какой же этот, настоящий мир.       — Какая красота… Вот птицы, прячутся в ветвях. Вот лисы, вот дворцы и страны. Солдаты бьются безустанно. Мы вне миров, но вот он мир. Такой огромный, плодородный. Полный пустынь, воды и звезд. А человек идет в мир грез? Быть может ныне понимаю, как мир прекрасен без добра, без зла, и прочих, что не в статус, человеку были всегда. Вот мир, а вот гора. И человек идет в вулканы, чтоб Богом стать, как Эмпедокл. А вот же ключ к познанию мира, к познанию смерти… и всего?       И вид прекрасный, и пурпур, и виолеты этой ночи. Горят в глазах у слуг господних, но те не видят ни черта. А встретив черта, лишь тогда, бывает открывают очи и смотрят картина полна, не черным с белым, череда, красивых красок в мире вьется. И Мефистофель так скучающе холоден, покуда рядом с ним смертый восторг. Как скучно это и банально, когда так много всего ждет… Так много путей, зрелищ знакомых, из века в века идущих встрой. И стоять здесь, смотря в бескрайние просторы, родной лишь скотине земле? Все существо желает в рай, но только человек вернется.