Прощание

– Такая прекрасная дама и совсем одна? Усталый взгляд женщины переместился в мою сторону. Она не изучала меня с таким интересом, с каким пару секунд назад смотрела на довольно старый фонтан. Я же, считающий, что одного моего внешнего вида хватает, чтобы во мне заинтересоваться, позволял пробегаться чужим глазам по моему костюму, а затем и по чертам лица. Взгляд ее был полностью равнодушен ко мне, словно осматривала она меня лишь из вежливости, чтобы не огорчить. Я поймал взор незнакомки, ожидая обрести хотя бы намек на увлеченность. Любая другая знакомая мне женщина моментально отвела бы взгляд, не решаясь отвечать так просто и открыто. Любая, но определенно не эта. Она не пыталась играть со мной, награждая исключительно безразличием. В каштановых глазах сквозил холод, заставивший меня поежиться. Вот уже мне приходится идти на попятную, избегая встречи с ее пристальным взглядом. Пытаясь скрыть свое огорчение, бросаюсь в ответ изучать даму. Лицо ее обрамляли невесомые кудри русого цвета. Легкая взъерошенность локонов придавала волосам необычайную привлекательность. Голову украшал довольно простой ободок из платины. Укладка гармонировала с выразительными чертами лица. Россыпь веснушек танцевала вокруг переносицы, выделяясь на фоне бледной кожи. Нежно-розовые губы слегка поджаты. Чуть заметные морщинки добавляли красоты туда, где ее и так было в достатке. Запястья моей незнакомки скрывались под белоснежными перчатками. Убедившись в том, что вести диалог она со мной не намерена, я позволил себе беззвучно восхищаться чужой красотой, задерживая взгляд то на уголках губ, то на аккуратно сложенных руках. Оказалось, мной вновь допущена ошибка. – Мне не нужна компания, чтобы хорошо провести время, – тихо выдает она, уничтожая всю мою веру в немую встречу. – Прошу меня простить, мне трудно испытывать живой интерес к тем, кто нарушает мой покой. А затем незнакомка слабо улыбнулась. Я успел только удивленно приоткрыть рот, знакомясь с ее улыбкой. Она не вкладывала в этот жест особенных чувств. Об этом говорило непоколебимое спокойствие, проживающее в каждом ее вздохе и взгляде. Но этого было достаточно, чтобы поразить меня. – Так позволите ли Вы мне стать частью этого покоя? – соскребая все свое восхищение и пряча его как можно глубже, как-то даже слишком жалобно спрашиваю я. Собеседница не спешит отвечать, будто наслаждается тишиной и ищет в ней ответ на мой вопрос. Я же сгораю в томительном ожидании, проклиная повисшее между нами молчание. Мне хочется пробираться сквозь паутину этой тишины, но смелости моей не хватает на такой решительный ход. И я ощущаю себя снова мальчишкой, которому неловко даже дышать рядом с любой женщиной. – Вы так флиртуете со мной? – наконец срывается с ее губ, приводя меня в чувство. – Если это действительно так, то лучше покиньте меня. Флирт только портит воздух. Я делаю вид, будто эта фраза меня ничуть не задела, надеясь уловить в глазах, прожигающих меня, хотя бы каплю ожидания. Его там не оказывается. Дама не жаждет услышать ответа, со скучающим видом переводя взгляд в сторону дорожек из роз. Казалось бы, она давно уже и забыла о собственных словах. Пение птиц, которое, кого ни спроси, для всех давно стало явлением привычным, украло ее внимание. Звонкая трель воспевала начало очередного жаркого лета, не притягивая и не восхищая меня. Моя же собеседница смотрела на это совсем иным взглядом, словно могла видеть то, что остальные пропускали. И мне сильнее прежнего захотелось ненадолго стать частью ее мира. – Как же чудесно поют, не правда ли? – спрашивает она, словно читая мои мысли. – Птицы поют всю свою жизнь. Даже, быть может, живут, чтобы петь в такие солнечные дни, как сегодня. Представьте себе, наша жизнь стала бы гораздо тяжелее, если бы мы не просыпались под пение птиц. Они оказывают нам большую услугу. Мы же можем отплатить им лишь прослушиванием каждой из их песен. Вздрагиваю от неожиданности, когда вновь сталкиваюсь с взглядом карих глаз. За слоем сдержанности мелькает чистое восхищение, пробудившееся благодаря трудам птиц. Женщина смотрит на меня уже с немой надеждой, что именно я смогу разделить ее отношение к маленьким составляющим большого счастья. Нужный ответ не посещает мою голову. Я нервно пытаюсь уцепиться хотя бы за что-то из услышанного, чтобы не лишиться чужой благосклонности. – Вы правы, – вырывается из моей груди до того, как я успел бы дать себе разрешение на озвучивание своих размышлений. – А сегодня... Сегодня даже будто бы поют громче и красивее. Особенно вон та! И я получаю награду в виде рождающегося интереса от незнакомки, забывая о желании прикусить язык. Мне не терпится показать ту самую птицу, благодаря которой моя незнакомка стала чуть приветливей. Пернатое создание весело скакало с ветки на ветку, будто подбадривая своих сородичей. Внешне пташка практически полностью сливалась с остальными, только оперение местами теряло свою густоту. Я, боясь резким движением спугнуть ее, аккуратно направил руку в сторону ветки, бережно приютившей на ближайшие пару секунд главную героиню нашего разговора. Собеседница моя не издала ни звука, снова разрушая мои надежды. Дама даже не смотрела в сторону птицы. Взгляд ее был прикован к моей руке, будто она могла затмить сейчас все, что происходит вокруг: таким волнением были пропитаны глаза женщины. – Ваш перстень... – шепчет она с робким удивлением. – Прекрасный, не так ли? – упускаю из виду птицу, бросая взгляд в сторону своего любимого украшения. – Это памятный подарок. Дороже мне собственной жизни. Мне не спешат отвечать, впиваясь глазами в кольцо. Дама словно вспоминала что-то важное, но ускользающее вновь и вновь. С такой растерянностью я смотрю на старых знакомых, чьи образы покинули мою голову. Но в ее взгляде читалось облегчение, какое бывает, когда потерявшаяся вещь вернулась в руки сама. Казалось, сейчас собеседница вырвет мой перстень с пальцем и продолжит им любоваться уже с нескрываемой любовью, точно это и не мое украшение вовсе. – Кто его Вам подарил? – с дрожащим волнением в голосе спрашивает она. – Скажите, прошу Вас. – Моя преподавательница танцев, – отвечаю я, вспоминая себя юного. А затем глаза собеседницы распахиваются, открывая для меня мир ее настоящей. Пелена из холода и безразличия спадает, и я вижу уже рождающуюся нежность. Знакомую мне нежность. – Уильям?

***

Август. Жаркий день, прожигающий своей теплотой всех живущих. На улице слишком тепло, чтобы греться под лучами солнца, но слишком рано для пробежек по саду в одном только белье (втайне от матери, конечно же). Птицы прячутся от вездесущей жары, пренебрегая традиционными концертами. Без них, как и без холодного молока по утрам от горничной Герды, ужасно тоскливо. И я бы тосковал до обеда, жалуясь на липкую медленность последнего дня недели, чтобы потом заснуть от безделья, но сегодня ритуал скуки выскальзывает из моих пальцев. Мне не хочется за ним гнаться. Есть более важное дело. Я бегу по скользкому полу босиком, забыв про страх встретиться с матерью и ее любовью делать из меня примерного дворянина. На крыльце слышен шум, напоминающий попытку скрыться из нашего поместья без прощальных лобызаний. Меня тянет в сторону этого шума, будто мотыльков на свет. Времени на репетицию сурового недовольства не остается, поэтому приходится оставлять образ капризного подростка еще в самой спальне. Вы стоите у окна, не вписываясь в общую спешку. По двору и крыльцу снуют туда-сюда люди. Кто-то активно возмущается на что-то непонятное: то ли на поднимающееся все выше солнце, то ли на неуклюжих крепостных. А Вы просто стоите. У Вас в руках большущий чемодан, которые обычно прячут под кроватями или в пыльных кладовых для «особенного дня». Когда мне было лет семь, я пробирался в комнату под лестницей и взбирался на похожую громадину. Точнее сказать: для меня тогдашнего это была громадина. Чемодан такой широкий и толстый, что на нем вполне можно развалиться, а глубина умещала маленького мальчика – меня. Раньше подобная вещь служила чудесным укрытием от матери или няньки. Меня находили, конечно же, но лежать в пыльной и темной комнате, практически засыпая... То еще удовольствие. Но это все ни к чему. Мне некогда тратить драгоценное время на всякую ерунду, а уж тем более на период моей жизни, в котором еще не было Вас. Учителя танцев в наш дом привели не сразу. Да и даже тогда я упорно отнекивался: балы и пляски казались мне забавами девчонок. К подобной идеологии самому в столь юном возрасте прийти было бы тяжело. Первооткрывателем в делах мальчишеских и девчачьих в моей жизни стал сын дальнего родственника нашей семьи. Бывая в гостях в их доме, я узнал, что выряжаться на балы, танцевать или – что в разы хуже! – приглашать барышню на танец – постыдные вещи для любого сударя. Чтобы понять чужое заблуждение и простое невежество, мне потребовалось несколько лет. Но более значимым событием было Ваше появление. Изабелла. Не прошло и недели после моего десятилетия, когда в нашем доме появилась женщина приятной наружности. Я заранее заклеймил ее будущей своей мучительницей. Учителя меня всегда упрекали и требовали чрезвычайно многого (так мне казалось, хотя они просто прилежно выполняли свою работу, не теряя строгости). Новый учитель должен был стать новой бедой на мою голову. А потом все оказалось еще хуже: меня будут учить танцевать. Я долго и много капризничал. Считал себя героем, когда не здоровался с Вами, а потом еще и доказывал матери, что мне и без танцев хорошо живется. Сбегал в сад первые пару занятий, не боясь даже наказаний отца. Проще говоря, чувствовал правильность и свободу в своих поступках. Я был уверен, что так только покажу родителям силу характера и несгибаемость воли. Вы продолжали мне улыбаться, покидая наш дом, в очередной раз ничему меня не научив. Без тени злости здоровались, не обращая внимания даже на молчание в ответ. В общем, словно пытались показать себя с хорошей стороны. Я же был уверен, что это лишь ради усыпления моей бдительности, а потом я сжалюсь, приду на занятия и за свои промахи получу какое-нибудь наказание. Но через две недели я все-таки пришел. Долго хмурился и объяснял себе, что это все строгость родителей. Но все было далеко не так. Мне просто в один момент стало стыдно смотреть в Ваши глаза, зная за собой грубость или полное игнорирование. Первое посещение стало неким извинением. Затем – о, вот это удивление – никакой обманки не оказалось. Вы все еще были добры и не скупились на короткие диалоги. Тогда же за первым занятием прошло и второе, а потом я уговорил мать оставить Вас в нашем поместье, как было с прочими учителями. Четыре года Вы провели в нашем доме, обучив меня танцам, манерам, став почти как родная мать. Четыре года приглашали к себе в комнату в послеобеденное время, когда я полностью освобождался ото всех забот. Угощали яблоками из сада, обнажали душу и обучали искусству «истинно счастливой жизни». И так было всегда. Всегда, но не сегодня. В этот раз Ваша комната пустовала. Стены буквально кричали об исчезновении любой жизни. Кровать заправлена, стол гол – Вас будто никогда и не было. В этот раз меня встретила только звенящая тишина, а Вы сами стояли с чемоданом в руках у старого окна на выходе из дома. На Вас была миниатюрная шляпка, которую я видел единожды. Этот же головной убор украшал Вашу голову в день, когда Вы впервые ступили на порог нашего поместья. Такие шляпки обычно мать надевала для долгих прогулок или поездок. Я думаю о том, как Вы красивы с этим головным убором. Думаю о том, как он дополняет Ваш образ. Да обо всем подряд думаю, лишь бы не подвести себя к самой очевидной мысли. «Шляпки для прогулок и поездок... Чемодан...» Мне никогда не хотелось думать о расставании с близкими. В моей недолгой жизни таких людей было мало, но без каждого существование казалось немыслимым. Поэтому я думал, что судьба пощадит меня. В моей голове никто не должен был покидать наш дом, а уж тем более – мою жизнь. Ни смерть, ни старость, ни взросление меня самого – ничто из этого не настанет. Я вечно буду молодым дворянином, а рядом со мной всегда будут родители и Изабелла. Я не был дураком, но верить в вечность настоящего очень хотелось. Мне прекрасно удавалось убеждать себя в несбыточности страхов потерять близких. Все это было пустяками, пока есть здесь и сейчас. Но пришло время жалеть о неподготовленности. Мысль о взрослении настигает меня именно тогда, когда я вижу у Вас в правой руке дорожную накидку. Я хочу согнуться пополам из-за резкой боли, разрезающей мой живот изнутри. Позже мне станет ясно, что это все из-за сильных переживаний. Но в тот момент я уже похоронил себя. Люди на крыльце, запряженные лошади и царящая во всем доме спешка – все стало резко понятно. И это понимание сдавливает мне грудную клетку. Тревога ледяной хваткой берет меня за горло и принимается душить. Я чувствую, как в груди, где-то в области сердца, что-то трескается, разбрасывая отравляющие осколки боли по всему телу. В желудке завязывается узел и скручивает меня. Удушающая паника поднимается с дрожащих ног к голове, а потом обволакивает разум, облаком тумана окутывает лицо. Глаза щиплет так, как было в раннем детстве, когда отец от слов переходил к делу, наказывая плетью. И я уже готов громко всхлипнуть, но Вы решаете обернуться. Я пытаюсь держаться уверенно и даже с неким недовольством. У меня есть все права на возмущение, так как если бы не солнце, слепящее и мешающее спать, даже на крыльце застать Вас не удалось бы. Я попросту задремал бы сразу после завтрака. И дело ведь даже не в моей забывчивости или отрицании очевидного. Мать ни словом не обмолвилась о грядущем событии. Да что там мать: Вы сами не сообщили мне столь важную новость. – Юный господин! – я не до конца понимаю, по какой причине пустота в Ваших глазах резко заполняется неподдельным удивлением. Вы не ждали меня? Заметили мой тоскливый вид? Я не спешу отвечать, дабы показать всю степень своего возмущения. Мне, конечно, все еще безумно хочется разреветься, но по паре причин нельзя. Во-первых, в моем возрасте не положено лить слезы (хотя бы на людях). Во-вторых, это сильно помешает мне в сохранении образа полного недовольством юноши. Поэтому я заставляю себя хмуриться, а сам готовлюсь к строгому вопросу. На самом деле, Ваш немного растерянный вид и легкая улыбка вызывают, скорее, глубокую печаль, нежели злость. Но сдаваться я не собираюсь. – Почему Вы не оповестили меня, что... - думать о грядущем больно и страшно, а потому вслух произнести суть горькой истины не решаюсь. Я пытаюсь, конечно же, но в горле вдруг встает ком. Сначала просто мешает говорить, а затем обжигает меня изнутри. Вместо слов вырывается удушающий кашель, который не сразу удается подавить. Вопрос, наверное, слишком прямой или резкий, так как Вы моментально теряетесь. Удивление исчезает с Вашего лица. Более того: на смену этой эмоции не приходит ни взволнованность, ни грусть. Ничего. Остается только слабая улыбка, но она не становится выразителем каких-либо чувств. Вы будто бы просто забыли опустить уголки губ. Мы молчим, а на улице перекрикиваются слуги, разрезая неудобное молчание между нами. Вы помрачнели почти сразу. Стоило мне только раскрыть рот, как Ваше выражение лица стало нечитаемым. И я уже готов распрощаться с ролью недовольного ребенка, лишь бы Вы перестали смотреть куда-то сквозь меня. Но даже резкая смена возмущения на тревогу не помогает. Ваш взгляд тускнеет. У Вас всегда блестели глаза. Не так, как обычно они блестят у людей от солнечного света, нет. В Ваших глазах сияла и переливалась сама жизнь. Можно утверждать, что у каждого так бывает, но я готов доказывать обратное. Ваш взгляд не только был живым сам по себе – он окутывал жизнью все вокруг. В Ваших зрачках мир всегда казался свежее и невиннее. Даже я в отражении выглядел будто бы счастливее. Потому-то Ваш взор всему придавал здоровый и живой вид. Мир словно был создан в глазах обычной дамы, а потом только постепенно выплеснулся из них и обрел границы. Сейчас Ваш вечно живой и до удивления бесконечный взгляд резко потух. Весь блеск мгновенно исчез после моего вопроса, смешиваясь с бездонной чернотой. Если до этого пустота была связана с какой-то необъяснимой печалью, то сейчас это походило на последнюю степень отчаяния, когда даже на тоску не остается сил. Глаза щиплет сильнее, что я уже готов сдаться и уступить резкому приливу всеобъемлющей боли. Тогда мне казалось, что это последний гвоздь в крышку моего гроба; что хуже уже не будет, и прямо сейчас моя жизнь подходит к концу. Но это было только начало. Вы переводите взгляд в сторону окна. Суета на улице почти исчезла, а люди постепенно завершают спешную (торопятся они постоянно, даже если предупредить их заранее) подготовку к отъезду из нашего дома единственного человека, способного любить меня. Я уже свыкаюсь с мыслью, что наше с Вами прощание пройдет в тишине, наполненной недосказанностью, как вдруг Вы все-таки отвечаете, не оборачиваясь: – Простите меня, юный господин, что все вышло так резко и болезненно для Вас. Трудно было подыскать удобный момент для такого неудобного диалога. Я отвечаю кивком, хотя сам не понимаю, что пытаюсь этим сказать. Хотелось бы объяснить, что это вовсе не обида, а мне просто больно слышать и даже думать о таком скором расставании с Вами. Но слова почему-то снова не собираются в предложения, да и колючий ком сожалений, вставший в горле, перекрывает дорогу любой речи. Я понимаю, что подобным действием (а если точнее, то бездействием) рискую обречь диалог на окончание еще в самом начале. Но у меня попросту не получается говорить. Я хочу, чтобы Вы сами поняли, с какой силой руки отчаянья сжимаются на моей шее. Хочу, чтобы слезы выступили у меня на глазах, а затем ручейком пустились по щекам. Хочу кричать, царапать лицо руками... Да что угодно. Только бы Вы разобрались во всем и разделили со мной часть того ужаса, который с жадностью поедает мое тело. Я чувствую, как места во мне не остается. Все до краев заполнено адской смесью из сожалений и недосказанности. Кажется, я вот-вот лопну. Просто перестану существовать и растекусь прозрачной лужицей по полу. И так, наверное, было бы лучше для всех. Я перестану чувствовать что-либо, а Вам больше не придется мучиться, боясь сделать мне больно. И все будут довольны. Но сейчас я ощущаю, что желанный конец не хочет приближаться, а вот боль сковывает все сильнее. Мне хочется вспороть себе грудь, чтобы вместо слов из меня полились чувства. Я бы постепенно опустошался, как дырявая бочка с водой, и внутри ничего не болело бы. Но это только где-то далеко в мечтах, а в настоящем Ваш вымученный взгляд все еще обращен на вполне себе живого меня. И уже непонятно, ждете ли Вы ответа или просто стараетесь лучше запомнить конкретные черты лица, чтобы помнить долгие годы. Мне ужасно хочется упасть на колени, придвинуться к Вам и тихо заплакать. И Вы бы молчали, гладили меня по голове, давая время успокоиться самому, как раньше. Такое бывало каждый раз, когда у десятилетнего меня что-то не получалось. Неудачи должны были мотивировать, но мне больше нравилось забиваться в угол, словно беззащитный зверек, или жаться к тем, кто мог приласкать. К Вам. А Вы никогда не клеймили меня слабым. Мы порой сидели так часами под звук моих слез, пока я не приходил к мнению, что боль от неудачи уже не слышно. Тогда и уходил. Без извинений или просьб не вспоминать эту ситуацию. Вы и так никогда не упоминали в диалогах со мной или с матерью мои слабости. Иногда только нежно улыбались, как бы говоря «это не стыдно». Вот и сейчас я хочу снова стать десятилетним плаксой, чтобы за слезы меня никто не осудил; чтобы Вы остались из-за моей грусти. И тогда моя печаль пустила бы корни, охватывая Вас, делая частью нашего дома. Я бы уснул, не беспокоясь, что проснусь уже совершенно один. И Ваш взгляд, быть может, ожил бы и снова впусти в себя тепло. Но мне четырнадцать, и за слезы отец бьет меня плетью, словно я бесправный кучер. В нашем доме бесчувственность ценилась выше любого положительного качества, а потому печаль считалась синонимом к слову «слабость». А быть высеченным в день Вашего отъезда означало разойтись без прощаний. И поэтому мне остается только молчать. Ждать конца – Не желаете пойти в сад, юный господин? – Вы говорите это так резко, что, видно, сами удивлены. – Мне как раз пора бы выходить. Там дождусь отъезда. Вы выдавливаете из себя вымученную улыбку. Выглядит еще болезненнее, чем было до этого. И я воспринимаю Ваш вопрос уже как просьбу. Как мольбу. Но ответа Вы не ждете: крепче сжимаете ручку чемодана и медленно направляетесь к выходу. Идете так, будто на плечах несете с собой тяжелый груз, который все норовит свалиться на пол и утянуть Вас за собой. Нет, даже не идете, а с трудом перебираете ногами, стараясь замедлиться как можно сильнее. И я не знаю, но почему-то понимаю, что Вы намеренно растягиваете прощание со мной. Прощание с домом. У Вас слегка подрагивают руки, и Вы с силой прижимаете их к себе, боясь бросить чемодан и прикоснуться к стенам. Тоска словно становится осязаемой, заполняя комнату. А Вы в последний раз осматриваете прихожую, стараясь охватить взглядом как можно больше деталей. Теперь я вижу, как глаза Ваши с печальной нежностью ласкают дом, который принял так радушно, а теперь возвращает обратно в свет. И столько во взгляде этом тепла, сколько есть только в последних объятьях матери, готовящейся отпустить дитя в самостоятельную жизнь. Мне становится стыдно лицезреть такую интимную сцену, а потому я выскакиваю на крыльцо и бегу в сад, оставляя Вам возможность еще немного насладиться единением с нашим домом. Сегодня в саду стоит напряженная тишина, которую, казалось бы, можно было даже потрогать. Даже пчелы старались не только не жужжать, но и не летать вовсе – такая жара стояла. Солнце с каким-то особенным остервенением прожигало землю, заставляло держаться ближе к своим домам. Быть может, даже оно не хотело, чтобы Вы уезжали; чтобы еще немного побыли с нами. Со мной. Фонтан, на влажное кольцо которого я уселся (а мать потом снова будет весь день окидывать меня строгим взглядом за мокрую одежду), сегодня тоже был почти бесшумным. Вода в нем лилась медленно, а брызги не щекотали шею. Это вгоняло меня в еще большую тоску. Да и у воды всегда пахло свежестью, а сейчас в воздухе стояла только удушающая жара. И я впервые мог описать то, какой запах у грусти. Запах горячего ветра и высохшей земли. Такой, что вдыхаешь, и легкие моментально обжигает. Да и не только легкие: все внутренности начинают гореть, а тебе сразу хочется закашляться. Вот и сейчас ощущения были примерно такие же, что дышать вовсе не хотелось. Когда Вы скрылись в тени небольшой беседки, мне пришлось покинуть любимое место. Заговорили мы не сразу: сначала долго молчали, изучая глазами сад. Я осматривал бледные статуи с безжизненными, стеклянными взглядами, которые пугали меня все детство, ровно подстриженные кусты и ряды цветов, наскучивших уже даже матери. А Вы не просто смотрите – впитываете в себя каждый листок, каждую травинку. И, быть может, именно в момент прощания сад не кажется Вам таким скучным и знакомым. Теперь он как друг детства, которого слишком легко забыть, поэтому хочется бежать за ним, забрать часть с собой. На Ваших губах мелькает слабая улыбка, и я удивляюсь, как многое может поменять скорое расставание, что люди начинают безумно любить все привычное и надоевшее. Так, например, мне хочется задержать Вас хотя бы на час, чтобы просто подольше побыть рядом, будто все эти несколько лет прошли коротким сном; словно мы никогда друг друга не знали. И мои чувства почему-то обостряются. Ваше общество всегда приятно для меня, но сейчас... Сейчас я вижу Вас не как незаменимого человека, а как повод жить. Кажется, что стоит нам попрощаться, и во мне что-то сломается. Я сам тресну и осколками осыплюсь на дорожку у выездных ворот. Умру. А потому сейчас я испытываю невыносимую жажду Вашего внимания. Все мне кажется таким важным в этот момент. Именно сейчас, когда до отъезда остаются считанные минуты, я вдруг становлюсь чувствительным к любой мелочи. Ваши духи отчего-то ароматнее, улыбки нежнее, а жесты притягательнее. Я уже скучаю. Но, наверное, Вы не из тех, кто ценить обстановку начинает только в последний момент. Вы любили и этот сад, и этот дом всегда. Любили так искренне, будто прожили тут всю свою жизнь; будто это не мне пришлось провести здесь раннее детство, а Вам. И именно любовь эта причиняет столько боли, не щадя душу. Я назвал бы это истинным злом, если бы не знал, как порой это зло затуманивает разум, создает иллюзию счастья. – Поговорите со мной, – Вы не отрываете взгляд от сада, обращаясь ко мне. – Я хотела бы лучше запомнить Ваш голос. Я молчу секунд десять, размышляя о подходящем ответе, а затем делаю глубокий вдох и принимаюсь читать Альфреда Теннисона: – По-прежнему дрожащие осины здесь зашумят в грядущие года, и будет петь веселый рой пчелиный тебе всегда... –...И много раз забрезжит над тобою сиянье зорь в грядущие года, но ухожу от мест, любимых мною я навсегда, – Вы все-таки переводите взгляд на меня и ласково улыбаетесь. Теперь по-настоящему. – Только сейчас с уверенностью могу сказать, что понимаю смысл его «Прощания».* Разговор выходил нескладный и неловкий, словно правильнее было бы просто сидеть в тишине. Видимо, это проклятье любого расставания, когда о стольком нужно сказать, а говорите о чем-то неважном; когда хочется обсудить чувства и тревоги, а хорошо получается только молчать. И пока я думаю, как бы так извернуться и вытрясти из себя самые важные слова, Вы довольствуетесь даже тишиной. Только теперь блаженную улыбку Вашу не может перебить никакая печаль. Вы смотрите на сад влюбленными глазами, будто уже смирились с неизбежностью потери, а потому миг этот стараетесь наполнить теплыми чувствами. На Ваш восхищенный взгляд деревья и кусты отвечают тихим шелестом, решаясь нарушить тишину с новым порывом ветра. А я поражаюсь тому, сколько безграничной любви может храниться в одном человеке. Так проходят минуты, которые кажутся мне секундами. Мы больше не произносим ни слова, просто наслаждаемся обществом друг друга. Вы наслаждаетесь. А я хороню себя, понимая, что ни о чем поговорить так и не получилось. Мне даже немного обидно, что дом мой получил от Вас больше любви на прощание, нежели Ваш ученик. Может, я просто за эти несколько лет и так достаточно внимания получал. Может, скучать Вы будете только по полдникам, по вечно шумящему фонтану и по моим родителям. Я же буду просто как напоминание о том, почему дом этот принял Вас. Или вовсе забудусь, как неприятная часть сна, которую вспоминать очень не хочется. Я так много думаю об этом, что уже верю своим же домыслам. Вполне вероятно, что Вы всего лишь очень терпеливы, а потому улыбаться мне и награждать лаской Вам было нетрудно. А я просто был слишком доверчив: поверил, привязался и... Нет. Конечно, нет! Подозревать Вас в неискренности было не только болезненно, но и даже как-то неправильно. Совестно. Все-таки Вы столько для меня сделали, а я сейчас оскверняю всю Вашу заботу и помощь. Конечно же, думать о таких вещах не следует, ведь о лицемерии не может быть и речи! Просто Вы, вероятно, дорожите мной немного в другом смысле, ведь я всего лишь молодой дворянин, каких бывает десятки в жизнях учителей. Мы привязаны друг к другу по-разному. Я для Вас – послушный ученик, который так много бегал за Вами, что заработал себе место среди вещей регулярных. К таким людям легко привыкнуть, но и жить без них можно. В Вашей жизни должно было быть достаточно таких детей, которые вроде были всегда рядом, а теперь их нет. А Вы для меня – повод ждать нового дня, навязчивая мысль, не покидающая даже во сне. В Вашей компании мне хочется говорить громче, улыбаться шире и размахивать руками во время диалога. День ничто не может испортить, если Вы только посмотрите в мою сторону и кивнете. И все это собирается в жизнь более красочную, чем была у меня до этого. Теперь я хочу носить чистые рубашки, прилежно учиться и поступать по совести – хочу быть лучшим во всем. Но только для Вас. Чтобы Вы чаще угощали меня конфетами, делились тайнами и хвалили. И мой мир сразу становился другим: крошечным настолько, что в нем помещались только я и мой учитель танцев. А затем мы обнажали души, выворачивали их наизнанку, делясь только правдой. И я всегда был так рад этой неподдельной честности, которая лилась из меня быстрой рекой только рядом с Вами. Мне удавалось становиться другим. А теперь без вечного волнения, трепетного ожидания встреч и ликования от пересечения взглядами жизнь рисковала выцвести. Пусть даже Вы видели в этом детскую привязанность, а я... Нет, такой вариант мне тоже не нравится. Я хочу, чтобы Вы понимали меня, чувствовали то же самое. Чтобы мне не пришлось быть одиноким в этой печали. Тогда мы бы разделили этот тяжкий груз, ведь нести его вдвоем куда легче. Мне необходимо знать, что Вы тоже в отчаянии, тоже гибнете, думая о неизбежном. И больно Вам не покидать поместье, а расставаться со мной. Но Вы молчите, не делитесь чувствами, а я ощущаю себя так, будто от меня вот-вот отрежут кусок плоти. Уже отрезают. И боль от этого настолько сильная, что мне уже все равно, поймете ли Вы меня или нет; что теперь хочется хотя бы сказать правду, а не страдать в тишине. – Пора, мой господин, – Вы говорите медленно и тихо. Не смотрите больше мне в глаза. – Мне будет очень не хватать жизни здесь. И Вас... А я не могу терпеть больше. В груди что-то ноет, завывает и колется. Боль режет в желудке, пронизывает легкие, мешая дышать. Мне кажется, что так обычно люди умирают. Грусть пульсирует в моей голове, захватывает разум, и вот уже мир вокруг пропадает, меркнет. Остаемся только я, Вы и бесконечная тоска. Спускаюсь на пол беседки, пачкая одежду, и подтягиваю к груди ноги. Из горла рвутся рыдания, но я все еще держусь, стараюсь контролировать эмоции. Перед глазами расплывается сад. Мне ужасно хочется слиться с беседкой, просто перестать существовать, чтобы не проживать эти невыносимые чувства. – Не уезжайте... – я прячу голову в коленях, стесняясь глаз, в которых уже плещутся слезы. – Останьтесь. Прошу, просто останьтесь здесь навсегда. И время замедляет свой ход. Мы напряженно молчим. И от этого молчания мне становится некомфортно, словно Вы жалеете меня взглядом. Я чувствую этот взгляд на себе и печалюсь, что не смог просто отпустить Вас. Потерпел бы еще немного, а потом лег где-нибудь в саду и заплакал. Но Вы слишком мало сказали, слишком тихо прощались, а мне этого недостаточно. И сейчас я знаю причину. Она вместе со слезами рвется наружу, чтобы, сорвавшись с моих уст, обрести форму. И я готов говорить. Вы тихо подходите ко мне. Видимо, собираетесь наклониться, успокоить, но я резко вскакиваю. Встаю прямо перед Вами. Наши глаза встречаются, но я ничего не вижу. Слезы бурной рекой льются из моих глаз, размывая Ваш образ. Меня бьет мелкая дрожь, и я готов кричать от боли, которая сжимает мое горло, душит. Эта резкая искренность придает мне сил, подгоняет. И я решаюсь. Пора – Я люблю Вас, – вот так просто. Одно предложение уместило в себе все мои волнения. Я впервые не боюсь думать об этих чувствах. Даже произношу их вслух, и напряжение отступает. По телу бежит волна облегчения, будто лишнюю воду из меня выкачали. И мне больше не приходится врать. Ни Вам, ни себе. Теперь эти слова существуют, смущая не только меня. Теперь это должно стать общим горем, а от мыслей об этом тело становится легким, как перо, сбрасывая тяжкий груз. – Я не смогу так жить. Мне нужны Вы рядом. Неужели этого недостаточно? Вы заметно робеете, и мне видно, как дрожат Ваши руки. Я понимаю, что это или медленное рождение неловкости, или сожаление. Мое откровение должно было удержать Вас, но получается так, что расставание лишь приобрело драматичный оттенок. Я зажимаю рот руками и уже вижу, как теряю всякую надежду на счастье. В глаза Вам больше смотреть не хочу. Не желаю встретить там непонимание. Оно – затишье перед бурей. Сначала Вы удивитесь, переспросите, а вот потом уже начнете медленно разочаровываться. Найдете в этом что-то забавное: ребенок так отчаялся, что признается в любви. И тогда я буду завидовать другому себе, который мог на прощание получить печальную улыбку, а не скрытую насмешку. Вы казните меня своим молчанием, словно так тихо презираете за эти крайне неприличные чувства. Я уже не пытаюсь вести себя достойно: падаю на колени, упираясь руками в пол, чтобы слезы не застилали глаза, а капали сразу на скрипучие доски. Череп вот-вот расколется под давлением абсолютной тишины. Как назло, крики со двора стихли, а фонтан прекратил говорить сам с собой, брызгая водой. Я чувствую, что чем больше мы молчим, тем сильнее чьи-то невидимые руки царапают мне грудь. Как изголодавшееся животное, они хищно впиваются в кожу, пробивая себе дорогу к моему сердцу. И я уже готов взвыть от этой невыносимой боли. – Юный господин, подойдите ко мне, – Вы медленно садитесь на старую лавочку, которую давно хотела выкинуть моя мать. Я подползаю ближе, утыкаясь в подол Вашего платья. – Боюсь даже думать о том, как тяжело Вам было хранить в себе так много чувств. Вместо ответа всхлипываю, а Вы принимаетесь гладить меня по голове, как будто ничего не поменялось: никто не уезжает, никто не озвучил своих тайн. Нас почему-то не зовут со двора, но теперь мне это нравится. Больше не чувствую себя сгустком стыда. Я снова принят, снова любим. Мы старательно подбираем слова, оба боясь разбить хрупкое чувство покоя. Молчим довольно долго, пока Вы не вздыхаете: – Послушайте: жизнь – это не только череда встреч и прощаний, но и шанс испытать на себе всю прелесть человеческого бытия. Мы можем страдать, любить, сопереживать и смеяться – чувствовать, – Вы аккуратно снимаете перстень с малахитом с пальца. – Поэтому, юный господин, чувствуйте, пока у Вас есть эта возможность. Не стыдитесь этих чувств. И, быть может, судьба будет милостива: позволит встретиться нам вновь. Я сильнее жмусь к Вам, когда понимаю, что это почти финал. Сглатывая слезы, поднимаю, наконец, взгляд, чтобы на прощанье заглянуть в чужие глаза. Во мне все еще теплится надежда, что можно Вас переубедить, попросить остаться. Но глаза Ваши опережают любые просьбы: взгляд затуманен печалью. И, кажется, в сотню раз лучше было, когда Вы не смотрели на меня с такой тоской. Так я хотя бы мог верить, что Вам незнакомы мои мучения, а сейчас становится только тяжелее. Лучше соврите Вы с нежностью берете мою руку и бережно перекладываете в нее перстень, который мне всегда безумно нравился. Я пытаюсь собраться, чтобы возразить, но рыдания душат меня, а Ваш голос просит даже не стараться: – Это подарок. Может, так Ваша боль не будет столь невыносимой. Мне кажется, что перстень прожигает мне ладонь. Уже прожег. Но стискиваю его сильнее, стараясь соединить камень и свою плоть, чтобы стать частью чего-то, что было Вашим. Мысленно клянусь себе, что никогда с ним не расстанусь: умру рядом с ним. А пока я прижимаю к сердцу ладонь с бесценным подарком, Вы в последний раз окидываете меня взглядом. Тяжело вздыхаете, наклоняетесь к моему лбу и оставляете невесомый поцелуй, пользуясь моей растерянностью. И я хочу удивиться, сказать слова благодарности за огромный вклад в мое взросление, за тысячи новых для меня вещей или хотя бы улыбнуться, но Вы слишком спешите, словно боитесь не выдержать и остаться еще на час или день. Боитесь продлить мои муки. – Прощайте, мой господин. Поверьте: я буду тосковать по Вам сильнее птиц в клетках, скучающих по небу. И уходите. Оставляете меня наедине с любовью. Уезжаете, пока я, как брошенный щенок, скулю в семейном саду. *** Меня бьет легкая дрожь, когда она зовет меня по имени. И все постепенно встает на свои места: я словно пробуждаюсь от затянувшегося кошмара. В ту же секунду узнаю нежный голос, изящные движения и любовь к тишине. Незнакомка превращается в женщину, ближе которой у меня никогда не было. Отмечаю, что Вы изменились. Стали носить перчатки и распускать волосы. Перестали раздавать улыбки всем подряд. Но красота Ваша не выветрилась с годами, а лишь укрепилась и стала более явной. И глаза: такие же живые глаза, ласкающие взглядом весь мир. Поэтому мне хватает секунды, чтобы вновь стать влюбленным мальчишкой, который теряется рядом с объектом своей любви. А Вы вновь смотрите на меня ласково и нежно, возвращая себе прежнюю заботливость. Мы снова ученик и учитель Я стараюсь реже дышать, боясь, что любое движение может Вас растворить, будто Вы – видение, которое неизбежно рассеется. Ко мне возвращаются старые друзья юности: дрожащие руки и легкое головокружение. На лице медленно расцветает неловкая улыбка, и уши, кажется, краснеют. Мир смазывается, а потом вовсе исчезает. Я забываю все: свое имя, свое прошлое, свое настоящее. Помню только Вас, и мне уже кажется, что мы связаны судьбой; что этот шанс нельзя упускать. Я не понимаю, что чувствую. Меня распирает счастье, которому мало места в моем теле; которое рвется наружу, чтобы окутать весь мир. Меня душит печаль, болезненно отзывается в грудной клетке и выедает нутро. Мне хочется вырезать душу и отдать ее Вам. Светлая грусть Так когда-то говорили Вы, а я совершенно не понимал сути этого чувства, не мог себе представить его. Звучало красиво, конечно, но чересчур замысловато и сложно. Но сейчас я не нахожу чего-то более подходящего для описания собственных чувств. Вы смотрите на меня так, будто перед Вами все еще глупый юноша. Даже с большей лаской, чем было раньше. Ваши губы дрожат, а брови не находят себе место, то подскакивая, то падая обратно. Я вижу, как блестят слезы в карих глазах, а за ними – взгляд, полный облегчения. И тогда Вы, сами того не замечая, дарите мне новую жизнь: любовь посещает меня во второй раз. Мы, не сговариваясь, падаем в объятья друг друга. Я стискиваю Ваши плечи, убеждаясь, что это все наяву, и разрешаю себе тихо заплакать. Мне стыдно думать о том, что Вы чувствуете мою дрожь; что слышите мои слезы. Но я надеюсь, что Вам знакомы мои чувства. И Вы тоже, быть может, не боитесь плакать. Мне хочется кричать, бегать и громко смеяться, но получается только глотать слезы, прислушиваясь к аромату Ваших новых духов. Вы аккуратно водите ладонью по моей спине. Видно, поняли все-таки, что я плачу, и пытаетесь так без слов приободрить. Как раньше. Но руки у Вас дрожат, а дыхание становится сбивчивым, поэтому сейчас позволяю себя жалеть. Мы стоим в полной тишине несколько минут, празднуя так встречу. Постепенно привыкаем к себе новым, а затем Вы отстраняетесь. Я смотрю на Вас и не вижу даже тени прежней печали, будто пару минут назад рядом был другой человек. Но удивленно воскликнуть не успеваю. – Вы так изменились! Если не перстень, я бы... – говорите Вы. Так, будто мы видимся каждый день и расстаемся только на ночь, но вдруг осекаетесь. – Хотя расскажите лучше о своих успехах! Вы все-таки женились на Беатрис? В каком направлении стали развиваться? Ваши родители... Я не слушаю. Вы дарите мне одну из своих рабочих улыбок, которые идеально подходят под любезный тон. На меня сыплются вопросы о семье, о работе и о прочих лишних сейчас подробностях моей жизни. И так уж много этих вопросов, что начинает казаться, что задают мне их исключительно из вежливости. Конечно, я сразу же казню такие предположения, ведь Вам действительно может быть интересно мое настоящее. Но мысль о формальности диалога звучит очень правдоподобно. Вы рассказываете что-то о похожих перстнях с малахитом, которые не являются редкостью, а я хочу поговорить о нас. Смотрю на Ваши плавные жесты, изучаю оголенные ключицы, всматриваюсь в локоны, спадающие на плечи. Слежу за Вашими губами, но не слышу слов. Нужно ответить хотя бы на один вопрос, прервать поток слов, но я думаю только о том, как сильно скучал. Почти любуюсь Вами, и я уже готов поклясться, что сейчас нахожу Вас в сотню раз прекраснее, чем тогда, в детстве. У меня слегка кружится голова от мыслей об этом. Я чувствую себя безумцем. Везучим безумцем, ведь встретить первую любовь на балу у знакомых, на который идти крайне не хотелось – чистая удача. И только мысль об этом подталкивает меня поставить на кон все, но заговорить, наконец, о важных вещах. О Вас, к примеру. – А Вы все еще?.. – медлю, боясь, что вопрос прозвучит слишком неудобно. – Ох, нет, что Вы! – сразу понимаете суть вопроса. – В мои лета положено посещать светские вечера и воспитывать детей. Да и никто не станет нанимать в учителя столь взрослую даму. – Вы с улыбкой рассказываете о том, как бросили дело все своей жизни, которым так дорожили десять лет назад. На Вашем лице ни тени скорби по былому, но я отчего-то не верю в самостоятельный отказ от прежней страсти. – Раз Вы свободны теперь почти ежедневно... – намеренно делаю паузу: даю себе шанс сделать шаг назад, возвращаясь к пустым речам. – ...я могу позвать Вас в свое поместье как гостью? – Я была бы рада побывать там. Вы могли бы познакомиться с моим супругом, – Вы поворачиваетесь ко мне спиной, соглашаясь на предложение так, будто наша встреча лишь повод свести вместе две семьи. Хотя свести она должна была нас. Я будто снова вернулся в год расставания, когда чувствовал себя одиноким в своих метаниях. Сейчас же мне кажется, что Вы обо всем забыли. Или умело делаете вид, избегая лишних неудобств. Мне же этих неудобств хочется. Хочется как тогда: упасть на колени и честно во всем признаться, словно я преступник какой. Только теперь Вы должны посмотреть на меня иначе. Теперь я верю в необходимость никогда больше не расставаться, если судьба дала нам этот шанс. И тогда я делаю что-то крайне необдуманное. – Изабелла... – приобнимаю Вас за плечи. Говорю как можно тише, остерегаясь лишних свидетелей. – Послушайте: я ведь уже не ребенок. Вы когда-то сказали, что такая встреча – дар судьбы. И я отныне тоже так считаю. Вы молчите. Я буквально чувствую, как улыбка медленно сползает с Вашего лица, сменяясь горечью. Счастливое воссоединение превращается в проклятье, когда мне хватает смелости заглянуть в прошлое. Вы отстраняетесь с особенной резкостью, будто шарахаетесь даже; будто я – призрак прошлого. Чувствую себя проигравшим еще в самом начале. И не нужен уже ответ, чтобы понять – Вам больно даже думать о подобном. Вы все понимаете – Молчите, – я улавливаю тоску в Вашем голосе. Стыжу себя за то, что подтолкнул Вас к такому неприятному диалогу, вынудил произнести вслух горькую правду. – Молчите, прошу Вас. Ваша жена... Так просто нельзя. Не мучьте меня. Оставьте эти игры. Вы закрываете лицо руками и отходите в сторону, как бы прося меня поскорее удалиться. Я уже знаю, что все испортил. Наша встреча могла стать началом новой дружбы, а теперь на ней висит клеймо моих скверных чувств. И скверные они были всегда: как у меня юного, так и у меня повзрослевшего. Годы не смогли смыть неудобность такой любви. Она будет грязной до самого гроба. Она будет причинять боль всегда, поэтому о ней лучше молчать. Вы поняли это еще тогда, десять лет назад, когда просто ушли. И сделали верный выбор: молчали. Но я всегда поступал иначе. У меня есть право на иной выбор. И если нам суждено стать чужими, если мы уже ими стали, то ни к чему молчать, ведь досказать осталось совсем немного. Куда лучше расставаться с чистой совестью, чем жалеть после о том, что можно сделать сейчас. И пусть это решение может стоить мне Вашей благосклонности и собственной репутации, возвращаться назад слишком поздно. Проще говоря, не хочется. Поэтому я принимаю свою метку дьявола – порочную любовь, и снова приближаюсь к Вам. Рискую получить пощечину, когда беру Вашу руку и, прямо в перчатке, целую ее. Целую осторожно, боясь осквернить Вас сильнее прежнего. Вы отводите голову в сторону, но руку не отдергиваете. Не вижу Ваших глаз, но представляю, как в них плещется печаль. Сжимаю руку сильнее, умоляя дать мне еще пару секунд. – Простите меня, если сможете, – шепчу, снова прижимая Вашу руку к губам. – Но я люблю Вас. И ничего с этим сделать не могу. Пусть это проклятье, но оно может стать благословением! Одно только Ваше слово, один жест – я уже самый счастливый человек. Да я стану кем угодно! Ваша рука медленно выскальзывает из моей ладони. Когда Вы все-таки оборачиваетесь, на меня смотрит все тот же ласковый взгляд, словно я одной встречей не причинил невообразимо много боли. Ваша улыбка без слов успокаивает, расставляя все по своим местам. Мы смотрим друг на друга так, как когда-то смотрели десятилетний Уильям и его учитель: с теплотой и трепетом. – Уильям, Вы выросли замечательным человеком, – Вы подходите ближе, и вот мы уже стоим в паре сантиметров друг от друга. – Я счастлива знать, что сыграла важную роль в Вашей жизни. И, не сомневайтесь, дорожу Вами. Но я не люблю Вас. Нежно целуете в лоб и разворачиваетесь, чтобы уйти первой. Делаете небольшой подарок на прощанье. – Но мы ведь можем быть друзьями, верно? – не сдаюсь я, крича Вам вслед. – Приходите в мое поместье в любое время. Ах, или давайте видеться в этом саду на каждом балу! Вы оборачиваетесь, впервые отвечая мне лукавой улыбкой. И медленно удаляетесь, покидая сад. В нем Вы больше никогда не появитесь, как и в моем поместье. Мы попрощались. Теперь уже окончательно.