Глава семьи

      Эд замечает это где-то в пятнадцать лет.              Это чувство поднимается из живота, обволакивает ребра туманом и оседает на шее удавкой, которую не сможет разрушить никакая алхимия. Это порождает непонятную тревожность и напряжение, словно завтрак оказался желудку не совсем по вкусу.       Так надвигаются ураганы и цунами, так он ощущает все приближающуюся необходимость взять поводья судьбы в свои руки.       Это – едва ли можно объяснить. Наверное, кроме него никто это не замечает, но Эд чувствует всем своим нутром, как безопасность и благополучие близких людей чаще и чаще ставится под угрозу, и он – тот, кто обязан их защитить.       Постепенно он понимает.       Новый вид ответственности ложится на плечи.       Ответственность немного другого типа, чем та, что как само собой разумеющееся отяготила его со смертью единственного родителя.       Сейчас это, пожалуй, то, от чего он мог бы отказаться, на что мог бы закрыть глаза, если бы позволила совесть – но он не захотел. Всегда чувствовал, что подобный день настанет, хоть и не понимал этого до конца.       Он принимает решение.       Как старший брат, как старший мужчина в семье и Элрик и Рокбелл; как алхимик; как – пусть это он никогда не признает – как военнослужащий; да просто как человек, который имеет некую силу, чуть большую чем у других, – он принимает решение защищать своих людей.       Конечно, как и делал до этого, как защищал всех, кого мог. Но теперь немного иначе.       Почти пятнадцатилетний Эдвард Элрик внезапно понимает, что он обязан защитить свою семью не только от каких-то реальных материальных угроз – но и от всех переживаний и тревог. Чтобы ни одна слеза не скатилась по их щекам и ни один кошмар не пробрался сквозь темноту ночи.       Эдвард надевает эту ответственность жёсткой, теплой и большой размера на два курткой, которую снимать теперь права не имеет. Он укутывается в эту ответственность, закатывает длинные рукава, чтобы казалась впору, и, хоть та все ещё висит на узковатых мальчишечьих плечах, носить вполне можно.       Он все ещё чувствует себя глупым ребенком. Он все ещё ребенок.       Он просыпается от кошмаров уже третью ночь подряд и не может заснуть после.       Он видит улыбку мамы. Видит маленького брата. Видит себя, ласковое солнце, колосящиеся золотой пшеницей поля, а потом кровь-кровь-кровь. Все исчезает, все умирает – все умрет, и это только его вина.       Он вспоминает о маме. Обо всем, что было. Все-все: ее нежный голос, шершавые от домашней работы ладони, теплые объятья, добрые-добрые глаза.       Он вспоминает, что у них была мама. Казалось, это было сто лет назад, и в то же время – он помнит все, будто то было вчера.       И он снова теряет ее. Не как взрослый теряет своего родителя – как маленький, беспомощный ребенок теряет любимую маму. Это хуже собственной смерти, хуже потери всего мира. Это невыносимая боль, столь сильная, столь жгучая, что невозможно молчать – и не хватает никаких слез. Немыслимая, невосполнимая, огромная утрата – вечный траур юности.              Он все ещё ребенок.       Кошмар пронизывает ужасом и отчаянием, и все же Эд никогда не кричит. Комкает в ладонях простыню до треска, сжимает челюсти, метается по кровати в холодном поту, задыхаясь и скуля побитым щенком – но никогда не кричит.       Лишь только иногда шепчет потерянно-молящее "мама" и, проснувшись наконец, молча заливается слезами.       Он вновь понимает, что никогда-никогда больше не увидит ее.       Эд все ещё ребёнок, но он утирает все слезы, таращится в зеркало по утрам добрые десять минут и идёт дальше – вперёд. Передышка для них – непозволительная роскошь, остановка – смерть.       Он накидывает на плечи ту самую куртку и застегивает под самое горло. По собственному желанию, полностью осознанно он нагружает свои плечи ответственностью, которая просто не может быть легкой для его возраста.       – Эд, признавайся, что с тобой?       Уинри упирается руками в бока, смотрит строго из-под бровей и откладывает инструменты, ясно давая понять – никакой руки он не получит, пока не выложит всю правду. С таким настроем она может расколоть его на раз-два.       Эд, конечно, тут же подбирается и делает вид, что не понимает.       – О чем ты?       – А ты в зеркало посмотри, и узнаешь, – хмурится, и в голосе у нее сквозит что-то, что заставляет почувствовать себя самым отвратительным обманщиком. – Ты совсем не спишь что ли? Синяки под глазами такие...       Ну да, Уинри всегда все замечает. Она может не говорить об этом вслух, но ее зоркий глаз механика отлично различает не только винты и поршни, но и что-то у Эда на лице, что он сам не всегда способен увидеть. Не только синяки под глазами или новые порезы и ушибы.       – Всю ночь в библиотеке просидел, там много крутых книг. Как тут уснешь? Ты бы видела, какие в столице залы, э-э-эх.       В ответ молчат. Упрямый голубой взгляд сканирует чужое упрямство. Наконец девушка вздыхает и снова берется за инструменты. Механическая рука перед ней неподвижно ожидает ремонта.       – В армии тяжело, да?       Эд только закатывает глаза.       В армии – не тяжело. Звание государственного алхимика для него – лишь способ достижения цели, но никак не тяжкая ноша. Зря вообще Уинри с бабушкой беспокоятся.              – Да нормально мне. Сама знаешь, там много хороших людей.       Это не ложь, но и не правда. И потому ему все еще стыдно смотреть ей в глаза.       Но как ей рассказать, что он теперь цепной пёс, и цепь от государственных алхимических часов неустанно день за днем прожигает карман? И если прикажут броситься в атаку, если прикажут арестовать, прикажут убить – ему придется подчиниться. Сможет ли он отнять бесценную человеческую жизнь или сможет ли отклониться от приказа – вопрос уже второстепенный.       Как ей рассказать, что алхимия, которой он надеется их защитить, в других руках способна привести невинных людей к бесконечным страданиям? Как объяснить, что он живёт в аду, и вошёл он в него по собственному желанию и покинуть никогда не сможет, ведь ад этот – навсегда поселился в его душе.       Как рассказать о смерти, которую он видел воочию? О смерти, которая дышала и в его лицо и неслась на других кометой его собственных решений, пусть и косвенно? И рука, которую она отмывает сейчас от грязи, болты и винты которой она так старательно вкручивает, смазывает машинным маслом – когда-нибудь эта рука отнимет чью-то жизнь.       Как ей объяснить все это и не испугать до смерти? Как ему, глупому юнцу, объяснить это и не обречь эту девушку с руками, спасающими его вновь и вновь, на вечные кошмары?       Господи, если ты существуешь, помоги сделать так, чтобы Уинри никогда не познала ужаса войны.       Чтобы у Эда хватило сил спасти ее, и брата, и бабулю, когда придет время. Господи, пусть это время, когда ему придется узнать, достаточно ли он силен, чтобы защитить их, никогда не настанет.       Ведь ответственность – это всегда о неравных силах. О тех, сильнее кого ты должен быть, чтобы защитить дорогое. И о тех, кому, ты надеешься, никогда не понадобится становиться сильнее, чтобы защитить себя, – ведь его одного, Эдварда Элрика, пусть и такого молодого, должно хватить. Пожалуйста, пусть его силы, его упрямства и страданий будет достаточно.       – Значит, опять ничего не расскажешь.       Уинри ворчит себе под нос, но Эд ее слышит.        Ответственность – это когда они не знают, как и почему тебе тяжело, и не узнают никогда, ведь ты будешь упрямо молчать и прятать слезы. Ответственность – это плечо, на которое ты дашь им положиться, и никогда это плечо не уберешь.       Станешь нерушимой стеной, непреодолимой, станешь кем и чем угодно, чтобы они, твои люди, не испытывали больше ни боли, ни страха, ни любой нужды. Чтобы Уинри, как сейчас, не склонялась все ниже к деталям, пытаясь скрыть обиду и беспокойство, и чтобы каждый раз, когда они с братом возвращались домой, у нее не блестели глаза лихорадкой испуга, пытаясь найти новые раны и переломы.       – Кстати, о хороших людях, – Эд переводит тему слишком явно, но никак по-другому не получается. – Лейтенант Хоукай передавала тебе привет.       Это немного помогает – девушка приподнимает лицо, и тень грусти покидает лазурь глаз.       – У нее все хорошо?       – Конечно. Что с ней будет? Как всегда нянчится с полковником, от этого лентяя одна головная боль.       – Ещё бы, – и тут она улыбается. Едва заметно, но от этой невесомой улыбки под грудиной сразу все теплеет и смягчается. Так сладко-приторно, щемяще-бархатно. – Мужчины ведь как малые дети.       – Это ты о чем?       – Да так.       Мелкие гаечные ключи веером разложены на соседнем передвижном столике. Она качает головой, пшеничный блонд волос поблескивает в свете ламп. Здоровой рукой Эд тянется к длинным прядям, собранным в хвост, но вовремя осекается. Механиков нельзя отвлекать во время работы.       Девичьи локоны все ещё качаются перед глазами, но Эд только и может, что смотреть на них.       Тяжёлая куртка кажется немного более удобной, почти в размер. Она все ещё слишком велика для него, но прямо сейчас это терпимо – кажется, ещё немного, и он привыкнет к ней. Ещё немного, и он станет сильнее, и не придется закатывать рукава и казаться взрослее. И куртка эта сядет на его окрепшие плечи как влитая.       Надо лишь ещё чуть-чуть подождать.