— Я — писатель. О чувствах я знаю больше, чем вы. — Вздор. Я — детектив. И о фактах знаю больше, чем вы. Боитесь, что факты собьют вас с толку? Рэй Брэдбери. Смерть — дело одинокое
Подземный переход под железной дорогой, пожалуй, худшее место для романтиков, а для тех, кто мается бессонницей — самое то. Здесь в четыре тридцать утра никого, здесь и днем-то никто не ходит. Окурки и пустые банки из-под пива появлялись на выложенным бетонными плитами полу сами по себе, запах сырой штукатурки и плесени успел тут обосноваться, расположиться со всеми удобствами, облюбовать и объявить своей эту занюханную дыру. Почти дворец, если подумать, храм для проповедников бродячей жизни и грешной свободы. Иногда и для копов — если по дурости забредут. Хэйдзо сунул руки в карманы и оперся спиной на исписанную граффити стену. Дождь все не прекращался, застилал весь видимый из туннеля мир. Значит торчать здесь придется еще долго. От перехода до парковки, где Хэйдзо оставил машину, было метров шестьсот — идти всего ничего, но при таком дожде хватит и нескольких секунд, чтобы вымокнуть. — И чего тебя в несусветную рань в эту дыру принесло? Такое себе место для утренних прогулок. Хэйдзо хмыкнул и повернул голову. Кадзуха сидел у противоположной стены, прямо на грязной бетонной плите, и курил сигарету. Его драные джинсы были в пятнах дорожной пыли, куртка — порвана на правом рукаве. Светлые волосы выглядели потемневшими, а глаза покраснели и будто запали — тоже, видно, не спал всю ночь. Шатался по городу и окрестностям, убегая то ли от тоски, то ли от Хэйдзо, то ли от себя самого. Над их головами с грохотом пронесся поезд. — Ты-то, смотрю, в прогулках эксперт. Где пропадал целый месяц? — Да как-то то там, то здесь, — Кадзуха невесело усмехнулся, — В центр мне нельзя, копы на хвосте. В Ханамидзаку тоже, я там кое с кем повздорил. Хотел в Конде остановиться, но люди там какие-то подозрительные, даже в сарай переждать дождь никто не пустил. Параноики несчастные. — Будь у меня дом с сараем, я бы тебя тоже не пустил, — ответил Хэйдзо. — Может, даже со двора бы выгнал метлой. Или чем там в деревне чужих выгоняют? — Дрянный ты человек, — сказал Кадзуха и затушил окурок об пол, — сердце доброе, а мысли гнилые. Хэйдзо не ответил, поднял повыше воротник куртки и уставился в подернутую дождевой дымкой даль, вслушался, как затихает шум поезда. На Кадзуху больше не хотелось смотреть, сил не было его видеть. Хэйдзо был свидетелем всех его перевоплощений, его стремительного угасания, деградации из подающего надежды студента из хорошей семьи сначала в андеграундного поэта, потом — в депрессивного пьяницу, потом — в человека с проблемами с законом, потому что если ты по уши влюблен в свободу и живешь в Инадзуме, то проблемы с законом за тобой рано или поздно придут. И все же наблюдая процесс его неотвратимой, пусть и растянутой во времени смерти, Хэйдзо то и дело чувствовал вспышки боли с левой стороны груди. С каждым разом их все сложнее было списать на приступы межреберной невралгии. — Бездомный видел тебя здесь двадцать четвертого июля в четыре тридцать утра. — сказал Хэйдзо, все еще глядя вдаль. — Опознал по фотографии. Что ты здесь делал? — Готовил тебе подарок на день рождения, — фыркнул Кадзуха. — У тебя же двадцать четвертого? — Ты, смотрю, на память не жалуешься. — Люблю запоминать всякую ерунду. Кстати, а сколько тебе исполнилось лет? — Двадцать семь. — Двадцать семь… — Кадзуха протянул эти слова, будто пытался на вкус их распробовать, — Паршивый возраст. Или наоборот отличный, если с другой стороны посмотреть. Рокеры умирают от передоза в двадцать семь. Поэты — пули себе в голову пускают. А что копы в этом возрасте делают? Женятся? На повышение идут? — Остаются с разбитым сердцем, — ответил Хэйдзо, не удержав горечь на языке. — Хотя за всех, конечно, не скажу. Кто-то, может, и вправду женится. Ветер со свистом пронесся по туннелю, вмазал Хэйдзо по щекам дождевыми каплями и запахом мокрой травы. На секунду разогнал вонь грязи и сырости. Хэйдзо глянул на часы — почти пять утра. В стороне щелкнула зажигалка. Кадзуха закурил еще одну — совсем, видать, отвык от свежего воздуха. — Сигаретой не угостишь? — Вот еще. Свои надо иметь. — Если я буду иметь свои, то начну бегать на перекуры каждые полчаса, — сказал Хэйдзо. — Неделя в таком режиме, и меня уволят. — Никакой свободы, а? Как ты вообще, будучи анемо, угодил в полицию? — Выслеживал благословение тысячи ветров, — Хэйдзо огрызнулся, — и даже почти выследил, вот только… Он обернулся, намереваясь бросить ответную порцию колкостей Кадзухе в лицо, посмотреть, как погаснет его ухмылка, как опустятся веки, как он весь разом поникнет, поняв, что ему некуда больше бежать… Кадзухи не было. Туннель был пуст. Не было ни следов на пыли, ни окурков, ни запаха табачного дыма. Хэйдзо встряхнул головой и подошел к противоположной стене. Осмотрелся, провел по отсыревшей штукатурке рукой. Немного ниже уровня глаз, между тонкими трещинками и полустертыми граффити кто-то нарисовал красным маркером кленовый лист. Еле заметный, с коробок спичек размером. Ниже было приписано: «24.07, 4:30». И больше ничего. Вроде безымянной подписи, письма без слов. Сколько раз Хэйдзо уже смотрел на этот рисунок… Раздался писк — на часах сработал будильник. Пять утра, пора уходить. Дождь и не думал прекращаться, а зонта у Хэйдзо не было, так что пришлось натянуть на глаза капюшон. Путь до машины он преодолел почти бегом, но все равно успел вымокнуть и продрогнуть. Перед тем, как выехать со стоянки, он еще минут десять сидел, включив печку на максимум, и пытался смотреть вдаль, но видел только капли, бьющие по лобовому стеклу. В груди отчего-то снова начало болеть, но Хэйдзо были в бардачке таблетки. *** Кофе в закусочной неподалеку от порта Рито подавали на редкость паршивый. Устроившись за столиком у окна с тарелкой омурайсу и чашкой фильтрованной, отдающей привкусом табачного пепла бурды, Хэйдзо ловил один за другим удушающие приступы ностальгии. Три года назад, только поступив в полицию, он объездил в патруле всю Инадзуму и все пригороды, от самых дорогих районов, до самых криминальных, где тебе грозили кулаками и косыми взглядами только за то, что ты «какой-то не свой», а людское неблагополучие оседало грязью на ботинках. В то время они с напарником каждое дежурство заходили в подобные забегаловки, глушили кофе по четыре чашки за ночь, чтобы не вырубится за рулем. Разговаривали мало, короткими обрывками фраз, под аккомпанемент чужих переговоров по рации. Год в таком режиме — и у Хэйдзо испортился характер, брючный ремень стал врезаться в живот, а улыбка сошла с лица, уступив место раздраженной усталости. Кадзуха заметил это первым, все переживал, говорил, что зря Хэйдзо себя гробит, что от хронического недостатка свободы можно умереть душой. Хэйдзо отмахивался, отвечал, что Кадзуха живет в собственном мирке, ничего не зная о настоящей взрослой жизни. Одному ветру было известно, почему настоящая взрослая жизнь представлялась Хэйдзо именно такой. Для шести утра в забегаловке было оживленно. Заходили люди, все угрюмые, на одно лицо — работники порта, пришедшие поесть перед утренней сменой. Спрашивали, что сегодня на завтрак, делали заказ, расплачивались, садились за столики друг от друга подальше. Официантка в голубом костюме ходила с кофейником туда-сюда. Глянула на Хэйдзо, но увидев, что чашка у него еще полная, пожала плечами и пошла дальше. Дождь за окном все лил и лил. Словно лето решило, что хватит с него, и закончилось на пару месяцев раньше. — Мне здесь никогда не нравилось, — сказал Кадзуха. — Смотрю на людей, и такая тоска нападает, хоть иди и топись. Хэйдзо поднял голову от тарелки и посмотрел, как Кадзуха болтает ложечкой в чашке. Ложечка стучала по стенкам: звяк-звяк. Сахара в кофе Кадзуха всегда клал ложки три. И молоком разбавлял больше, чем на половину. — Зачем ты тогда сюда ходишь со мной? — Ну одному-то тебе здесь совсем плохо будет, — пожал он плечами, — а так хоть компанию составлю. — Только не говори, что скучаешь по мне. — Скучаю, конечно, спрашиваешь еще. Каждую ночь два часа перед сном выделаю на то, чтобы поплакать в подушку. Хэйдзо фыркнул от смеха — вот еще, скажешь тоже! Кадзуха усмехнулся в ответ, но не стал ничего говорить. Выглядел он получше: волосы расчесал и собрал в низкий хвост, порванную куртку повязал на пояс. Сквозь тонкую белую футболку просвечивал синяк на плече — Кадзуха, похоже, опять в неприятности вляпался. — Кто это тебя так? — спросил Хэйдзо. — В драку, что ли, влез? — А, ерунда, — Кадзуха отмахнулся, — забей, давнее дело. — Почему ты мне не рассказал? — Неохота мне было жаловаться тебе на твоих же дружков, — он поморщился и с отвращением посмотрел форменную рубашку Хэйдзо, задержался взглядом на полицейском значке, — выслушивать потом твои бредни, что это для моего же блага, что я сам виноват, что таким, как я место за решеткой — ну и все в таком духе. — Я тебе никогда такого не говорил! Кадзуха отмахнулся, сложил руки на груди и уставился в окно. Хэйдзо поискал глазами официантку. Выпил весь кофе, отвлекшись на разговор, даже не почувствовал вкуса. Официантка заметила его, кивнула, подошла и подлила ему еще. Хэйдзо окинул ее взглядом — незнакомая, новенькая должно быть. В конце июля ее тут еще не было, вместо нее работал молодой парень из Мондштадта. Двадцать четвертого была его смена, как раз с шести утра до полудня, после которой он поехал с Хэйдзо в участок, и вскоре у него на плечах расцвели точно такие же, как у Кадзухи, багровые синяки. — Я не видел его! — повторял он снова и снова. — Я не рассматриваю посетителей! И я понятия не имею, куда делись записи с камер, у меня и доступа-то к этим камерам нет, спросите в службе охраны! Кудзе Сара, начальница Хэйдзо, и двое досинов сурового вида допрашивали его два часа. Объясняли последствия, угрожали, пытались задобрить, обещали то создать ему проблем, то наоборот решить их одним звонком, куда надо — ни черта не добились. Парень твердил, что Кадзуха ему не знаком, по фотографии его не опознал, когда ему говорили, что он последним видел Кадзуху живым — делал вид, что не понимает, о чем его спрашивают. Хэйдзо в итоге устал наблюдать за этим фарсом и попросил коллег выйти из допросной, перед этим выключив все камеры и звук. Зашел сам, засучил рукава рубашки, задернул шторы и погасил свет. Десять минут спустя получил признание: третий от входа столик. Шесть утра. Окно, выходящее в сторону пирса. Хэйдзо отпил еще кофе, стараясь не замечать горького привкуса угля. Глянул в окно — да, вон он пирс, безлюдный, залитый дождем, доски почернели от влаги и гнили. Двадцать четвертого июля Кадзуха сидел здесь, за этим столиком, точно так же смотрел в окно, как Хэйдзо смотрит сейчас. Интересно, ему дали молока и сахара к кофе? Или отказали, как всем — привыкай, мол, у нас так не принято?.. Хэйдзо приподнял тарелку и осмотрел стол. Ничего, только краска немного стерлась у внешнего края. Отодвинул стакан с приборами — и там ничего. Он огляделся, убедился, что никто на него не смотрит, и сунул руку под стол, провел ладонью по нижней стороне столешницы, собирая малейшие неровности кончиками пальцев. Где-то должно быть, где-то точно есть, он же находил, он же нащупывал уже не раз… Вот оно. Нацарапанный то ли гвоздем, то ли скрепкой кривоватый кленовый лист. Рядом подпись: «24.07, 6:00». И больше ничего. Ни подсказки, ни пояснения. — Кадзуха… — прошептал Хэйдзо, глядя перед собой, в пустоту. Пустота напротив не ответила ничего. Даже ложечкой по чашке не постучала. *** Каждую утреннюю поездку на Рито Хэйдзо бронировал номер в дешевом мотельчике с видом на пирс. К началу седьмого все постояльцы уже разъезжались: кто-то торопился на утренний паром до других островов, кто-то — на обратный поезд до Наруками. Хэйдзо успел зайти во все номера, обшарил там каждый угол, как ищейка, но ни в одном не нашел ни кленового листа, ни подписи с датой и временем. Кадзуха не останавливался здесь, даже в холл не заходил, и Хэйдзо не останавливался бы тоже, но глаза слипались — сказывалась бессонная ночь за рулем. Он припарковался под навесом подальше от дверей. На стойке назвал фамилию, оплатил время до вечера. Усталый портье выдал ему ключ от комнаты в конце коридора. Предложил помочь донести вещи, но Хэйдзо отказался — не было у него вещей. Только бумажник, документы, часы на руке, полицейский жетон, да ключи от машины. Каждую такую поездку Хэйдзо заселялся в номер, принимал душ и на несколько часов забирался в постель. Лежал, закрыв глаза, слушал, как шумит под окнами океан, пока не забывался беспокойным сном. Каждый раз, когда он засыпал под шум волн, ему снился Кадзуха. Почему-то во снах Кадзуха всегда представал ему в белых одеждах. Обычно это были льняные брюки и расстегнутая рубашка с рукавами выше локтей, иногда — шорты и распахнутое хаори на голое тело. Они с Хэйдзо лежали на берегу озера в высокой траве, а на другом берегу возвышался незнакомый красивый город. Кадзуха в этих снах всегда много смеялся, говорил всякую чушь, иногда сочинял стихи на ходу, иногда наигрывал мелодии на листике, что принес ему ветер. Хэйдзо же ни слова не мог проронить. Только и мог, что смотреть на Кадзуху во все глаза, слушать, как он смеется, проводить ему кончиками пальцев по щеке, умирая от желания притянуть к себе и поцеловать, но никак не решаясь. Кадзуха в этих снах виделся ему воплощением свободы и чистоты, ожившим и влюбившимся в целый мир духом ветра. Тем больнее было при пробуждении вспоминать, каким он на самом деле с недавнего времени стал — озлобленным, грязным, с извечными колкостями на языке, сигаретой в зубах и похмельной мигренью. Хэйдзо, задыхаясь, метался между явью и сном. До него доносился шум волн, капли дождя стучали где-то далеко-далеко, за пределами мира. Ветер гладил его по разгоряченным щекам, приглаживал волосы, будто хотел успокоить. Кадзуха сидел на Хэйдзо верхом, обнаженный, раскрытый, со светящимися от страсти глазами. На нем не было ни шрамов, ни синяков, распущенные волосы спадали по плечам, грудь вздымалась от каждого вздоха, такого жадного и судорожного, будто Кадзухе долго-долго не давали дышать, и вот теперь, наконец, разрешили. Такой красивый, такой неземной, ожившее благословение тысячи ветров — казалось, еще миг, и у Кадзухи за спиной прорежутся крылья. — Я люблю тебя, — пытался Хэйдзо сказать, — я люблю тебя, я тебя так люблю… С губ срывались лишь свистящий шепот и хрипы. Кадзуха смотрел, не отрываясь, в его лицо. Двигался на нем, позволяя погружаться в себя, не испытывал, казалось, ни боли, ни стыда, ни неловкости. Хэйдзо тянулся к нему, но не мог и рукой пошевелить, весь окаменел, окоченел, словно мертвый. Может, уже и вправду умер душой, или всегда таким был? Только тело еще ощущало тепло, наслаждение и странную дрожь, будто ветер завладел ем, проник под кожу опущенных век, присвоил его всего, дотянулся поцелуями до обнаженного сердца. — Хэйдзо… — позвал Кадзуха, — я так скучал по тебе… Хэйдзо из последних сил подался к нему, вскинулся, попытался обнять — и проснулся, поняв, что обнимать уже некого. Кадзуха исчез, растворился с остатками сна, а Хэйдзо — а что он? Он, серьезный человек, у которого настоящая взрослая жизнь, сидит теперь в номере дешевого мотельчика с видом на пирс, тяжело дышит и пялится в стену. Он глянул на часы и понял, что уже вечереет, Кадзуха украл его душу почти на десять часов. Или нет, украл уже давно, а во сне просто вернул ненадолго? Что вообще такое для души десять часов? К черту задаваться такими вопросами, отмахнулся Хэйдзо сам от себя. Детективы говорят на языке фактов, а не чувств. Хотите поговорить о чувствах — обратитесь к поэту. *** К вечеру дождь прекратился. Водяная дымка рассеялась, ветер стих, и на море настал полный штиль. Мир вокруг стал четким, как фотоснимок с подкрученной резкостью. Хэйдзо вышел из мотеля и побрел к пирсу, глядя до вдаль, то по сторонам. В порту было оживленно — чайки галдели, люди перекрикивали друг друга, краны поднимали контейнеры и загружали их на исполинские корабли, чтобы отправить далеко за горизонт. На пирсе же было безлюдно, только старый рыбак пришвартовывал лодку и к ближайшей к берегу свае. Пирс будто кто-то вырвал из суеты, вырезал и отодвинул подальше, решив, что даже в порту должно быть место для уединения. Хэйдзо шел вперед и слушал, как скрепят старые доски под ботинками. — Что, топиться собрались? — окликнул его рыбак. — С чего вы взяли? — удивился Хэйдзо, — Я вообще-то при исполнении. Он повернулся так, чтобы было видно полицейский значок, но старик даже не глянул в его сторону. Свернул удочки, сунул неистраченную наживку в пустое ведро. Спрыгнул с борта лодки — вода пошла кругами, но тут же успокоилась, словно и не заметила ничего. — Да вид у вас уж больно несчастный. Напомнили мне одного паренька. Тоже ходил тут с таким лицом недели четыре назад, все спрашивал, как у меня улов, а потом пропал, будто его и не было. — Вы его видели?! — встрепенулся Хэйдзо. — Невысокий, со светлыми волосами, одет был в джинсы и красную куртку… — Что же, говорил, вы тут сидите с удочкой, тут же не ловится ничего? Тут только кленовые листья по осени из воды вытаскивать можно! Я еще посмеялся, подумал, вот же пошла дурная молодежь… — Подождите! — Хэйдзо кинулся к берегу, проклиная себя, что успел так далеко отойти. — Скажите, когда вы его видели? Двадцать четвертого июля? Во сколько? Он говорил, куда пойдет?.. Старик его, казалось, даже не услышал. Подхватил свои пожитки и побрел вглубь острова, все еще что-то бормоча себе под нос. Хэйдзо еще раз окликнул его, уж думал догнать, но остановился. Толку не было его догонять, все равно ничего бы не выяснил. Что он мог узнать, что Кадзуха был здесь? Конечно был, это и так известно, стал бы он сидеть в кафетерии у окна и смотреть на пирс, будто это место что-то для него значило? Стал бы вести сюда Хэйдзо этими странными знаками то на стенах, то на столешницах, будто что-то хотел сказать, да не нашел слов? Стал бы потом исчезать, будто его и не было никогда, будто он рассыпался на ворох кленовых листьев и позволил ветру унести себя куда-то далеко, за горизонт, за пределы досягаемости? Хэйдзо присел на доски пирса и свесил ноги вниз. Качнул лодку носком ботинка. Когда он шел сюда, думал, что отойдет от берега подальше, сядет на самый край, чтобы видеть вдали только море — Кадзуха ведь там был, на самом краю? Смотрел на волны, на бесконечность, простирающуюся перед ним… А потом исчез. Не сел на пассажирское судно, они двадцать четвертого июля из-за шторма не выходили из порта, Хэйдзо проверил. Не арендовал катер и не отправился на другие острова архипелага, это Хэйдзо тоже выяснить успел. Ни даже не пролез без билета на паром, там с этим строго, его бы заметили, да и записи с камер наблюдения Хэйдзо видел… Просто исчез. Вот он был — и вот его нет. Хэйдзо даже разрабатывал версию, что он шагнул с пирса в воду и утонул, да только тела так и не нашли… — Я так хотел, чтобы мы когда-нибудь пришли сюда вместе, — раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос, — пытался предложить, а ты все отмахивался, говорил, что на работе занят… — Прости меня, — прошептал Хэйдзо, — прости… если бы я знал, чем это закончится… — Я даже думал пригласить тебя сюда на твой день рождения. Пришли бы вечером, посмотрели бы на закат, выпили вина и съели по паре кацу-сандо. Ты их так классно всегда готовишь, я так никогда не умел… — Кадзуха… Как так вышло, что тебя давно уже нет, а ты все никак меня не отпустишь? За спиной послышался смех, легкое дыхание пощекотало шею, и в следующую секунду Хэйдзо почувствовал, как спине становится тепло от объятий. Хэйдзо подавился воздухом и вперился взглядом в темно-голубой горизонт, где соприкасались небо и море. Лучше смотреть туда, вдаль, смотреть, пока не заболят глаза от синевы — слишком страшно было наклониться и увидеть, как на поясе сомкнулись чужие руки. И еще страшнее — увидеть, что их там нет. — Кто тебе сказал эту глупость? — Кадзуха снова засмеялся. — Что же ты, дурень, похоронил меня уже? — Я каждые выходные приезжаю сюда. Прослеживаю весь твой путь: переход под железной дорогой, та кафешка в порту, потом этот пирс… Сам-то как думаешь? — Ох, да я смотрю, вы в тупике, детектив! — Что ты здесь делал? — не выдержал Хэйдзо. — Вечером двадцать четвертого июля тебя видел здесь тот старый рыбак, который так и не поймал ни одной рыбы. Я его догоню, покажу твою фотографию, спорим, он тебя опознает? — Оставь свои полицейские приемчики, терпеть их не могу, — вздохнул Кадзуха. Его голос дрогнул, а руки сжались на поясе Хэйдзо сильней. — Мало мне проблем от твоих дружков, так и ты туда же. Неужели тебе обязательно нужно давить на меня, вести эти чертовы допросы и проводить опознания, чтобы допереть, наконец, что я просто люблю тебя? Хэйдзо снова почувствовал, как грудь прострелило болью. Сильнее, чем утром, чем все предыдущие разы, будто Кадзуха забрался ему под кожу, разворошил ребра, вынул еще живое сердце и забрал себе. Как трофей или сувенир, как ценность, которую хочется спрятать и никому не показывать — Хэйдзо вспомнил глупую романтичную шутку про арест за кражу сердца, но рассмеяться не вышло. — Почему ты ушел? — спросил он сквозь слезы, — Почему ты бросил меня?.. — Я оставил тебе гораздо больше, — ответил Кадзуха. — Ты просто еще не понял этого. Совсем чуть-чуть разобраться осталось, напряги мозги. Что же, напрячь мозги — это дело привычное, это мы уже проходили. В бездну чувства, только факты, как скажете. — Мотель… — протянул Хэйдзо. — Тебя не было в мотеле. — Не было. У меня денег не было на мотель. Я остановился поспать на складе в порту. Или в незакрытом гараже. Или вовсе на траве под деревом — это неважно. — Ты потом пошел на пирс? — Верно мыслишь, продолжай. — После этого ты исчез, но ты ведь не шагнул с пирса в воду, ведь правда? — Не мне задавай эти вопросы, а себе самому. — Ты не умер, — признал он, сопоставив факты. Кадзуха за спиной, кажется, кивнул. — Я сверялся с картой прибрежных течений, тело бы далеко не унесло, уж за месяц бы обнаружили. На корабль ты тоже не садился, во всяком случае, ни на один их тех, чье пребывание было зарегистрировано в диспетчерской порта… — Ну, детектив, ваше заключение? — У тебя была еще одна остановка! — воскликнул Хэйдзо. — Ты не исчез после пирса, ты куда-то направился после него! Ты сказал, что оставил мне что-то большее, если это значит, что ты… …И осекся, поняв, что говорит сам с собой. Что его губы беззвучно двигаются, пока сам он пялится на горизонт, не решаясь даже моргнуть. Он опустил взгляд и увидел, что ничьи руки не обнимают его за пояс, что спина больше не чувствует фантомного тепла. Кадзуха снова исчез — нет, не исчез, его тут и не было. Был когда-то, месяц назад, а теперь уступил место Хэйдзо. Правильно, пусть он теперь предается безумию, его очередь, Кадзуха уже отработал свое. Если Кудзе Сара узнает, что у Хэйдзо галлюцинации, она потребует объяснений, отправит на психиатрическую экспертизу или сразу уволит его? Может, это и не имеет значения. К черту Сару, к черту все, пусть уволит, не жалко. Хэйдзо встал, размял плечи и осмотрелся. Он все еще был на пирсе один, компанию ему составляла только привязанная к свае рыбацкая лодка. Небо успело потемнеть — время клонилось к закату, отсветы красного и золотого бесконечную синеву. Порт шумел где-то впереди, за спиной слышались звуки города — приглушенные, далекие. Хэйдзо глянул на часы, было без двадцати шесть. Раньше он тут так надолго не задерживался, обычно он выезжал около пяти, чтобы к полуночи добраться хотя бы до Конды… В этом и было дело, да, Кадзуха? Зря так рано выезжал, задержаться все-таки стоило? Он подошел к самому краю пирса и спрыгнул в оставленную рыбацкую лодку. Лодка заскрипела и покачнулась, Хэйдзо ухватился за борт рукой, чтобы не упасть. Он выпрямился, и сваи пирса оказались прямо перед ним. Высокие, все в тине и прилипших ракушках. Хэйдзо присмотрелся к ближайшей из них повнимательнее, но ничего не нашел. Присмотрелся к соседней — тоже ничего. Он поднял голову, посмотрел на доски пирса снизу. Несколько минут назад он сидел вот здесь, между второй и третьей сваей, если считать от берега. Кадзуха — у него за спиной, ближе ко второй. Брать в расчет подсказки от того, кого нет — это глупость, признание, что ты в тупике, и все же, и все же… И в следующую секунду Хэйдзо заметил. Вот оно, он нашел. Виден был только самый край. Кончик кленового листа, самая верхняя из острых граней. Хэйдзо достал ключи от машины и принялся соскребать со сваи тину и ракушки. Было неудобно, за одно движение ключ очищал совсем мало — все равно, что пытаться оттереть иголкой грязь со стекла. Чертыхаясь, Хэйдзо полез обратно в лодку, порылся в оставленных вещах рыбака и нашел нож для лески. Затупившийся, но и такой подойдет. Он снова забрался ногами на борт, чтобы не тянуться слишком далеко, снова принялся соскребать водоросли со сваи, и вскоре рисунок проявился. Ветка клена с тремя листами и надпись: «24.07, 17:35». Почему ветка, а не просто лист? Это что-нибудь значит? Хэйдзо бросил нож рыбака назад в кучу вещей, ухватился за доски над головой, подпрыгнул и подтянулся на руках, чтобы залезть обратно на пирс. Лодка от прыжка качнулась, снова ударилась о сваю. Что-то упало в воду рядом с ней, раздался характерный плеск. Хэйдзо сунул руку в карман, и понял, что это упали его ключи от машины. Вот же черт, надо было карманы застегнуть! Ладно, он что-нибудь придумает. Благо хоть бумажник на месте. Машина все равно служебная, можно позвонить в местное отделение полиции, все объяснить. Мобильник, правда, тоже остался в машине, но если набрать из мотеля… Он потряс головой и приказал себе сосредоточиться. С машиной разберется потом, сначала дело. Что удалось выяснить? Кадзуха был здесь примерно в половине шестого вечера. Если это была не последняя его остановка, он куда-то направился, но куда, а главное, зачем? У него было какое-то незаконченное дело? Кадзуха что-то оставил ему. Ушел сам, но оставил что-то большее. Ушел именно двадцать четвертого июля, в его день рождения… оставил подарок? Кленовая ветвь. На первых двух посланиях были листья, а теперь ветвь. Что дальше, поискать корни?.. «Кадзуха, подскажи мне, — мысленно позвал Хэйдзо, — помоги, я опять в тупике». Далекий корабельный гудок вырвал его из размышлений. Хэйдзо вскинулся и оглянулся. Порт выпустил из объятий судно, доверху груженное контейнерами, и оно неспешно поплыло к горизонту. Хэйдзо проводил его взглядом, развернулся и уже пошел было с пирса прочь, но вдруг замер, как ошарашенный. Метрах в двухстах от пирса, где отмель переходила в возвышенность, над обрывом рос раскидистый клен. Рядом еще несколько таких же, но поменьше. Они отступали от берега, пока не упирались в маленькое двухэтажное здание поодаль. Хэйдзо знал, что это за здание, ему приходилось там бывать. Почтовое отделение острова Рито. *** На почту Хэйдзо успел за десять минут до закрытия. — Скажите, не оставляли что-нибудь на мое имя? Усталая женщина в единственном работающем окошке начала было говорить, что у нее уже закончилась смена, но при виде полицейского удостоверения скривилась и снова уставилась в компьютер. Попросила у Хэйдзо документы и принялась что-то набирать. Хэйдзо сунул руки в карманы, чтобы не выдать дрожь в пальцах. Кроме него, других посетителей не было, и все же ему было не по себе от недостатка воздуха и тесноты. Интересно, что у них со вторым этажом и другими кабинетами, если в итоге осталось так мало место для людей? Забиты посылками и письмами, так и не дошедшими до адресатов? — На ваше имя ничего нет, — ответила оператор, — может, знаете номер отправления? Номер! Ну, конечно! — Такой вопрос… — протянул Хэйдзо, — А при отправитель может знать номер заранее? И если да, может ли его как-то изменить? — Не говорите ерунды, молодой человек, — оператор посмотрела на него, как на сумасшедшего, — номер присваивается автоматически. — А если бы письмо не надо было никуда отправлять, чтобы оно осталось в вашем отделении, ему можно присвоить тот номер, который тебе нужен? — Послушайте, я в этом не разбираюсь, не морочьте мне голову! — Нет, ну чисто теоретически, это возможно? Она снова скривилась и подперла голову рукой. — Номер назовите. — Двадцать четыре, ноль, семь, — продиктовал Хэйдзо, — четыре, тридцать, шесть, два ноля, семнадцать, тридцать пять. Снова застучали клавиши. Загудел вентилятор в компьютере. Вдруг лицо оператора вытянулось, а глаза распахнулись, будто она увидела что-то ужасное на экране. Она встала, побежала куда-то в подсобку и вскоре вернулась с конвертом в руках. На конверте не было ни марки, ни подписи, ни имени получателя, только нарисованным красным маркером кленовый лист в левом верхнем углу. — Вот, пожалуйста, — она протянула Хэйдзо конверт, — это вам. Забирайте и уходите. Хэйдзо кивнул ей в ответ. Хотел поблагодарить, но слова застряли в горле. *** Он вышел из здания почты и подошел к обрыву. Присел на траву, откинулся спиной на клен. С обрыва открывался вид на закат: небо все больше заливало красным и золотым, неподвижное море отражало его, как идеально ровная зеркальная гладь. Казалось, кинешь камушек в воду, так не вода кругами пойдет, а небо треснет и рассыплется на осколки. Хэйдзо раскрыл конверт и достал письмо. Ожидал почему-то, что оно будет большим, страницы на три, исписанные с двух сторон, но в конверте оказались только открытка и сложенный вдвое листок из блокнота. На открытке был город, стоящий на берегу озера. С величественными стенами, ветряными мельницами, мощенными улочками и собором вдалеке. До боли красивый и отчего-то смутно знакомый, будто Хэйдзо там уже бывал, но, когда бы он успел? Внизу открытки была надпись «Да хранит тебя ветер!» — чуть потертая, рядом с потрепанным краем. Будто открытку купили уже давно, долго хранили, а отправили только теперь. Хэйдзо собрался с силами, отложил открытку и развернул письмо. Снова почувствовал, как закололо в груди, настолько больно было видеть почерк Кадзухи после разлуки. Прости, что заставил тебя поломать голову, чтобы получить это письмо, но ты ведь любишь загадки, вот я и не удержался. Считай это запоздалым подарком на день рождения — не знаю, сколько дней понадобилось тебе, чтобы все разгадать, но думаю, ты справился быстро. У тебя всегда голова работала как надо, не то, что у меня. За меня не волнуйся. У меня все хорошо. Двадцать четвертого июля ночью я сел на «Алькору», корабль из Ли Юэ — официально он не заходил в порт Рито, пришвартовался у северной стороны Наруками, до туда меня подбросили на попутках. Я на это судно случайно угодил, познакомился в трактире с их капитаном, и она, узнав, что я хочу сбежать из Инадзумы, предложила меня подвезти. У меня не было ни одной причины отказываться. Я долго думал, что тебе подарить? Двадцать семь — паршивый возраст, а мне хотелось, чтобы ты стал счастливее, хоть на чуть-чуть. Я знаю, сколько боли тебе причинил, пока мы пытались быть вместе, и прошу прощения за это. Мне хотелось как-то загладить свою вину. И в конце концов понял, что лучшее, что я могу сделать для тебя — это исчезнуть из твоей жизни. Я видел тебя в последние месяцы. Видел нас с тобой. Меня тянуло на дно, хоть я и пытался сопротивляться, ты хоронил себя в работе, становился озлобленным, упертым, будто гнил изнутри. В тебе оставалось все меньше свободы, той самой, которая дает тебе выбор делать, что хочешь, идти, куда хочешь — любить, кого хочешь, а не меня, потому что я тебе себя навязал. Я люблю тебя, это правда, но не хочу, чтобы ты из-за меня умирал душой. Потому своим уходом я дарю тебе свободу. Свободу выбора, как поступить со своей жизнью: оставить все как есть, или отправиться вслед за мной. Ты уже посмотрел открытку, которую я положил вместе с письмом? Мне подарил ее официант из кафешки возле порта — я часто заходил в его смену, мы успели подружиться. Это Мондштадт, его родной город. Там нашли приют тысяча ветров, там люди поклоняются богу свободы, и я подумал, что любому анемо там тоже место найдется. Я попросил капитана «Алькоры» высадить меня в Терновом порту, оттуда до Мондштадта недалеко. Доберусь — а там будь, что будет. Я ни к чему не стану тебя принуждать. Если ты приедешь — я буду счастлив, и при встрече расцелую тебя. Если нет — я буду каждое утро приходить в собор и молиться за тебя, и буду счастлив все равно, потому что буду знать, что тебя хранит ветер. С днем рождения, Хэйдзо. Пусть у тебя все будет хорошо. Хотел бы написать «не забывай меня», но только ты свободен выбирать, забыть меня или нет. Я приму любое твое решение.Навеки твой, Кадзуха.
*** На море все еще было спокойно. Ветер так не поднялся, и вода шумела тихо-тихо, будто бы шепотом. Хэйдзо шел вдоль берега от почты к пирсу, глядя то под ноги, то вдаль. Письмо от Кадзухи лежало во внутреннем кармане куртки, напротив сердца. Открытку с видом Мондштадта Хэйдзо держал в руке — боялся помять. Пирс пустовал. У свай дожидалась хозяина рыбацкая лодка, покачивалась на легких волнах. Хэйдзо взошел на пирс и побрел от берега прочь. Лодка осталась позади, где-то рядом, на дне, остались его ключи от машины — можно было попытаться достать, но найдет ли он их теперь? Он шел, слушая, как скрипят под ногами подгнившие доски, пока не дошел до самого края. Дальше был только океан. Бесконечный и необъятный, тихий, как оборвавшийся разговор. Как время, проведенное в разлуке. Двадцать четвертого июля был шторм. Кадзуха точно также стоял, глядя вдаль, понимая, что у него больше нет ни одной причины оставаться в Инадзуме. Означало ли это, что он выбрал свободу? Или он просто, по обыкновению, поступил как безрассудный глупец, ничего не знающий о взрослой жизни? Чего ему пришлось лишиться, когда он шагнул вперед и позволил ветру и незнакомому кораблю унести себя аж в Мондштадт? Чего лишится вслед за ним Хэйдзо, сделав свой выбор? Где-то вдали снова загудел порт. Очередное судно готовилось к отбытию. Волны зашумели чуть громче. Из порта Рито выезжали не только грузовые, но и пассажирские суда — найдется ли хоть на одном из них место для несчастного, кто стремился выследить благословление тысячи ветров, но осознал, что оно все время было рядом с ним, только когда его лишился? Стоит ли ему тоже сделать этот шаг, бросить на ветер здравомыслие, полицейский жетон и всю свою прежнюю жизнь? Стоит ли развернуться и уйти, выбросить в море разбитое сердце, благословление ветров и то странное незнакомое доселе чувство, которое Кадзуха назвал свободой? Хэйдзо сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Вслушался в тишину, наполненную звуками моря, уловил, как еле слышно зашумел вдали клен. Как бы хотелось, чтобы Кадзуха сейчас снова привиделся ему — подошел сзади, обнял за плечи… Что бы он сказал? «Ты же анемо, — прозвучал голос в голове, — доверься ветру». Хэйдзо сделал еще один глубокий вдох. Растревоженное сердце забилось еще быстрее, но вскоре успокоилось, вернулось к привычному ритму. Хэйдзо решил, все решил. Если сейчас морской ветер тронет его, коснется его лица, он пойдет в порт, вытрясет из бумажника последние деньги и возьмет билет на ближайший корабль до Мондштадта. Пусть его объявят пропавшим без вести, пусть коллеги найдут брошенную машину — пусть думают, что хотят, он больше не вернется. Если ветер не снизойдет до него, значит, Хэйдзо не заслужил. Значит, не такому, как он, чувствовать свободу, да и вообще что-то чувствовать — значит, такому, как он говорить только на языке фактов, он ведь детектив… Остров Рито затапливала вечерняя тишина. Небо разгоралось закатом, алые и золотые лучи вытесняли хмурую синеву. Вдалеке пустая лодка рыбака билась о причал на легких волнах… Хэйдзо стоял, закрыв глаза, и ждал, когда его поцелует ветер.