обмани меня

От стука в дверь сердце пропускает удар. Юра не дошел пока до того, чтобы спать с береттой под подушкой или носить кобуру под домашним халатом, но сейчас об этом жалеет. В голове крутится бешеное «мусора, живым не дамся, суки», потом «кто мог меня сдать, этот адрес знают раз-два-три и обчелся», потом — стоп: какие мусора. Юрочка, посмотри в зеркало. В зеркале бледное встревоженное лицо, заострившиеся скулы, мешки под глазами и нервно искусанные губы. Стук повторяется. Юра приглаживает волосы, выдыхает через нос. Если бы полиция перепутала его с настоящим преступником, уже вышибли б двери. Если бы это были парни Черной руки или Заводного граната, дверь бы уже расстреляли, особо не парясь о шуме — в этом районе такое каждый вечер бывает. А гостей Юра любит встречать при параде, и не откроет дверь, пока не возьмет себя в руки. — Оглох, что ли? — хмуро спрашивает Костя. Юра тонко улыбается. — У меня крепкий сон, Константин Игоревич. Сердце снова бьется — слишком часто и беспорядочно. Адресом Юра с ним не делился, но никогда особо не прятал следы, направляясь «домой». Это выглядело бы странно. Человек под глубоким прикрытием странности себе позволить не может. Значит, выследил. Но зачем? Юра пропускает босса в квартиру, из-за его спины быстро окидывает помещение взглядом. Обои в цветочек, разложенный диван, тусклая желтая лампа. Ничего примечательного. По этой квартире нельзя сказать, что здесь живет мент. Или преступник, если на то пошло. Эта квартира вообще не выглядит как место, в котором живут. Только ночуют. Много, много недель подряд ночуют, но никак не соберутся разобрать чемоданы. — Вы чего-то хотели от меня? Или так, по дружбе? — Костя оборачивается, и Юра невольно поправляет воротник халата, пытаясь прикрыться каким-то более-менее приличным образом. Если закрывает грудь, как назло, начинают расползаться полы халата, открывая коленки и немного бедра. Костя смотрит туда, и потом поднимает взгляд медленно, проводя ощутимую линию, как лезвием ножа, через все тело, по горлу и снова вперивается глаза в глаза. — Хотел. Поговорить. У него в руках — коробка с вином, и на мгновение он кажется растерянным, как будто не понимает, куда ее поставить. Юру разбирает неуместный смех. Константин, мать его, Гром, с картонным пакетом дешевого вина, наверняка из ларька во дворе. В его квартире. Если он просто стукнет его по голове, когда он отвернется, и наберет с домашнего ноль два... Ах, если бы все было так просто. Не нужен был бы и Юрочка Смирнов с его глубокими внедрениями. И он отворачивается первым, и достает из шкафчика над мойкой стакан и кружку. — Извините, у меня не часто кто-то бывает. — У меня тоже, — Костя улыбается краешком рта. На вкус вино отдает дешевым спиртом. Уж лучше бы честная водка. Юра морщится, но под взглядом Кости послушно делает глоток. Снова нервно поправляет ворот халата, сползающий с плеча, и снова Костя следит взглядом за его пальцами, как будто ждет, что Юра выхватит нож из тайных ножен, как шпионка-куртизанка в фильме про Джеймса Бонда. Он параноик, этот Костя. Юра полгода отирался подле него, прежде чем начал получать приказы не через третьи руки, и только еще через пару месяцев, после пары-тройки на совесть закрытых дел Константин Гром посмотрел на него не искоса, краешком глаза, через отражение отражения зеркала в бокале, а напрямую, вынимая душу через глаза. Скачок от этого к посиделкам на кухне какой-то неравномерный, кажется Юре. Но он понятия не имеет, как Костя ведет себя с доверенными лицами. Никто не знает. Никто из тех, кто пытался подобраться к нему раньше, не доживал даже до первой стадии. Юра такой один. Лучший. Юра когда внедряется — он не играет, он живет, летит на волнах вдохновения, туда, куда подует ветер. Сказано пить вино с криминальным боссом — пьет и не морщится. С видом ценителя закусывает кислое вино кусочком сыра — Костя бдительно следит за тем, как он берет его с блюдца, как кладет в рот. Сам не притрагивается. Костя не любит, когда его торопят. Может и пальнуть, Юра видел. Поэтому он молчит и не лезет, пытается как может расслабиться, цедит мелкими глоточками вино и улыбается автоматически каждый раз, как Костя поднимает на него взгляд. Раз на третий Костя вздрагивает уголками губ и сразу отводит взгляд, выдыхает шумно и проводит ладонью по волосам, и на мгновение выглядит совсем живым и вовсе не ледяной скульптурой по портрету «их разыскивает полиция». — Я хочу знать, Юра, могу ли я тебе доверять. Говорит совсем негромко, а у Юры закладывает уши и звенит, звенит в них, отдаваясь эхом до спинного мозга. Он садится прямее, снова безотчетно поправляя халат, придерживая его пятерней на груди. Смотрит на Костю пристально — слишком пристально, и, спохватившись, соскальзывает взглядом в сторону, цепляясь за завитушку на обоях. На Костю — только боковым зрением. Наивные новички думают, что взгляд глаза в глаза — признак честности. Бывалые знают, что это вызов. — А есть причины этого не делать, босс? Здесь и сейчас он натянут в ожидании ответа, и не только потому что ответ утвердительный может стоить ему жизни. Не считая очевидного — того, что он здесь под прикрытием, — он не давал ни крошечки повода усомниться в его преданности. На то оно и глубокое прикрытие — он не приближался к участку, он брался за самую грязную работу, он пытался выслужиться, он, черт возьми, искренне пытался понравиться. Он сделал для Кости больше, чем кто угодно из его приближенной свиты, и он не заслужил подозрений — конечно, если не учитывать сам вопрос с прикрытием. Но он хотя бы не собирается воткнуть боссу нож в спину ради куска территории, понимаете? Он идейный. — Всегда есть причины не доверять, — коротко отвечает Костя. — Справедливо, — соглашается Юра, быстро кивая: это значит, подозрений по факту у Кости нет, или они говорили бы уже совсем в другом тоне. — Аб-абсолютно справедливо. В нашем деле не доживешь до этих лет, доверяя кому попало, так? Костя пожимает плечами. Юре хочется нервно поерзать, потарабанить пальцами, потрясти ногой, удерживаться — сущее мучение, но надо. Надо. Ерзающий, дергающийся человек не вызывает доверия, кажется суетливым и что-то скрывающим. Нельзя. — Славка работал на Заводной гранат, — говорит Костя после паузы. Юра с грохотом опускает стул на все четые ножки (он покачивался на двух задних). — Да ты гонишь! — Костя срезает его одним взглядом, без слов, и он откашливается и снова поправляет халат. — В смысле, это же Слава... сколько лет... — преданная левая рука, потому что правой у Кости никогда не было, слишком параноик, чтобы на кого-то так полагаться. — Давно он?... — С полгода. — Но зачем ему? — Я не спрашивал, — и Юре хватает этого, чтобы понять, что Слава больше ничего и никому не расскажет. У Кости разговор с предателями короткий. Иногда даже слишком. Юра ничего не говорит — только придвигает к себе костин стакан и щедро плещет вина из коробки по самый краешек. Потом двигает стакан обратно, медленно, указательным пальцем, и Костя следит за этим стаканом как за медленно подбирающейся ядовитой игуаной. Потом поднимает взгляд на Юру, и Юра изображает пантомиму бровями, взглядами и наклоном головы, и Костя сдается. Берет стакан в руку, принюхивается, кривится. А вот, а не надо было экономить. — Мне нужно кому-то доверять, — говорит он задумчиво. — И ты мне нравишься. Сообразительный, не слишком амбициозный. Не трусливый, но осторожный. Ты подходишь просто идеально, — Юра сглатывает колотящееся в глотке сердце, а оно все не успокаивается, бешеное. — Ты такой... нормальный. Я же вижу. Тебе не нравится грязь и мокруха, ты не ловишь кайф, когда приходится кого-то допросить с пристрастием. Это ненормально, знаешь, когда людям такое нравится? — он застает Юру всрасплох, снова посмотрев в глаза, и Юра мешкает несколько мгновений в поисках правильного ответа и только потом быстро кивает. — Я просто хочу, чтобы все было па-па-человечески, Константин Игоревич, — он разводит руками. — Ну кому оно надо, эти трупы... лишние враги... да? — Угу, — кивает Костя (человек, у которого враги все, кто еще не трупы). — Как тебя такого к нам вообще занесло, а? Сердце наконец-то проваливается — из глотки сразу в пятки. Юра закусывает щеку изнутри, пытается пригладить мысленно вставшую дыбом шесть — не как у волка, а как у испуганного кота, который пытается казаться больше перед хищником. Костя не чурается допросов с пристрастием, но еще он не дурак и не будет начинать с вырванных ногтей и отрезанных ушей там, где это не обязательно. Он из тех отморозков, которые спокойны, спокойны, а потом стреляют без предупреждения; и это сейчас с равным успехом может быть допрос или ненавязчивая беседа, но, в любом случае, ответ у Юры есть, и он его никогда не скрывал, наоборот, кажется, растрепал всем и каждому, потому что хорошая легенда — та, которую за тебя расскажут другие люди. — Так это... с медалями за стрельбу в жизни особо не устроишься. А б-больше я ничего не умею, — он снова виновато, самоуничижительно гримасничает. — Вот и п-прикладываю, куда могу... — Мог бы пойти в полицию. — Мог бы, — повторяет эхом Юра. На мгновение ему становится жутко, и видится как наяву, как несколько недель спустя местные жители начинают жаловаться на неприятный запах из квартиры, коллеги ломают дверь и долго смотрят на тело, вокруг которого красной лужей растеклись складки халата. Костя Гром не стесняется оставлять полиции послания. Но этого не будет, напоминает он себе, с усилием перешагивая через жуткий образ в голове. Не будет, потому что документы о том, что Юра Смирнов поступал в академию МВД и тем более о том, что он ее закончил и поступил служить — лежат в надежном месте, и чтобы до них добраться, нужно иметь в ментовке хорошие связи. Поэтому он улыбается, напрягая похолодевшие щеки, и снова откидывается на спину стула, качнувшись на задних ножках. — Я даже подавал д-документы, — он сейчас идет по такому тонкому лезвию, что ой мама дорогая, но такая работа располагает рисковать. Уж всяко лучше так, чем начать заверять, что никогда бы не подумал о таком, босс, нет-нет, только не мусорня. Выглядит подозрительно. — Пацанам только не говори. — Так чего не отучился тогда? — Быстро понял, что там таким, как я, не рады, — Юра пожимает плечами. — Каким — таким? — Костя снова вперивает взгляд, вбуривается, кажется, по самое серое вещество. Юра замирает с приоткрытым ртом, потом вспоминает сглотнуть, качнуться и сипло рассмеяться. — Ну, таким, кто хочет жить к-красиво, а не только от зарплаты до зарплаты. Нужно быть ид...идейным, чтобы там корячиться за гроши, да? — Да... — взгляд Кости немного теряет в остроте. — Понимаю. Я ведь тоже об этом думал. — О чем? — Юра замирает, балансируя на двух ножках. — О службе. В полиции, то есть. Я после афгана же как, мог стрелять, мог не стрелять, с таким или в ментовку, или в разбой, — он криво усмехается. Юра смотрит на него пристально, пытаясь представить эту бандитскую рожу, со шрамом через глаз и тяжелым взглядом убийцы — в ментовке. У них там хватает отбитых, но таких, как Костя, Юра не встречал. Разве что Хмурова — от неё такой же морозец по коже, но ЕленСанна железная женщина, ей не нужно махать пушкой, чтоб её слушались. — Так чего не пошел в ментовку? — зеркалит вопрос Юра. Костя хмыкает. — А толку от той ментовки? У нас под окнами тогда каждую ночь бухарики собирались. Водку разольют и давай горланить песни, спать ну невозможно. Ладно я, взрослый мужик. А дети? Моему малому тогда годик еле-еле исполнился, — Костя смотрит искоса. — Вот я за это звонил в ментовку, звонил, потом как-то раз не выдержал, вышел на улицу да пальнул... пару раз. В небо. Хватило, чтоб разбежались, как тараканы. А то у этих все «убивать будут, тогда звоните». Потом и понял... Он затихает, и Юра дает ему выдержать паузу в несколько десятков секунд, прежде чем прокашливается. — Понял... — Понял. Что если я хочу город от всякой мрази вычистить, чтоб сыну моему здесь жилось нормально, то в полицию идти — бесполезно. Буду за гроши, как ты сказал, бегать собачкой и кошельки всякие разыскивать. А делом кто займется? — И ты, значит, занялся, — Костя кивает. Юра понимает, прекрасно понимает, что это сейчас было. Тот факт, что у Грома есть сын — секрет полишинеля, все как бы в курсе, но никто не скажет точно ни как его зовут, ни сколько ему лет. У Юры данных, наверное, побольше, чем даже было у Славы, земля ему пухом — благо, подчистить архивы ЗАГСа слишком заебисто даже для Кости Грома. Но что это такое — «Игорь Константинович Гром, двенадцать лет»? Против Грома никак не используешь. Во-первых, подло. Во-вторых, они даже не знают, где он учится. И вдруг Костя Гром, параноик, сам первый о нем заговорил? Это прямое приглашение, как в детстве: я покажу тебе свой, если ты обещаешь показать тоже. Вот, мол, мое слабое место, вот крошечка откровения. От тебя, Юра, жду того же. А что может показать Юра живого и настоящего? Он мечется по мысленным архивам, перебирает воспоминания, у Юры-поддельного, созданного для внедрения, слабых мест не предусмотрено, у Юры-реального — ни семьи, ни любовниц, ни любимой собачки, только животное желание выжить любой ценой, да еще при этом чтоб с комфортом, но этим ведь проверку на искренность не пройдешь. Кто не боится умереть? Может быть, Костя Гром не боится, но Юра скоро год рядом с ним и все еще не уверен до конца, что он человек, а не воплощение всего бандитского Петербурга под одним пыльным вельветовым пиджаком. Мысленные часики тикают. Костя выглядит спокойным, лениво колупает ногтем клеенку на столе, но это не мешает Юре чувствовать себя так, словно его уже, как в американском ганегстерском фильме, скинули в воду с бетонным блоком, привязанным к ногам, и он судорожно пытается барахтаться наперекор неумолимо тянущей вниз силе, а воздуха все меньше и меньше. Это Юра не носит кобуру под халатом. Костя под пиджаком — всегда. — У меня же тоже есть... маленькие, — выпаливает он. Костя подковыривает краеешек пленки в последний раз. Он не выглядит впечатленным, и что-то внутри Юры мечется панически, тянется за этим последним глотком воздуха в надежде, что он еще выберется живым. — Не дети, к-конечно. Б-братья, — он откашливается и делает быстрый глоток вина, не чувствуя вкуса, чисто промочить пересохшее горло. — Им сейчас где-то че-четырнадцать и... д-двенадцать. — Сложный возраст. — Да. Наверное. Я н-не... мы не аб-абщаемся, так что я не... наверное, сложный. Я точно был сложным... — Почему? — Х...характер такой, — Юра медленно моргает. Костя смотрит на него тяжело, но не так, как будто сейчас достанет пистолет, а так, как будто сомневается не в том, что Юре можно доверять, а в том, что у Юры вообще есть мозги. — Почему не общаетесь. — А, — Юра замирает. Ответ может утянуть его на дно или избавить от тянущего вниз камня, и ему так страшно выбирать правильный, а потом вдруг перестает быть страшно и он говорит спокойно, с ноткой обиды, но спокойно: — Родителям не нравится мой... образ жизни. Ба-баятся, что я на них... повлияю. И они. Па-пайдут по моим стопам. Это никогда не было для него личной обидной. Он толком не помнит этих мальчишек — когда он уходил из дома, они были дошкольниками, даже поговорить не о чем, и не о чем скучать. Обидно за родителей, в общем-то умных людей, между прочим, с вышим образованием, которые с остекленевшими глазами, какие Юра видел только у упертых верующих, разбивающих лбы в церквях, говорят эти вещи, не проходящие проверку базовой логикой. Вот так живешь всю жизнь и веришь, что обо всем можно договориться. А это, оказывается, наебка. Кому бы не было обидно? И ему не стыдно за эту обиду, и незачем её скрывать, он вынимает её из нутра и показывает Косте, а Костя задумчиво смотрит, как бы оценивая, и кивает, и Юра чувствует между ними тонкую ниточку личной связи. Всплывай, Юра. Можно дышать. — Я тоже не хочу, чтобы Игорь знал обо мне лишнее, — говорит Костя. Юра чувствует такое облегчение, что даже не хочет видеть иронию в том, что Костя согласен с его родителями, потому что с кем еще ему соглашаться, у него же сын. — Он хороший мальчик. Правда хороший. И если я все сделаю правильно, он таким и останется, и никогда с этим дерьмом не соприкоснется. — Па-паэтому у тебя никто не бывает? — Юра поднимает брови. — Чтобы кто-нибудь не научил мальчишку плохому? — Вроде того, — хмыкает Костя. Угу. Или чтобы не сболтнули, чем на самом деле папа занимается, когда пропадает ночами на «работе». Юра рассеянно думает, что пацану двенадцать и как долго сможет Костя изображать хорошую мину при плохой игре, ведь в этом возрасте уже не верят ни в Деда Мороза, ни в то, что папа зашибает такие бабки, торгуя трикотажем на рынке. Потом думает, что это не важно — если все карты будут разыграны правильно, так или иначе пацан узнает правду, когда папе будут выносить приговор на суде. — Жаль. Я бы посмотрел на мини-тебя, — говорит Юра, просто потому что Костя родитель и родители любят, когда с ними говорят о детях. Юра, как известно, детей не любит, но он и кислое вино не любит, так что ж теперь. — И научил бы иск-лю-чи-тель-но полезным вещам! — В другой жизни, Юр, — Костя улыбается чуть шире, и оказывается, что у него морщинки в уголках глаз. Юра доливает себе в стакан, поднимает с намеком: — За другую жизнь, где все совсем иначе, мы свободны, богаты и можем себе позволить все, что не можем позволить в этой! — Какая чудесная, наверное, вселенная, — Костя медлит, но Юра собирается держать стакан поднятым, пока у него не отсохнет рука, так что Косте приходится сдаться, поднять и свой, с тихим дзыньком столкнуть их и немножко пригубить из своего. Он тут же морщится: — Чер-рт, сколько там спирта? — А вы, Константин Игоревич, приходите как-нибудь, только не среди ночи без приглашения, и я вам предложу другое, в разы лучше, — Юра подмигивает, рассеянно подтягивая рукав, сползший с плеча по самый локоть. — А то вы меня сегодня... врасплох... — Да... Костя не продолжает. Юра не рискует что-то спрашивать, чтобы не показалось, что он выспрашивает у босса подозрительно-лишнего, и так они молчат какое-то время — вполне уютно молчат, должен отметить Юра, — и только когда Юра снова начинает покачиваться на стуле, потому что не может так, как этот отмороженный, сидеть неподвижно глядя перед собой часами, Костя выдыхает и отодвигает почти не тронутый стакан. — Ладно. Хватит. В его словах есть что-то такое весомое, что Юра снова чувствует давление толщи воды и напрягается. Но Костя не задает больше сложных вопросов, не смотрит пронизывающим взглядом — Костя просто начинает собираться. Юра наблюдает за тем, как он выливает в раковину вино из своего бокала, споласкивает его и вытирает кухонным полотенцем, и все не может поверить. Неужели это — всё? Это был тест, или это был визит отчаявшегося человека с ножом в спине, который выбрал единственного подручного, который не станет загонять этот нож глубже, пользуясь моментом? — Это всё, что ты хотел, босс? — спрашивает, когда Костя уже завязывает шнурки перед дверью. Костя затягивает аккуратные петельки, медленно выпрямляется. — Я хочу тебе доверять, — он говорит это еще раз, и на этот раз не серьезно и весомо, а устало, как будто весь этот разговор высосал силы из него, а не из Юры, как будто он тут ходил по грани и рисковал всем — даже как-то обидно. — Ты можешь, босс, — отвечает Юра. Костя не оборачивается. Юра впервые жалеет, что не может видеть эти пронзительные глаза, разница такая же, как между пистолетом, направленном на тебя в упор, и снайпером, которого ты не видишь; и на мгновение он думает, что Костя ни разу не спросил, может ли он, только высказал желание, и может быть, может быть нужно было сказать что-то другое, нужно было сказать «я тоже хочу, чтобы вы мне доверяли, босс», или «я сделаю все, чтобы вы мне доверяли, босс», или, или, но потом Костя шумно выдыхает и толкает дверь плечом, приоткрывая щелку на темную лестничную клетку. — В понедельник будет сходка с парнями Армана. Якобы по вопросам передела территории, но мы ничего не планируем мирно обсуждать. Ублюдки продают наркотики в школах, я такого не терплю, и мне плевать, что это было не в моем районе. Будут все наши, и мы просто вырежем амрановцев под корень. Каждого, кто появится. Юра замирает, приоткрыв рот. — Услышал меня? — окликает Костя немного грубо. Юра кивает, потом спохватывается и прокашливается: — Да, да. Все наши? — Все до единого. Вся верхушка, и я лично. Хочу убедиться, что каждая мразь получит пулю, другим в надзидание. Ты тоже приглашен. — Охуеть. Круто, — Юра чувствует себя банкоматом, в который суют крупную купюру, а он никак не может ее принять и возвращает зажеванной, только в голове повторяется: «будут все, вся верхушка, и я, и я, и я лично». — То есть — вау, да. Спасибо за доверие. Где и когда? — Юра торопливо ищет бумажку и ручку, записывает адрес непослушной рукой, и голова все кружится и кружится. — Ты придешь? — Конечно! Конечно, как я могу не прийти, — Юра смеется, и если смех звучит немного странно, то пусть Костя спишет это на то, что вино из коробки весь вечер пил он один. — Я не подведу, босс. Ты можешь мне доверять. — О, я говорю тебе это только потому, что сколько я ни искал, я не нашел причин тебе не доверять, — соглашается Костя. — Увидимся, Юр. Отоспись сегодня, вино коварное. — Я заметил, — заверяет Юра, хотя на самом деле в полной мере он замечает это только когда за Костей закрывается дверь. Оседает на стуле и понимает, что кружится голова, а еще кружится маленькая кухонька, так сильно, что до разложенного дивана, кажется, только ползком, но это не важно, все так не важно; Юра давит основаниями ладоней на глаза и позволяет себе рассмеяться так, как хочется, нервно и истерично. Скоро год как под прикрытием, и неужели это оно? Неужели это та возможность, которой он так отчаянно искал? Костя Гром и вся верхушка его банды, в одном месте, взятая с поличным? Конечно, останутся бандиты помельче, прикормившиеся у большой рыбы, но с этим разберутся другие, не настолько крутые, а Юрочка Смирнов получит свой заслуженный отдых. Подумать только, как раз когда он втянулся. Хорошо. Хорошо, очень вовремя. В этом минусы глубокого внедрение — пока ты проникаешь в среду, она проникает в себя. Сегодня ты пьешь с боссом вино из картонной коробки, завтра тебе станет жалко сдавать его властям, у него же сын... Юра сонно думает, что Костя прав и он заслужил отоспаться, можно прямо здесь, за этим столом; но потом встряхивается и по стеночке бредет к телефонному аппарату в коридоре. Это в американских гангстерских фильмах осведомитель обещает рассказать что-то важное завтра и не доживает до утра, а Юра доложится сразу, не давая сомнениям шанса зародиться.