Смотри на меня

      — Открой рот, — чёрная перчатка хороша на белом подбородке, даже слишком.       Если не вспоминать о её функции.       Никлаус удивительно покладист в постели: сразу открывает рот — широко и похабно, подчёркивая впалые щёки и безвольную челюсть. Во рту розовеет язык.       Его желанием начинает пахнуть почти нестерпимо.       Обвожу по контуру алые губы. Они игривые, хитрые, глянцевые от слюны. Мажу по округлённой нижней и грубо толкаюсь в рот, заставляя Ника тянуться шеей и шлёпать губами — глупо, по-рыбьи, — обсасывая пальцы, стараясь затолкать их за щёку, набить рот. Брат сцеживает слюну. Её так много, что она катится, образует паутинку между моих пальцев. Хлюпает у него под носом. Мочит его подбородок, шею и мой рукав.       Он даже не связан. Просто послушен. Комкает, мотает на длинные пальцы бельё — хрустящее от чистоты, сменяемое в этом лофте слишком часто. Мы не занимаемся сексом дома. Остальным и так приходится смиряться с тем, что мы им занимаемся.       Едва ощупав зубы брата — ровные, ещё человеческие — подставляю ему всю кисть. Щедрым, царственным жестом. И он сосёт. Облизывает бережно, ссасывает мокрый латекс с чавканьем, чмоканьем, хлюпаньем. Глотает свою слюну. Щекочет запястье красным кончиком, пытаясь скользнуть под перчатку … и я зажимаю ему рот. Грубо. Он грызёт уязвимую кожу ладони — до отпечатка, но без крови. Наверное. Я же не вижу своей руки.       — Вытащи язык. И без лишнего своеволия, Никлаус, — склоняюсь к его лицу и звонко вжимаюсь губами в латекс на собственных пальцах. Брат спёрто мычит. — Я буду заталкивать член тебе в горло.       Вылизать чужой рот хочется просто до дрожи, яростно. Искусать — до боли — припухшие сладкие губы, уже стёртые моим языком. Пустить Нику кровь. Красную, жидкую. Его рот хочется выебать.       Что ж. Хотя бы это я могу позволить себе сделать.       Убрав руку, я промакиваю губы Никлауса салфеткой из диспенсера, как и его подбородок, щёки, шею. После — выливаю в слюнявую перчатку гель, позволяя брату насладиться чавкающим, мерзким звуком. Кремом с пантенолом смазываю его губы: хорошенько, жирным слоем. Не хочу повредить совершенство.       Ник скалится, но помалкивает. Ему плевать на сухость, трещинки и следы своих же зубов. Как и на боль, которую он может получить. Мне не плевать.       Расстегнув пряжку, пуговку и молнию, спускаю брюки под ягодицы — это неудобно, но скованность поможет держать себя в руках. Я упираюсь коленями в кровать и с силой тяну брата за волосы, запрокидывая тяжёлую голову. Ник по привычке открывает рот. Вот так. Член стоит уже до боли, но я терпеливо раскатываю по нему презерватив. Это глупо. Уморительно и унизительно, но иначе нельзя.       Я запретил себе прикасаться к Никлаусу без защиты. К кому угодно — пожалуйста. Но не к нему.       Подняв тяжёлый, ноющий член за основание, натягиваю головкой мягкую губу.       — Сейчас, — давлю на его подбородок, фиксируя голову.       И погружаюсь в горячий рот: осторожно, легко покачивая бёдрами. Протыкаю одну упругую гладь щеки, потом — другую. Давлю на язык, и он отзывается, лаская меня одним кончиком. Тыкаясь в дырочку уретры. Метко. Даже чересчур, через презерватив-то.       — Убери язык, — говорю, и брат прячет непокорную мышцу под нижний ряд зубов, позволяя и дальше хозяйничать у себя во рту.       Меня забавляет упорство, сквозящее в его послушании: он будто проиграет, если не выдержит. Это же качество Никлауса вызывает во мне желание — неистовое и безобразное.       Он никогда не сопротивляется мне по-настоящему.       Кружу головкой по чувствительному нёбу, уже раздражённому трением, и смещаю руку брату на шею. Сжимаю, предупреждая о начале движения. И вхожу — пока его горло так сладко пульсирует под пальцами, и можно различить ускоряющееся сердцебиение.       Ник задыхается, когда я внутри. Дышит возбуждённо, однако поверхностно, загнанно. Сердце не бьётся, вибрирует. Человек бы не выдержал долго при такой частоте ударов, а вот крупный волк — легко.       С каждым дюймом моей плоти он всё тревожнее — раздирает свои же пальцы, ладони. Гладит вены на запястье до жидкой красноты. До запаха. Тяжёлого, как дурной парфюм, поглощающего зубы. Брату больно, но я знаю правду. Чувствую, как всё реже сокращаются заглотившие меня стенки горла. Челюсть Ника уже не сводит, как в первые разы.       Я накрываю повязку — сухая. Соль невыплаканных слёз щекочет мне пальцы. Я не могу от него оторваться, смотрю так пристально, что изо рта вот-вот потечёт слюна. На собственного брата. Который прилагает немалые усилия, контролируя рефлексы и успокаивая мысли. Заставляя себя поверить, что угрозы нет.       А ведь угроза есть.       Он впускает меня, пока тяжёлые яички не вминаются ему в подбородок.       — Глотай.       Несвоевременная просьба: мой член и так в его горле целиком. Закупорил, увяз в мягкой плоти. Однако Ник сглатывает. Поджимает живот, втягивает носом уже затхлый воздух. И сокращает горло. Умница.       — Ещё.       Не даю передышки, лишь бы не задеть его безмерное эго. Заставляю сжимать меня снова и снова: до полного изнеможения. И крепче сжимаю пальцы, давя под кадыком. Мой брат уже давно не человек, ему незачем дышать. И это идея.       — Хватит, — прекращает. Какое изнеможение у всесильного существа? — Выдохни и больше не вдыхай.       За кончик извлекаю ремень из шлёвок, пропускаю его под шею Никлауса и затягиваю удавку на раз, два…       Он больше не дышит. Грудь опускается и замирает: один из плюсов смерти, в которой дыхание не более чем привычка. И никакой асфиксии. Только мощное, предельное давление. Следующая стадия — сочный хруст позвонков, но я не доведу до неё Никлауса. Пока он сам не попросит об этом.       Сегодня, к примеру, он попросил… не смей об этом думать. Только не сейчас.       Это слишком хорошо, чтобы думать — судорожная пульсация горла, прогнутого до неестественности. Кусаю губу. Напряжение вот-вот выплеснется из члена, прочищая мне мозги, и я упираюсь взглядом в остро-белую повязку, прячущую глаза Никлауса. Это правило установил я, как и все остальные.       К чёрту остроту ощущений, я бы просто не выдержал его взгляда.       Конечно, у меня были покладистые любовники до Никлауса, однако у него это больше, чем покорность. Глубже. Особое состояние, транс, полное отсутствие воли, доводящее меня до экстаза одним фактом того, что оно обращено на меня. Им.       «Принято заранее выбирать стоп-слово, Никлаус», — говорил я. — «Скажешь его, и я остановлюсь», — говорил я.       «Не стоит».       Взгляд страшной, невыносимой доверчивости — вот, чего я так сильно боюсь. Я не тот, кому стоит доверять слепо. Особенно в такие моменты. Особенно Никлаусу.       Его просьба… больная и мерзкая, как порез грязным обломком стекла, она — ответ на устраиваемый мною цирк. Поэтому я и сделаю это. Воспроизведу свой кошмар. Зыбкий, реальный до желания закрыть себе глаза и уши. Я сделаю всё. Ведь это — малость по сравнению с тем, что перенёс он. Для меня.       Сделав глубокий вдох, я снимаю одну перчатку.       У Никлауса на груди так легко рвётся кожа… Сдвигаю гладкие, мокрые, красные мышцы, просовываю руку в костяной каркас и обхватываю сердце — тяжёлое, скользкое, оно пульсирует в моих пальцах. Толкается неистово, как нерождённый ребёнок. Такое живое. Моё.       Брат дрожит, но даже не стонет. Боже. Как он выдержал это тогда, на поляне? Среди чужаков. В огне.       «Сделай то, что сделал в Мистик Фоллс, Элайджа. Я этого хочу».       Он не хочет, не может хотеть. Такова его месть: за повязку, перчатки, презервативы. А больше всего за то, что я ни разу его не поцеловал.       Как он не понимает?!       Я всегда был обходителен с теми, кто делил со мной постель. Нежен. И все они были слепы, раз верили в эту ложь.       Я не могу выжать из себя ни капли нежности теперь, когда это он. Никлаус. Тот, кого хотелось всегда, но никогда не было можно. До некоторых пор.       Всё просто. Все эти глупости — гении разумности и человеческого прогресса — должны защищать его. Скрывать от меня эту детскую доверчивость брата и ощущение его кожи, настоящее, не скрытое слоем латекса.       Ничего не помогает.       Я просто обманываю нас обоих, извращаю процесс соития до абсурда и неузнаваемости, но не делай я этого, Никлаус обязательно почувствовал бы… всё. На себе.       Извлекаю руку, оставляя сердце на месте. Разумеется, на месте. Я по локоть в нём, в его крови. Хочется выпить этот красный — солёный и влажный, родной, и я мимолётно задеваю ладонь губами — всего лишь губами! — но брат всё равно замечает. Кажется. С завязанными-то глазами.       Вытаскиваю член прежде, чем меня отпустит. Мне чудится, как совершенное лицо заливает белым: взмокшие пряди волос, подбородок, жадно глотающий воздух рот… повязку. Юркий язык собирает каплю. Невыносимо.       Я еле сдерживаюсь. Руку вытираю полотенцем. До разводов, ибо кровь не сотрёшь. А когда перчатка не налезает обратно, пугаюсь так, что кружится голова.       Пустой презерватив — в ведро, долой ремень с чужой шеи.       — Дыши.       Тёплым полотенцем вытираю его уставшее лицо, шею и грудь. Никлаус никогда не поймёт, от чего я пытаюсь его отмыть.       Перчатку — обратно на руку. Одеваясь, я чувствую, что ремень скользкий от пота и очень тёплый, а ширинка давит на член. Знакомое чувство. И как я только привык?       Спешить некуда.       Я прогибаю кровать под себя, как брата. Странно касаться простыни в брюках, но мне не до этого: я считаю вдохи и выдохи Никлауса, и меня бьёт крупная дрожь. Никак не развижу жемчужное семя на коже и взгляд — прищуренный, с поволокой. Ненавижу. Никлаус мой, а я продолжаю сходить с ума. И сейчас пускаюсь в раздумья, лишь бы отвлечься, успокоиться, усмирить.       Мне нравится думать, что у брата я первый… доминирующий партнёр. Никлаус не лёг бы под кого попало. Должен же знать, насколько хорош. Очерчивая пальцами тугие бледные бёдра, я думаю, что такого, как он, нужно заслужить: бархат его плоти под своими руками, животную выносливость, гибкость, нечеловеческую податливость — всё это нужно заслужить. Я заслуживаю. Как тот, кто касался этого тела ещё в младенчестве и помнит пуховую негу щёк, как и детскую любвеобильность, злобу ранимого подростка и пылкий расцвет юности, зародивший первые мышцы и первую силу.       Я заслуживаю Ника как тот, кто любил его всегда. Даже когда он был слишком юн, чтобы быть любимым кем-то помимо матери. Тем более — любовью, непоправимо отличной от материнской…       Мои губы касаются его бедра и холодеют от выступившей крови. Размазываю её по стройным ногам. Безвольность Никлауса поначалу сбивала с толку, а сейчас — возбуждает, как никто, никогда. Чувствуя его дрожь, я лишь соскабливаю с зубов пряность: мне не стыдно ни капли, ведь он заслужил. Наверняка. Я ведь вовсе не верю в своё первенство…       Шлёпаю его хлёстко, по мокрому обмякшему бедру. Брат тут же поворачивает голову, и я не спрашиваю — выплёвываю то, что думаю всегда в моменты нашей близости:       — У тебя было много мужчин до меня, Никлаус? Они раздвигали твои колени, гладили тебя между ними. И ебали. В тебя сливали так глубоко, что сперму потом было сложно вымыть? — мои губы у самого его рта. Он сейчас дышит моим дыханием. — Кончали тебе в глотку? А может, сразу с обеих сторон?       Фантазия разыгралась. Я злюсь, ведь никогда не делал этого сам. Ничего. Как можно, когда он беззащитен передо мной, перед тем, в кого я могу превратиться в любой…       У Никлауса идёт кровь.       — Нет, — выдыхаю, потеряв голос. — Этого не может быть…       Только такой ублюдок, как я, мог не суметь научиться самоконтролю за тысячу лет. И теперь я разодрал ему бёдра, снова причинил боль. Я. Ему. Первый порыв — исчезнуть, как я сделал впервые. Когда было ещё без защиты, и я едва не сломал ему позвоночник. В тот момент мне ничего не хотелось сильнее этого.       Щёлк, щёлк, щёлк — звонко, сухими пальцами. Чувствуя мой страх, раскаяние и жгучую злость на себя, Никлаус зовёт меня этим звуком. Вырывает. И трогает моё плечо — в единственном жесте, который я ему разрешил.       «Смотри», — беззвучно ворочает ртом, не нарушая моих запретов. Не знаю, почему. — «Я в порядке».       Кровавые впадины сшиваются в мгновение ока.       Я поднимаюсь на руках и послушно смотрю, мысленно разделывая брата на его реакции: выгибы, вздохи, малейшую дрожь. Мне хватает пары секунд, чтобы успокоиться и перестать думать о том, что…       Я хочу его задушить. Никлаус не станет сопротивляться, даже если я пойду до конца. Я знаю, ведь это опыт. Однажды я действительно его…       Меняю перчатку на новую с громким шлепком. Иначе снова могу не выдержать.       — Согни колени. Раздвинь.       Пришло время самой сложной для меня части. Здесь у нас — тем более — всё не как у людей.       Крем с пантенолом обжигает холодом даже сквозь латекс.       Я закидываю ноги Никлауса себе на плечи. Он горячий, пачкает: елозит по лицу и рубашке обнажёнными ступнями, пока я расслабляю его между бёдер. Шипит. Не уделяю внимания прижатому к животу члену — сразу раздвигаю мягкие ягодицы и раскрываю Никлауса пальцами. Он податливый даже тут, шелковистый и очень сухой. Я трогаю мышцы ануса, не разработанные прежде никем — и когда левая ступня упирается мне в щёку, только прижимаю её ближе.       Порозовевший вход открывается легко, пластично, и я шире раздвигаю анус, чтобы рассмотреть трепещущие стенки ректума. Проезжаюсь пальцами — и ничего. Ни одной характеристики, к счастью, не чувствую…       Брату скучно, и он согласовывает выдохи с моими толчками; заметив это, специально ускоряю движения, но он улыбается только. И падает. Ногами утягивая меня за собой. Опасно наклонившись — слишком близко! — я упираюсь свободной рукой ему в грудь, и сердце явно на месте: прожигает мне кожу сквозь все эти слои. Никлаус ухмыляется. С трудом отстранившись, грубовато продавливаю пальцами его щёки. Назло обвожу простату — большим пальцем, по гладкому кругу, — и вот задыхается уже он.       Я фактически бью в промежность. Врезаюсь туда, куда просит его тело, и почти заставляю брата кончить: определяю по времени, ибо дышит он до неприличия спокойно. Забывшись, вылизываю его колени, прикусываю солёные от крови голени…       — Элайджа, — зовёт он меня, хоть это и невозможно.       Поднимаю рассеянный взгляд и смотрю на него. Он — на меня. Вздрагиваю. Глаза Никлауса закрыты, но общая проницательность лица раз за разом заставляет меня видеть обратное. Так глупо…       Неужели он действительно что-то сказал?       — Руки, — хрипло вздыхает брат, проходясь языком по сухой губе, и это не похоже на претензию.       Это вообще ни на что не похоже.       Вытягиваю пальцы из растраханного ануса: на всякий случай. А брат цепко ловит моё запястья. Паника бьётся в горле, душа меня, парализуя, ведь моя кожа сейчас открыта, и я не успеваю остановить Никлауса. Он всё-таки стягивает с меня перчатку — влажный латекс, как кожу. Вторую и первую.       Он делает это на ощупь, в душной темноте, в которую я вогнал его из собственного страха.       Как глупо.       Как медленно.       Как свободно становится моим рукам! Подушечки пальцев гладки — по сравнению с моими опухшими, морщинистыми, жадными… ладони брата находят мои, под кожей поёт кровь.       Теперь он со мной, я чувствую. Никлаус. Смотрю на него, а он задыхается от нашего соприкосновения. Не могу допустить. Отделяю одну руку — так тяжело, — а он отделяет обе… Чтобы коснуться моего лица. Вторая рука взрезает рубашку: пуговицы прямо вылетают из прорезей, а ведь руки брата дрожат. Сбросив мою рубашку с кровати, он тянет ремень и мнёт тёплую кожу, рамку сдвигает, щёлкает. Снимает. И бельё.       — Не надо! Я тебя…       Никлаус на меня рычит.       Он вдруг ложится головой на подушку — рукой скользит по моей груди, животу. И ниже, ниже, пока не касается. Там. Пожимает мой член, оцарапав исходящую соком головку. Тянет, и я повинуюсь ему, приближаюсь, приминаю руками крепкие бёдра. А Никлаус всё ещё держит меня, направляет и гладит. Нежный. Мой.       Понимаю, когда уже поздно.       Касаюсь ослабленного входа одной головкой, и Ник мычит, подаётся навстречу. Рукой сжимает плечо, а ногами прижимается к талии. Шепчет так тихо. Вхожу. Потихоньку, глубже. Охает. Больно? Толкает коленом в бедро: «Быстрее!» Я ласкаю его, проникая легко, деликатно. А он ругается тихо и сладко. «Пожалуйста…» — просит снова одними губами, следуя моим идиотским правилам даже сейчас.       Люблю его. Боги, как я его…       Растягиваю ягодицы брата и с шлепком прорываюсь в доверчивое мягкое нутро. Ник жмёт меня так, что в паху порывает. Он отставляет бёдра, гнётся в спине и скулит как-то странно, с горловой вибрацией. Горячий. Как же в нём тесно! Слишком узко и пылко: кажется, крема не хватает для его комфорта…       Касаюсь щеки Никлауса. Она нежна под моими костяшками, влажна от пота. Только от пота? Секунда — и я чувствую её под ладонью. Огибаю нос, накрываю повязку, а она влажная вся.       — Ник…       Он плачет беззвучно, скрытно, а я зачем-то дёргаю худые бёдра к себе, грубее вталкиваясь в сочную дырку. И попадаю членом куда нужно. Где приятно. И мой мальчик всхлипывает. Мелко дрожит подо мной, а влага просачивается из-под повязки, уже открыто течёт по лицу, и я утираю её разбухшими пальцами и губами…       Мне нужно отвлечься, ведь я уже царапаю клыками — десна нестерпимо зудит — его нежную шею, всё активнее толкаясь в широкий и мокрый анус. Я вдруг замечаю хлюпкие, вкусные шлепки от этих толчков, но это невозможно: крем давно впитался в нутро брата. Там нечему хлюпать. И всё громче становится дыхание Никлауса, которое я трогаю.       Я глажу его губы. Или царапаю, сложно сказать. Мне нельзя, но — какие же они! — не могу терпеть, жмусь носом к носу. Ближе, острее. А он трётся в ответ, мой хороший: отвечает мне, отвечает. Нижней губой тыкается в мой язык. И отчаянно сжимается снизу, там, где я держу его открытым и распахнутым, не позволяя сомкнуться, вывернуться. Где всё расслабленно моим членом, разжато, раскуроченно до сладкой красноты, и откуда течёт — горячую воду я втираю в живот, ягодицы, промежность брата… Уткнув скользкие колени себе в бока, я тараню его разъёбанный зад своим членом. Трахаю уже по-настоящему. Ловлю его выдох и вдох…       И вдруг дотягиваюсь, задеваю. Губы.       Расширяю их жадными пальцами и сходу впиваюсь в мягкость рта. Влезаю и закрепляюсь. Какой же он тёплый, как дышит! Ласкаю его щеки, растянутые губы, десну. Языком — скользкий язык. Ленивый какой-то, тяжёлый. Почти неподвижный во рту. Вгрызаюсь, и брат дёргается, едва не срываясь с члена, и стонет умоляюще, когда я пришпиливаю его — членом вглубь, языком в горло, а рукой проминая ускользающий мокрый живот. Никлаус. Не могу терпеть больше, лишь бы это длилось всегда…       Разлепляю рты мокро и звонко — слюняво, с кровью — всего на секунду. Надеюсь, простит за жестокость, ведь я не боюсь, уже не боюсь. Влага под пальцами, ткань, пропасть — срываю одним резким движением.       * * *       — Ты не поверишь, Элайджа, но я всё ещё тебя… — у брата язык заплетается, и последнее слово не различить.       Я вошёл в него впервые. В его тело. И теперь у него внутри — я. Никлаус сладко, самозабвенно смеётся — так же, как перед этим рыдал.       — Люблю, — вздыхает он рассеянно, тихо.       — Ты не можешь, — он прав, я не верю. Ведь я…       — Могу.       Раздвинув себя пальцами, брат напрягает живот: из ануса резко выплёскивается, неприлично хлюпая. Простынь темнеет. А Ник тянет испачканную ладонь в рот.       — Люблю тебя, — повторяет и снова смеётся, хрипит в припадке. — Боже! Как я тебя…       В выплеснувшейся мерзости так мало спермы, что я осмеливаюсь предположить:       — Ты рехнулся.       Никлаус не должен меня любить. Не теперь, когда у него присохло на лбу и висках — вместо испарины, — на челюсти, у разорванных-таки губ.       — Люблю тебя, Элайджа.       В потёках затисканный живот и бёдра, грудь и руки с багровым песком под ногтями. Из Ника течёт! Обильно и густо. Не только из пугающе-распахнутого ануса, но и изо рта. Оттуда, впрочем, уже перестало, но Никлаус и сглотнул большую часть. Смеясь над ощущением: он сглатывает, а оно не сглатывается, всплывает по горлу.       Безумец!       Я не могу представить, как это больно, а он…       — Зачем ты говоришь это? — хриплю, и простынь чмокает под моими руками: мокрая насквозь, истекающая, скользкая от… — Боже, зачем же ты мне позволил?       Рывок. Никлаус оказывается сверху так быстро и… вжимает меня в эту кровь, что липнет к обнажённым ягодицам, к обмякшему члену. Брат и сам скользит — по кровати с остатками порванной простыни, по мне, ведь здесь всё в этой крови, в его крови!       — Элайджа, — он крепко целует мои губы, а я всё никак не привыкну… — Как ты не поймёшь?       Он больной, вот, что я вдруг понимаю. Потому что кончил уже после того, как я его разодрал.       — В первые разы это было даже забавно, все эти игры… — я боюсь новой волны возбуждения, подкатившей, стоило мне припомнить всю боль, причинённую брату именно мной. — Но ты перегнул, Элайджа, забыл с кем трахаешься! — он рычит, и я вдруг вспоминаю, что, раздробив ему бёдра, почувствовал лёгкое — сквозь пелену — покалывание в позвоночнике… — Я гибрид! Какого чёрта ты решил, что способен мне навредить?       Он громкий, очень, но его заглушает хруст, с которым сломалась та пара моих позвонков. Я не слышу Никлауса, ведь думаю о боли, которая должна была быть, но которой…       — Я не боюсь твоё чудовище, — шипит брат, прижавшись губами к моему уху, и дёргается, когда пальцы обрадованной твари врезаются ему в ягодицы. — Я тебя не боюсь. Мне не больно…       Никлаус шумно вздыхает, когда не мои руки хватают упругую плоть, царапают, влезают между ягодиц, хлюпая кровавым пятном… Челюсть брата медленно ползёт вниз, глаза прикрываются, и он ухмыляется так, что я умираю.       — Совсем не больно.       Он стонет блаженно и жалобно, как последняя шлюшка, когда чудовище натягивает его на мой член — уже набухший, текущий от возбуждения, — раздирая кожу на бледных лопатках. А я вдруг понимаю всё. Сразу. Настолько резко, что Никлаус ахает, закатив глаза: я врезаюсь в него сам и настолько грубо, насколько могу — много-много раз, пока руки вновь не начинают меня слушаться.       — Посмотри на меня, Элайджа. Я срастаюсь мгновенно.       В глазах брата уже плещется жёлтое волчье безумие, и я охаю совсем не от боли, когда его когти врезаются мне в ладонь.       — Я смотрю.