***
Закрыв глаза и сложив руки на груди, альфа прислушивался к этим гортанным звукам, похожим на зов огромной волшебной птицы, и мысли его уносились далеко-далеко, за горный кряж, в долины, откуда он вернулся из последнего своего похода. В его голове возникли картины — одна кровавей другой. Это были сцены боёв, в которых он принимал участия. Там он вёл за собой своё огромное войско вперёд, летя на вороном коне с верным мечом наголо. Лук он использовал редко, хотя владел стрелой в совершенстве, но предпочитал ощущать смерть под рукой, наслаждаясь боем, упиваясь видом искажённых страхом лиц своих врагов, когда они понимали, что смерть неминуема, потому что перед ними он — Ким Хонджун, властитель Золотой Империи, Чёрной земли, Сауры и Коргёре — пришёл за ними лично и отнимет их жизнь, раз у них не хватило ума, чтобы принять его условия мира. О, да, он всегда сначала предлагал мир тем, кого собирался захватить, чтобы расширить свои земли, укрепить границы и сделать послушными соседей, которые были промежуточной территорией между его империей и сильными и опасными в своей варварской безрассудной отваге Южными племенами. Но увы, принимали этот мир не все. И он уважал тех, кто пытался ему противостоять. Уважал — и уничтожал дочиста, выжигая заразу неповиновения там, где чуял её, до последнего, самого младшего альфы. Если же мир принимали, он набирал заложников, богатую дань, прекрасных омег для воинов и гаремов своих военачальников и отдавал печать своего правления тому, кого отныне будут называть его наместником. Его ненавидели. Его пытались убить сотни раз — и всегда судьба миловала его. Руку с мечом обрубала верная стража, он сам несколько раз останавливал сердце убийцы верным Коннёнгу, кинжалом из самой прочной в мире лунной стали, стрелы вонзались в великолепные доспехи или летели мимо. Он был баловнем судьбы... Так все говорили о нём. И лишь он знал, что это было не совсем так. Увы, божество судьбы, красная змея Йакиду, готовило ему муку пострашнее, чем славная смерть в бою или отравленная стрела недруга, выпущенная твёрдой рукой ему в горло или глаз. Самый сокрушительный удар нанёс ему тот, кого он всем сердцем любил и называл своим лучшим другом и старшим братом. Пак Джемин был старше его на два десятка лет. Статный воин, один из самых сильных альф его ближнего круга, при всех — на воинских советах и при обсуждении планов — он всегда был полностью на стороне Хонджуна. И только один на один позволял себе высказывать своё мнение — всегда очень взвешенное, мудрое, чётко выраженное и обоснованное. Поэтому с какого-то времени Хонджун взял себе в привычку обсуждать с Джемином всё, что касалось его походов, а потом и правления разросшейся Империей. И ни разу военачальник и советник его не подвёл. Уберёг от сотни ошибок, дважды закрыл собой от стрел. Становился его личным посланником в тайных и самых опасных переговорах. Он был верен ему и предан всей душой. Почему был? Нет, и сейчас во всей Золотой Империи Ким Хонджуна не было человека, который бы так был предан императору. И лишь с двумя людьми делил Хонджун сердце Джемина — с его любимым мужем Пак Виёном и обожаемым единственным сыном-омегой Пак Сонхва. Хонджун и Империя были душой Джемина, а эти двое омег — его сердцем. И он трепетно и нежно оберегал своё сердце от всего, что могло его задеть или стать для него опасным. Он подал прошение — единственное за всё время — чтобы его мужа и сына освободили от обязательного для всякого дворянина пятого и шестого ранга служения при императорском дворце. Не раз и не два говорил он, что, кроме процветания Империи и здоровья Хонджуна, он молится предкам лишь о двух вещах в жизни: первое — чтобы они помогли ему уберечь прекрасного лицом и сердцем мужа от лжи и опасностей придворной жизни, полной интриг, жестокости и необходимости быть постоянно настороже, и второе — найти пусть и небогатого, и не очень знатного, но честного, доброго и верного мужа для Сонхва. Во хмелю он рассказывал Хонджуну о том, что желает своему чудесному омежке жизни долгой и спокойной, под крылом хорошей дружной семьи, которая будет видеть в нём не богатого наследника, не ходячую суму с золотом, а умного, воспитанного в лучших традициях истинной кости молодого дворянина, достойного уважения и внимания. Хонджун слушал и молчал. Сначала — потому что не понимал, как можно желать сыну избежать такой блистательной и яркой жизни, какая была при его дворе, но возражать старшему боевому товарищу не собирался: это была только его жизнь и только его решение. А потом... Потом он стискивал в руках стакан с рисовым вином и сжимал губы, чтобы не зарычать от тоски и злости. Тоски — по прекрасным глазам и трепетным ресницам, по глубокому бархатному голосу и тёплой улыбке. Злости — на себя самого, неблагодарного и жестокого, отвратительного друга, который не может отказаться от мыслей о прекрасном омеге, однажды и навсегда покорившем его неспокойное сердце и никак не желавшем отпускать его. Единственном омеге, от которого он должен был отказаться, потому что отец этого омеги был его лучшим другом и ни за что не пожелает отдать императору, в его дворец, свою прекрасную розу — так называл Джемин сына. — Он завянет, если попадёт в мир злобы и властолюбия, — чуть заплетающимся языком говорил Джемин, — он у меня ранимый... Музыка, книги... Пытается чего-то там с мечами и стрелами, гордый и упрямый порой, но... пустое это всё, пустое, пустое... Он такой хрупкий, какие ему мечи... Эх, Ваше императорское... Он такой, что дышать на него страшно. Ни в одном гареме не выживет... Нет, нет... Он должен быть единственным для мужа, а значит — только небогатый... Эх, мой нежный мальчик такой... Он слишком тонкий и чувствительный... Не сможет, нет, не сможет... А Хонджун слушал и поражался тому, что можно так любить кого-то и настолько совершенно его не знать!***
Звуки комунго вдруг стали мягче, звонче и словно бы веселее, бурливей, исчез из них металлический звон бряцающих на поле битвы мечей — и словно заговорила струнами многоголосая, весёлая толпа на городском празднике в честь Большой ярмарки вина.***
Император Ким выходил в город в одежде обычного богатого горожанина и в сопровождении лишь одного верного стражника, лучшего своего хварана, высокого, гибкого и сильного Чхве Сана. Это был на самом деле замечательный альфа. Его враги часто умирали с восторгом на лицах — так обворожительно красивы были его узкие лисьи глаза и заразительна улыбка. И когда пил с друзьями, и когда ласкал какого-нибудь красавчика-кисэн, и когда смотрел в глаза своей жертве, которая осмелилась угрожать его господину, но не сумела преодолеть барьер из его умелого меча или острого кинжала, — Сан часто улыбался. Не знающий его человек сказал бы, что это очень милый и весёлый юноша. И лишь немногие из живых знали, что именно скрывается за этой сладкой улыбкой. Знали — и трепетали от ужаса. Рядом с Саном ничего не страшно было Хонджуну и в тот самый раз, когда он спокойно шёл по улицам своей Столицы и с любопытством осматривал новые лавки, появившиеся за то время, пока он отсутствовал в очередном походе, новые строения, новые наряды у модников. Иногда он останавливался у какой-нибудь лавчонки и склонялся над выставленными гордо новыми ножами и кинжалами, присматривал в свой гарем очередному фавориту (которых было великое множество и после каждого похода был новый) какой-нибудь хитрый браслет с узорным серебряным плетением, или кольцо из белого с золотой прожилкой нефрита, или сетчатый гребень, чтобы закалывать длинные волосы. Такие его подарки ценились в гареме превыше драгоценностей, так как он дарил их лишь тем, к кому испытывал настоящую симпатию, а не просто хотел насладиться пару раз привлекательным телом, а потом забыть. Из-за такой вот безделушки — красивого небольшого веера, шёлкового, расписанного яркими птицами, он и остановился у одной из своих любимых лавчонок. И пока присматривался и приценивался, краем глаза заметил вертевшегося у его бока мальчонку. Вроде и одет был прилично: опасного какого-то оборванца к нему Сан бы и не подпустил. А тут — вполне себе благообразный паренёк... Однако руку с маленьким ножом, подрезающую у него привязной мешочек со связкой монет, Хонджун едва успел перехватить. Правда, не очень ловко: острое лезвие скользнуло ему по пальцам. Он тут же в досаде оттолкнул от себя мальчишку — прямо в руки мягко улыбающегося Сана. Мальчик и сам не сразу понял, что случилось, попробовал вырваться, но тут же вскрикнул и смертельно побледнел: техникой болевых точек Сан владел отлично и человеческое тело знал досконально, так что умел причинять страшную боль парой нажатий на нужные места и никогда не промахивался, нанося смертельный удар. — Ты вор, — нахмурился Хонджун, глядя в покрытые мутью боли глаза мальчонки. Тому было от силы лет тринадцать, омега, тонкий аромат, нестойкий, цветочный... Приятный... — Ты знаешь, что за воровство на Большой ярмарке положено по императорскому указу и "Шести кодексам"? Мальчонка молчал, лишь стискивал зубы и явно пытался не заорать от боли. — Сан, — поморщился Хонджун. На лице мальчонки отразилось облегчение, и он чуть не рухнул на землю, но Сан снова подхватил его и вздёрнул за плечи, ставя перед Хонджуном ровно. — Я отведу тебя в городской суд, и ты ответишь по закону! — пристально глядя в лицо юному преступнику, сказал Хонджун. Но мальчонка даже не побледнел, смотрел в сторону, и на лице его уже ничего не отражалось — полное равнодушие к своей судьбе. Хонджун бегло оглядел его, заметил припухлости у губ и глаз, чуть плывущие контуры носа и сухие губы. Видимо, с мальчиком было не всё в порядке. И в это время к ним подбежал невысокий, стройный, как лозинка, юноша в светлой праздничной одежде, он схватил мальчика за руку и сильно встряхнул её, не обращая внимания на Сана, который тут же уставился на него, и улыбка стала таять на его губах. — Маён! Собачье семя! Где тебя носит! — крикнул подбежавший высоким звонким голосом. — Какого чёрта ты опять здесь! И вот тут Хонджун с диким изумлением увидел, как мальчонка испугался. Губы его задрожали, и он попятился, словно пытаясь найти в руках Сана убежище. Тот этого, естественно, не ожидал и быстро отстранился, выпуская мальчика. Юноша, что налетел на воришку, тут же дёрнул мальчишку на себя и снова торопливо заговорил, кидая раздосадованные и удивлённые взгляды на Хонджуна и странные виноватые — на Сана: — Я сколько раз тебе говорил, чтобы ты не сбегал от меня! Узнает отец — он меня убьёт, да и тебя не оставит! А ты опять за своё! Что ты здесь делаешь? Как вообще ушёл с омежьей половины один?! — Я денег добыть хотел, — глухо и тихо ответил мальчонка, а потом вдруг дрогнул всем телом и кинулся на шею юноше. — Ты мог бы убежать! Убежать, Уён-хён! И не выходить замуж за этого отвратительного... — Маён! — резко и сердито крикнул юноша, которого, видимо, звали Уён. — Закрой рот и не смей больше ни слова произнести! Как не стыдно так говорить о старших? Неужели тебя так ничему не научил папенькин кнут? Вот я тебе! Он погрозил пальцем хнычущему с опущенной головой брату и решительно задвинул его себе за спину. А потом развернулся к Хонджуну, очевидно, признав его пострадавшей стороной. Быстро поклонившись, Уён спросил: — Скажите, господин, что сделал вам этот несносный омежка? Неужели он посмел чем-то обидеть такого красивого и знатного альфу? Хонджун усмехнулся. Ловко. Молодец, Уён. — Он попытался украсть у господина мешок с золотыми монетами, — вместо него ответил Сан. Они все втроём уставились на него с изумлением. Уён и его брат — потому что голос у Сана был просто волшебно красивым, мягким, звучным, тёплым, как летнее море. А Хонджун — потому что впервые на его памяти Сан заговорил с кем-то из городских сам, по своей воле. Да и на лице Сана была не обычная его страшная для знающих людей безмятежная улыбка, а хищный прищур и без того узких глаз и лёгкая усмешка. Уён снова поклонился, уже ниже, и затараторил, обращаясь к Хонджуну: — Я умоляю вас простить моего брата, он у меня не совсем в себе, он так наивен и добр, что хочет помочь всем, а делает обычно лишь хуже. Какое возмещение вы хотите, господин? Чтобы не вести его, дурачка, в суд, чтобы не позорить нашу честную семью торговцев — сколько вы хотите? Хонджун откровенно засмеялся. Это было очень забавно. Да и омежка был хорош собой. Бойкий, явно не робкого десятка, крепенький, ладный. Огромные кошачьи глаза, пухлые губки и светлая лебединая шейка. Всё, как любил Хонджун. — А сколько и чего ты готов предложить? — вкрадчиво спросил он, окидывая Уёна оценивающим взглядом. — Если предложишь сходное возмещение, так, может, и избежит твой брат наказания, несмотря на тяжесть преступления. — Что же я могу предложить, кроме монет да товаров из нашей лавки, господин? — удивлённо распахнул глаза Уён и стал просто невероятно мил. — Мы тканями торгуем, так что если у вас есть нужда или желание — милости просим. А если монеты... — Он прикусил губу и снова кинул досадливый взгляд на тут же съёжившегося брата, но, тяжело вздохнув, продолжил: — Уж и не знаю, сколько такому богатому господину нужно будет от нас, бедных торговцев, чтобы забыть о том, как его чуть не ограбил маленький омежка. "Ах, ты же, смотри, какая язвочка!" — восхищённо прищурился Хонджун, сложил руки на груди и выгнул бровь. — Важна не сумма, — высокомерно усмехаясь, сказала он. — Важно наказание. И преступник должен почувствовать его, чтобы больше так не поступать. И его родные... — Он снова выразительно провёл выразительным взглядом снизу-вверх и обратно по ловкой фигурке внезапно сжавшегося омеги. — ...тоже должны понять, что омежку с такими шаловливыми ручонками надо дома держать да по этим же рукам и пороть, чтобы неповадно было воровать! — Да, господин, — тихо ответил Уён, не поднимая глаз и краснея. — Вы правы, так что во сколько мне обойдётся моя вина? — Сколько бы вы ни сказали, господин, сколько бы ни захотели, позвольте мне заплатить за этого юного омегу, — внезапно вмешался Сан. Он выступил вперёд и прикрыл Уёна от ставшего уже откровенно плотоядным взгляда Хонджуна. А тот с наслаждением уже несколько раз втянул нежный аромат цветущей вишни, которым пах Уён и, откровенно говоря, представил уже этого нежного красавчика на своём ложе в небольшом укромном домике на окраине Столицы, где он иногда запирался ото всех и вся в уединении поразмышлять, почитать старинные книги или чтобы провести время с омегой не из гарема. И вмешательство Сана, совершенно нелепое и непонятно, сбило Хонджуну весь настрой. Он недовольно хмыкнул и зло свёл брови, видя, как растерянно смотрит на Сана Уён. — С чего вдруг? — спросил он. — Что на тебя нашло? — Хочу быть кредитором этого омеги, — почтительно кланяясь, ответил Сан, — ни к чему вам связываться с простым горожанином. — Очень благородно, но не стоит, — внезапно раздался у Хонджуна за спиной мелодичный, светлый, как вода в горном ручье, голос. — Эти омеги под покровом моего дома, я и заплачу за страшное оскорбление, нанесённое доброму господину. Хонджун развернулся и уставился на... божество. Высокий, умопомрачительно красивый резкой, немного хищной, аристократической красотой омега в богатом ханбоке и кате , украшенном тесьмой с драгоценным аметистом, смотрел ему прямо в глаза. Его губы, словно выточенные изразцом большого мастера, были изогнуты в презрительно-вежливой улыбке, и Хонджун был готов поклясться, что именно такой она и была, и презрения было в ней больше, чем вежливости, а предъявить что — не предъявишь, потому что юноша легко склонил голову, кланяясь безупречно изящно, словно был опытным придворным. Однако Хонджуну ли не знать, что такого омеги не было при его дворе. Он бы точно не пропустил его, точно заметил бы! Но и одежда, и манеры, и речь — всё выдавало в нём вельможу, и ранга высокого. — Так сколько вы хотите за свои потери? — гордо вскинув подбородок и дерзко прищурившись в ответ на его прищур, спросил прекрасный незнакомец. — Вы посмотрели на меня, — негромко и задушевно ответил Хонджун. — И тем оплатили и этот его долг, и ещё десять сверху. Словно заворожённый, он не мог оторваться от разглядывания благородного лица незнакомца, хотя и понимал, как грубо выглядит такое разглядывание. Однако омега ничуть не смутился и не растрогался. Он выгнул бровь, и Хонджун чуть не умер от восхищения — таким далёким и прекрасным он был в этом своём показном удивлении. — Что же, если это так, я не собираюсь, в отличие от вас, считаться и не стану взыскивать с вас избыток, — спокойно сказал он и обратил взор на так и стоявшего потупившись, красного, как рак, Уёна. — Милый? Господа вполне всем удовлетворены, вы можете идти. Ты расскажешь мне всё в чайной, когда отведёшь Маёна домой. — Хорошо, господин С... — начал было Уён, но тут незнакомец властно положил руку ему на губы и чуть приподнял брови. Уён испуганно стрельнул взглядом на всё ещё стоявших рядом альф и прикусил губы. — Простите, — шепнул он, ещё несколько раз поклонился Хонджуну и Сану и, сжав руку Маёна, потянул его прочь. Омега, проводил их взглядом до угла, за которым они скрылись, снова повернулся к Хонджуну. — Скажи своё имя, прекрасный, — хрипло попросил тот. — Скажи, я просто... — Имя вам моё ни к чему, — холодно оборвал его юноша. Он явно привык приказывать и ничуть не боялся двух сильных альф, хотя сам, несмотря на рост, выглядел хрупким, как древняя Маёркская статуэтка. Он смотрел открыто на совершенно потрясённого такой его прямотой императора. — Но я благодарен вам за доброту и щедрость. Я ещё раз прошу прощения за моего подопечного, не понимаю, почему он решился... — Этот малыш сказал, что Уёна хотят выдать замуж за какого-то отвратительного альфу, — вдруг снова встрял Сан. — Скажите, господин... — Он помялся, кидая взгляд на незнакомца, который снова нахмурился и прикусил губу, от чего Хонджун чуть криком не закричал, умоляя провидение сохранить ему разум и избавить от ужасных мыслей. — Этот Уён... Он кто? — Зачем вам? — тихо спросил омега. — Он всего лишь сын простого торговца, не вам, господа, чета. Не трогайте его, оставьте. У вас есть возможности развлечься и получше. — Я не хочу развлекаться, — возразил Сан. — Я и сам из семьи простого чиновника, не так уж и знатен. Прошу, прекрасный господин, скажите мне, где я снова могу увидеть этого милого омегу? Однако юноша точно не был настроен рассказывать о том, что было им больше всего интересно. Он качнул катом и отступил на шаг, изящно поклонился и сказал: — Прошу вас, ступайте своей дорогой, господа. Судя по вашей одежде, у вас не может не быть множества самых разных важных дел. А разговор со мной от них вас отвлекает, что не может меня не огорчать. Поэтому прощайте, пусть пребудет с вами сила и слава Золотой Империи и благость нашего всемилостивейшего Императора. Хонджун вскинул на омегу недоверчивый взгляд и прищурился, пытаясь понять, не издевается ли этот дерзкий, не узнал ли он его часом да не хочет ли это показать. Но лицо прекрасного омеги выражало лишь спокойную сосредоточенность: он явно был мыслями уже далеко от них. Хонджун проводил его взглядом до поворота и, только когда его персиковый ханбок исчез в глубине улицы, смог выдохнуть. И тут же в нос его тонким дурманом проник необыкновенно нежный и мягкий аромат — цветы апельсина, разбавленные остротой лимона. Почуяв этот запах, он невольно подался вперёд, пытаясь жадно его поймать, и лишь спустя несколько мгновений понял, что это был аромат того самого омеги... дерзкого и божественно прекрасного... того самого, что только что скрылся, прихватив его несчастное императорское сердце с собой. — Вор... — прошептал Хонджун. — Прекрасный, как день, и коварный, как ночь... Вор... — Прошу прощения, Ваше императорское величество, — заговорил Сан, снова заставив Хонджуна вздрогнуть, так как тот забылся и не совсем даже понимал, где он и кто рядом с ним. — Я вынужден был говорить с вами грубо и неформально, чтобы поддержать нашу легенду... — Ты безупречен, Сан, — рассеянно перебил его Хонджун, продолжая смотреть вдаль, туда, где скрылся невероятный омега, — ты... и он... Он тоже безупречен, не так ли? — Прошу простить мою глупость, но о ком вы говорите? В голосе Сана было что-то такое, от чего Хонджун невольно повёл плечами и покосился на своего хварана подозрительно. Сан улыбался привычным оскалом — и было понятно, что ему безумно важен ответ императора. — Ты можешь пойти и узнать, где находится лавка этого мальчика... Уёна, он более меня не интересует, — негромко сказал Хонджун и тут же самодовольно ухмыльнулся, поймав полный облегчения и благодарности взгляд Сана. — Я не могу оставить вас, — склонил голову хваран, — моя обязанность... — Я посижу вот тут, в этом сульчибе. — Хонджун кивнул на небольшую забегаловку, где за столами на дворе уже сидело несколько дородных и явно богатых альф, играя в кости и выпивая. Сан колебался — и Хонджун с изумлением наблюдал за ним, понимая: до этого ни разу ни тени сомнения он не видел на этом поистине прекрасном лице. Хотя и сейчас, когда сердце этого сурового воина было явно поражено, он держал марку, хмурился и упрямо поджимал губы, но не двигался с места. — Давай, Сан, — подтолкнул Хонджун его под локоть, — приказ Императора. Считай, что стараешься не для себя. Мне тоже интересен омега, но не Уён, а другой. И они должны быть вместе сейчас. Выследи мне их, я хочу всё о нём знать. — Прошу Вас вернуться во дворец, Ваше императорское величество, чтобы я мог начать выполнять этот ваш приказ, — твёрдо сказал Сан, склоняя голову. Хонджун тяжело вздохнул, но вынужден был подчиниться. Сердце томилось от желания узнать всё о прекрасном омеге, а по опыту он знал: Сана не переломишь, если речь не идёт о прямом военном приказе. И так уже приказ отыскать императору понравившегося омегу был странным, почти оскорбительным для мужественного хварана, и только то, что он искал и того, к кому так явно впервые в жизни потянулось его собственное сердце, помогало Хонджуну оправдаться перед самим собой. Они вернулись во дворец по тайному тоннелю, и когда император скрылся в дверях, которые вели из этого тоннеля в огромную дворцовую библиотеку, Сан развернулся и пошёл на поиски. Конечно, он их нашёл. И принёс императору самую прекрасную — и самую ужасную новость: так запавший ему в сердце омега был сыном Пак Джемина, лучшего его советника, старого друга, верного и честного, опоры Империи, почти отца... И это делало волшебного Пак Сонхва недоступным... невообразимо далёким... желанным до стонов и ночной мучительной бессонницы. Узнав правду, Хонджун решил больше об омеге не думать. Не тосковать, не пытаться найти, не мучиться... Но судьба, злодейка судьба, видимо, была против. И сколько бы ни пытался он забыться на ложе с лучшими из лучших омег своей огромной Империи, присланных ему как дары, ставших его заложниками и любовниками, сколько бы ни испытывал своё тело на охотах и тренировках с лучшими воинами, сколько ни старался утомить ум чтением трактатов древних мудрецов — он никак не мог забыть эти глаза, эти губы — и этот запах. Сонхва стал его наваждением, главным героем всех его сладких мокрых снов. Мечта хотя бы раз увидеть его, ощутить его присутствие рядом томила императора, и ничто в построенной им Золотой Империи не могло ему помочь. Он пристрастился к апельсиновой воде и лимонным притираниям, он пытался утопить своё желание в рисовом вине и сладком дыме расслабляющих курений — всё было напрасно. Неутолённое, это желание томило и терзало его. Оно притупилось, но от того не стало менее мучительным. И однажды, словно забывшись, он спросил Сана, который в последнее время выглядел странно сосредоточенным и, кажется, очень довольным, не знает ли он чего о том самом Уёне, с которым они когда-то... И Сан ответил спокойно и уверенно: — Я собираюсь взять его замуж, Ваше Величество. Не уверен, что скоро, но это точно. Хонджун от изумления остолбенел: он-то шутил, думал, что Сан давно добился омежки, получил от него сладкую дань своему необоримому обаянию и забыл о нём. — То есть всё это время... — недоверчиво начал Хонджун. — ...я хожу к нему и добиваюсь его, — кивнул Сан, видимо, не видя в этом ничего странного. — Простой сын торговца... — растерянно не удержался Хонджун. — Я едва смог отбить его у его толстого и страшного жениха, — пожал плечами Сан, — и только после этого он стал на меня смотреть хоть немного мягче. И всё ваш виноват... — Он запнулся и прикусил виновато губу. — Мой? — с горечью спросил Хонджун, сразу всё поняв. — Ну... господин Пак, — вздохнув, сказал Сан, — сын Первого Советника Пака. Он был уверен, что я хочу лишь завлечь Уёна и развлечься с ним, что ничего не выйдет путного у сына торговца-выпивохи с хвараном Золотого Дворца. — Разве он не прав? — тихо спросил Хонджун, прикрывая глаза и гоня из-под век проступающий образ луноликого омеги с глубокими, яркими, тёмно-янтарными глазами и надменной улыбкой на устах. — Он часто прав, — вдруг ответил Сан. — Но не в этом случае. Хотя в основном он говорит умные вещи и для своего возраста очень разумен и даже мудр. — Ты что же, свёл с ним знакомство? — тут же набычился Хонджун. — Нет, — помотал головой Сан, — мы лишь несколько раз виделись в лавочке Уёна, не перекинулись и парой десятков слов. Господин Пак весьма занят: он помогает в большой книжной лавке торговцу Юну и учится у лекаря Муна, хотя тот и не знает, чей он сын. А ещё он опекает несколько бедных семей, где омеги умерли от чернявки в том году, так там сироты остались, он ходит туда иногда со своими товарищами, такими же юными омегами из знатных семей, поухаживать за малышами. — Откуда... — У Хонджуна перехватило горло. — Откуда знаешь это? — Уён говорит, — белозубо оскалился Сан. — Он, как говорить со мной стал посмелее, птичкой заливается, всё мне выбалтывает, остановиться не может. И о своём хёне Сонхва может говорить часами, наверно, — такой уж он славный, такой добрый, такой справедливый и смелый. Сан остановился и пытливо посмотрел на Хонджуна. А тот застыл, из последних сил останавливая себя в том, что уже слишком явственно обретало слова на его языке. И тогда Сан продолжил как ни в чём не бывало: — Но я не останавливаю моего Уёна, я бы слушал и слушал... Может, однажды он и обо мне будет говорить с тем же восторгом, с каким говорит о молодом омеге дома Пак. Он у меня вообще такой ещё юный и наивный, что, может, и преувеличивает, конечно... И столько неожиданной, нелепо прекрасной нежности было в голосе этого жестокого альфы, что Хонджун невольно посмотрел в его лицо — и чуть не завыл. От зависти. Сан был счастлив. Его лисьи глаза сладко щурились, а ноздри хищно трепетали, когда он говорил о своём омеге. О своём... — Я давно не обновлял свою библиотеку, — тихо, отводя взгляд и сдаваясь, сказал Хонджун. — Говорят, в лавке у Юна можно много интересного найти. — Можно, — чуть помолчав, негромко отозвался Сан. — Например, через два дня... с полудня до заката... Много чего можно будет найти в той лавке интересного. Хонджун кивнул, и они и взглядом более не обменялись. Но через два дня, едва солнце встало в зенит, Хонджун уже вышагивал в сопровождении Сана к лавке Юна. Он приказал своим помощникам его не беспокоить до завтрашнего утра, и весь Золотой Дворец был уверен, что их Император прилежно молится и изучает труды древних философов. Они благоговейно хранили тишину у его покоев. А он... Его ноги едва поспевали за его мыслями, а сердце, истомлённое, истерзанное тоской, билось в груди, то опоённое надеждой, то отравленное страхом, что всё напрасно, что того самого ценного, чего он так жаждал, не будет сегодня в лавке... Пронзительно яркий и неожиданно радостный взгляд Сонхва он поймал, едва переступив порог. Колокольчик над головой Хонджуна, оповещавший хозяев о том, что пришёл покупатель, ещё тихо звенел, а он уже понимал, что до заката отсюда не уйдёт ни за что. Будет гореть дворец, будет народный мятеж — всё пропустит, лишь бы видеть это точёное лицо, эти ясные глаза, эту неожиданно мягкую и чуть стеснительную улыбку. Видимо, не только Уён рассказывал много лестного о своём хёне, но и Сан, в свою очередь, что-то да говорил о своём господине, раз высокомерная холодность Сонхва вот так сразу поменялась на застенчивое, искреннее любопытство. "Надо будет выяснить, что наговорил Уёну обо мне Сан", — мелькнуло у Хонджуна до того, как он целиком и полностью нырнул в своё прекрасное настоящее. Помощь Сонхва в лавке состояла в том, что он переписывал книги. Денег не брал, считал упражнением в каллиграфии, тренирующим уверенность движения руки и дисциплину мозга. И уже через два часа Хонджун — лестью и уговорами — договорился с торговцем Юном, что он будет приходить и делать то же самое — когда в лавке будет омега. И в последующие два месяца это делало его самым счастливым человеком на свете. Они не так чтобы говорили поначалу: каждый был занят своим делом, но зато Хонджун мог смотреть вволю на сосредоточенное и одухотворённое в своей увлечённости лицо Сонхва. Когда же они делали перерыв на обед, полуденный перекус и ужин — Юн был ворчливым и вечно всем недовольным стариком, но кормил своих "работников" исправно, хоть и просто, — то могли разговаривать. И сначала эти беседы шли со смущающим обоих трудом, так как чувствовалось, что Сонхва неудобно за то, каким было их первое знакомство, о котором Хонджун ни разу, кстати, не упомянул и, уж конечно, ни в чём омегу не упрекнул. Сонхва, однако, видимо, чувствовал за собой вину, но никак не мог решиться на прямые извинения. А потом они стали переписывать одну большую книгу — "Трактат об альфьей верности долгу и чести" писателя Чон Муёна — и разговорились по-настоящему из-за того, что по-разному видели её смысл. Сонхва книга не нравилась категорически: он говорил о том, что в ней принижаются омеги, что им отказано в самой возможности быть истинно великими воинами и способности быть верными своему сердцу, они изображаются там прекрасными, воздушными, но по сути бездушными существами, легкомысленными и слабыми, заслуживающими снисхождения, но никак не уважения. Сонхва с жаром говорил с наслаждением слушающему его Хонджуну, что из-за таких вот книг альфы и унижают омег, считая, что имеют на это право по рождению. Хонджун, который в частности воспитывался на этой книге, не видел в ней ничего особенного. Да, так именно там и говорилось об альфах и омегах, но также там говорилось, что красота, скромность, послушание мужу и умения хозяина — вот истинная честь омеги, вот, что делает его тем, кто всё же может рассчитывать на уважение мужа. — Я владею мечом лучше, чем многие воины нашего императора! — запальчиво возразил ему как-то на это Сонхва. — Я не только на трёх инструментах играю, но могу и на тетиве лука сыграть так, что мало врагу не покажется! А ветреность — что же? Разве альфы не известные всеми миру самые большие изменщики? Разве они умеют вообще хранить верность? — Верность милому сердцу омеге — конечно, — мягко возразил Хонджун, которого эта горячность юноши умиляла до слёз. Он слегка подвинулся к пылающему гневом Сонхва на лавке и осторожно положил руку на его кисть, лежащую на его колене. — Эй, слушай, не сердись, это всего лишь слова... — Знаю я об этой верности сердцу, — с неожиданной горечью ответил Сонхва. — Скольким из тех, кого вы собираете в свои гаремы, вы клянетесь в любви? Все они там — милые вашему сердцу? Хонджун тут же отвёл взгляд и сжал губы, мгновенно с горячкой в крови вспоминая, как ещё вчера ночью позвал к себе в купальню последнего своего фаворита, омегу Мио, красавца-пленника из Северной Конёндо, и брал его раз за разом, вжимая в мраморный пол, а потом и в шёлковые простыни и заставляя криком кричать от наслаждения. А сам представлял на его месте другого, вот этого, такого гордого, обиженного и самого желанного омегу на свете — того, кто сейчас смотрел прямо ему в душу, словно знал, о чём думает Император. После же Хонджун, сбежав от заснувшего любовника, без сил и сна лежал в огромной чаше императорской купальни в душистой воде и осознавал, что не может. Не может, не может ни заменить Сонхва, ни насытиться кем бы то ни было. — Это не то, — покачал головой Хонджун. — Бывает же, что и нет гарема... — Да, бывает, — неожиданно легко согласился Сонхва и, вздохнув, встал, потянулся, стрункой вытягиваясь и давая возможность замершему альфе полюбоваться своей статной изящной фигурой, скрытой шёлковым ханбоком, а потом подошёл к окошку и немного отодвинул рисовую бумагу, впуская в комнату, озарённую до того лишь светом свечей, немного закатного солнца. — Мой отец, например, — вдруг начал Сонхва. Он сел на подушку у столика с едой и в задумчивости взял в руки палочки. — У него нет гарема. Мой папа — единственное его сокровище, и он поставил условие: будет гарем — они не станут мужьями. Отец распустил гарем тут же, хотя у него он был ого... — Он вдруг запнулся и, воровато глянув на притихшего Хонджуна, прикусил в досаде губу. Он не желал рассказывать альфе о себе, да и о нём самом тоже ничего не выспрашивал. И то, что он сболтнул только что Хонджуну лишнее, по его мнению, стало понятно сразу. Не умел этот омега фальшивить и актёрствовать. — Твой отец — прекрасный альфа, Сонхва, — тихо сказал Хонджун, лаская взглядом склонённое над миской с рисом румяное от смущения лицо юноши. — Садись, Сонджон, остынет всё, — так же тихо и невнятно ответил ему Сонхва. И Хонджун снова дрогнул на этом имени. Сонджоном он назывался, когда хотел сохранить анонимность, это имя знали за ним лишь самые близкие. И вот теперь знал его и Сонхва. Но только произнесённое его сладким голосом, оно отзывалось в груди Императора волной тепла и света. Беда была в том, что именно рядом с Сонхва Хонджун ощущал себя совершенно безвольным человеком. Он быстро перестал стесняться Сана, который точно знал, что Хонджуну нельзя приближаться к сыну Пак Джемина, но ни словом, ни взглядом, конечно, не упрекал своего господина. Однако оба они понимали, что то, что делает Император, — неправильно. И каждый раз, прощаясь ласковым кивком с Сонхва, — омега всегда уходил первым — Хонджун клялся себе, что это было в последний раз. И пару раз даже пытался сказать Сонхва, что они больше не увидятся, но... Слова вязли у него в глотке, грудь сдавливало болью, а в животе закручивалась томная колючая вязь, когда он понимал, что огорчит этими словами омегу. Да, огорчит. Сначала относившийся к нему с привычным, видимо, недоверием, Сонхва оттаял для него уже к концу первого месяца. Хонджун был вежливым, уважительным и милым, он мягко и ненавязчиво шутил, помогал омеге таскать тяжёлые пачки книг, подсказывал, как уместить на странице буквы ровнее и краше, он подкладывал ему в тарелку лучшие кусочки и приносил ему красивые цветы с полей, мимо которых шёл из дворца в город. Хонджун делал это искренне, не задумываясь, и, чуткий и отзывчивый, Сонхва это чувствовал. Чувствовал — и таял. Он стал смелее смеяться на шутки Хонджуна, он перестал его шпынять за Сана, который уже откровенно ухаживал за Уёном и не стеснялся давать понять всем вокруг, что собирается забрать этого омегу себе. Как ни странно, против был именно Уён. Видимо, Сонхва перестарался в своих уверениях омеги в том, что альфа из Золотого дворца ему не пара. Юный упрямец, кажется, даже готов был уступить Сану в главном — но о свадьбе и слышать не хотел. Сан же не унывал. Он твёрдо шёл к своей цели. Он очаровывал Сонхва — как друга и покровителя. Он заслужил уважение отца Уёна, когда пару раз, жёстко разобрался с его кредиторами, а потом не менее сурово поговорил с ним самим и запретил поднимать на сыновей руку под угрозой того, что заберёт Уёна себе немужним, да и брата его прихватит. И кстати Маён, брат Уёна, который долго недоверчиво косился на Сана и ревновал старшего своего к нему, осознал, в конце концов, что этот альфа будет лучшим для Уёна, о чём тут же прямо старшему своему и сообщил. Тот надулся и неделю с ним не разговаривал, на что Маён пожаловался Сану. Тот потрепал мальчика по голове и спокойно сказал: — Я всё решу, юный омега. Не бойся. Скоро мы с тобой станем родственниками и я отвезу тебя в свой дом. — Я не хочу, — надулся Маён, — я останусь с отцом. Ты заберёшь Уёна — кто торговлю будет вести? Сан засмеялся и согласился: и впрямь — кто? И только Уён сердито щурился и мотал своей непокорной головой. — Не будут счастливы те, кто по самому рождению своему не предназначены друг другу, — твердил он, — а я хочу, чтобы ты был счастлив, альфа. — Я буду, Уён, поверь, — усмехался Сан, — и ты прекрасно знаешь, что должен для этого сделать. — Нет, нет, — вздыхал Уён, — это ты так сейчас говоришь. Твоя родня ни за что не примет сына торговца. — Я тебя себе беру, а не им, — пожимал плечами Сан, — так что какая мне разница? Но Уён был упрям. Одного он не знал: никому во всей Золотой Империи не дано было переупрямить Чхве Сана. А вот Хонджун это знал, так что успокаивал тревожащегося за Уёна Сонхва, уверяя его, что Сан — человек чести, что он не тронет омегу, пока тот не согласится быть его полностью. И Сонхва, кажется, ему верил. А как было не верить? Хонджун, конечно, не мог приходить в книжную лавку так часто, как хотел, но стоило им сойтись с Сонхва чуть ближе, он стал каждый раз придумывать что-то интересное, чтобы оставаться с омегой наедине. То есть совсем наедине не получалось: всегда рядом где-то были Сан и Уён, но они уходили с шумных улиц на закате и бродили по выряженным в осеннее золото рощам, украшавшим окраины Столицы. Сонхва там, на лоне приветливо встречавшей их природы, превращался в восторженного мальчишку, бегал по полянкам, собирая листья, смеялся громче и откровеннее, уплетал за обе щёки скромные припасы, которые приносил украдкой из дворца запасливый Сан, и, приоткрыв рот, слушал рассказы Хонджуна о птицах императорского сада, о призраках Старых развалин, что мрачнели обваленными стенами на юге Столицы, или старые страшные сказки, которые особо хорошо получалось у альфы рассказывать, потому что когда-то их ему рассказывал обожаемый папа. В общем, Хонджун тонул в своих чувствах к этому омеге и с ужасом осознавал, что скоро утонет в них окончательно. И что будет тогда, он и сам не понимал. Как и то, что будет с ними обоими, если их застукают, донесут на них Советнику Паку, если кто-то во Дворце перестанет верить в то, что Император внезапно так страстно увлёкся изучением старинных пергаментов, и попробует вызнать, что на самом деле происходит с ним — таким рассеянным, таким потерянным — и таким счастливым всё последнее время. К счастью, скоро пришла зима и их встречи с Сонхва стали гораздо реже. У Хонджуна, как и всегда в это время, появилось много забот: он часами сидел с чиновниками, ведя пересчёт всему, что у него было, принимая и отпуская послов с разных концов своей огромной Империи, выслушивая их доклады и делая пометки кистью на пергаменте о том, что надо сделать в первую очередь, а что — когда дойдут руки. Он ездил на непокорный север с усмирением бунтовщиков, он посетил далёкий и опасный запад, где было много жалоб на самоуправство наместника, лично снял его с должности, высек, усёк язык и отправил в ссылку — и тем самым предотвратил народные волнения. А потом поехал на восток договариваться с могущественным Таем, огромным богатым государством, с которым у них были определённые трения по поводу территорий. И смог договориться о совместной торговле и противостоянию набегам воинственных южан. Для подтверждения своих намерений он выдал своего младшего брата, прекрасного, как ясный день, омегу Есана, за Тайского короля Чонхо-Удэ, и сам был на свадьбе, чтобы убедиться в том, что Есан и Чонхо понравились друг другу. Ему предсказали и свои, и тайские гадатели, что этот брак благословлён небесами, однако он волновался, так как брата любил и понимал, что если с мужем он не сойдётся, то счастливым, конечно, никогда не станет. Однако Чонхо-Удэ показался ему мудрым и честным альфой, он был на год младше Хонджуна и на пять лет старше Есана и скрыть своё восхищение прекрасным своим женихом не сумел. И Хонджун, взглянув на Есана, понял, что это восхищение было взаимным. Невысок, но крепок, широк в плечах и очень благообразен лицом был Чонхо, так что Хонджун выдохнул свободно: Есану будущий муж понравился. Конечно, он бы отдал брата за короля Тая и без этого — интересы Империи были для обоих прежде всего — однако так ему было гораздо спокойнее на душе. Там, в Тае, Чонхо в качестве подарка могущественному новоявленному родственнику предложил ему дивной красоты двух омег-близнецов. Все придворные ахали и восхищались ими, кидая невольные завистливые взгляды на Хонджуна. А он смотрел на лица омег, словно выточенные из драгоценного розового мрамора, на их испуганные круглые глаза с длинными томными ресницами и силился найти в них то, что помогло бы ему забыть... Забыть он не мог. Омеги были невысокими, стройными и нежными, их тела, умащённые ароматными маслами, подарили ему несколько ночей истового наслаждения, пока он гостил в Тае, они задыхались и стонали под ним по очереди, обвивая его своими гибкими телами, а он, даря им удовольствие, лаская их рвано вздымающиеся груди и упругие задницы, целуя тонкие шеи и румяные горячие губы, думал лишь о том, что они — не он. И ничего не мог с собой поделать. Выпив сладкого тайского вина как-то чуть больше, чем нужно бы было, он разделил их ласки со своим хорошим другом Чон Юнхо, великолепным воином и добрым товарищем его детских игр. Тот тоже выпил, так что согласился — и, глупец, влюбился в этих самых омег. В обоих разом. Он так страстно трахал их, так жадно тянул обоих в свои объятия, что Хонджуну досталось маловато. Но ему особо и не надо было. Он смотрел, как Юнхо с хищным рычанием вбивается в задницу одного из близнецов, а второго прижимает к себе и иногда кусает его алые губы, и ему было невыносимо грустно от того, что Юнхо может быть вот так — просто хорошо, а ему... будет ли ему хоть когда-нибудь так же хорошо теперь? Близнецы после этой ночи как-то запечалились, словно затаились. Они были очень похожи друг на друга, но каждый был по-своему мил. Они снова ночами ласкали Хонджуна, но их ароматы — что-то цветочное и нежное — больше не пылали той страстью, что была вначале. И когда они вернулись в Золотой Дворец, Хонджун подарил их Юнхо. Тот сначала испугался: это был очень дорогой подарок, да и вообще, как можно было передаривать подношение от короля Тая? Но Хонджун уверил его, что дарит ему омег от всего сердца, а Чонхо обиды не станет таить. Ему ни до чего сейчас: он, говорят, гарем свой распустил и слуг-омег из своих покоев прогнал. А ведь со дня, когда Есан вступил в его дворец, прошло всего-ничего — месяца полтора. Так что не до дел Золотого Дворца Империи было королю могущественного Тая, ох, не до этого! Хонджун понял, что снова пойдёт в лавку Юно, едва выехав из столицы Тая. Он не спал толком ночи в дороге, мечтая о встрече с Сонхва, и, как только смог вырваться из дворца, полетел к нему на истрёпанных, но по-прежнему уверенно держащих его в воздухе крыльях любви. И когда снова ему навстречу распахнулись вытянутые чудные глаза, а такие знакомые румяные губы изогнулись в недоверчиво-радостной улыбке, он понял, что — всё. Он не сможет отказаться от Сонхва. Ни за что и никогда. Возможно, именно тогда, когда Сонхва кинулся к нему — искренне, забыв себя и свои строгие правила приличий, — под влиянием этой чистой, светлой радости, ревниво пряча смущённого собственным поведением омегу в своих руках, — тогда Хонджун и понял, что нашёл своё, настоящее. И больше не хочет отпускать. Но мир-то вокруг него был прежним. Цвела повсюду, обновляя его и лаская солнечным светом, прекрасная весна. Покрывались свежей зеленью императорские сады, тянулись к Золотому дворцу возы с весенними дарами от окраинных и срединных территорий, и Хонджун, несмотря на дела, которых никак не становилось меньше, пытался решить для себя очень важный вопрос: как именно сказать любимому старшему другу Пак Джемину, что он, Император Золотой Империи Ким Хонджун, заберёт себе в мужья его единственного сына. И как при этом остаться в живых и не убить дружбу, что столько лет хранила Хонджуна от многих и многих бед. Думал — и всерьёз склонялся к прямому и грубому, нахрапом, требованию, чтобы Сонхва просто явился на смотр омег-женихов. А пока он решался на это, пока обдумывал, когда лучше объявить о своём намерении обзавестись, наконец, законным супругом, жизнь шла своим чередом. И он крал время у своих дел, у сна, у обычных наслаждений, чтобы провести его с Сонхва. Естественно, его по-прежнему сопровождал Сан — единственный, кто был посвящён в его тайну. Они были очень осторожны, так что если кто-то во дворце что-то там и думал себе — думал молча. С Уёном, кстати, у Сана за зиму не то чтобы дело двинулось далеко, так как хваран, конечно, сопровождал Императора во всех его походах и поездках, однако, в отличие от Хонджуна, ни на кого из омег во время них не смотрел. И Хонджун подозревал, что это потому, что Уён уже отдал Сану себя полностью, может, и не один раз, а если так, то запах любого другого омеги на альфе он будет чуять в разы острее. Впрочем, может, Сан был просто искренне лучше и чище, чем Хонджун. Или просто по-настоящему любил своего омегу. Или... Хонджун, думая об этом, мучительно вздыхал на этом месте. Или Сану не надо было противостоять в вопросе замужества такому, как Пак Джемин, Первый Советник, мудрый и сильный военачальник, один из лучших... самых верных... и так далее, и так далее... Они с Сонхва и Уёном всё чаще и больше гуляли в рощах, всё дальше уводили их от шумной столицы весёлые зеленеющие дорожки, они нашли несколько заброшенных хижин, где могли пережить торопливые весенние ливни, которые, впрочем, были редкостью. Судьба хранила их, и небеса были на их стороне. До поры до времени. Но не в тот раз... Две недели назад, да.***
В тот раз небо хмурилось с утра, но Хонджун никак не мог отменить свидание с Сонхва, так как не видел омегу до этого десять дней: тот уезжал с отцом в одно из своих имений по каким-то там важным делам. А приехал — и прислал с Саном записку о том, что хочет увидеться и поговорить. Сонхва поступал так крайне редко, он вообще лишь принимал ухаживания Хонджуна, и то иногда пытался сделать вид, что они вовсе просто друзья. Ни одного слова не было сказано между ними о чувствах, ни поцелуев, ни объятий. Лишь иногда Хонджун ловил на себе не просто задумчивый — растерянно-томный взгляд омеги, лишь иногда Сонхва позволял поддержать себя за локоть, когда они перебирались через узкую торопливую речонку или широкий лесной ручей. И всё же Хонджун был уверен: он небезразличен омеге. Сонхва он очень нравится. И то, что омега решился писать ему и просить о встрече, внезапно зажгло ему кровь надеждой: может, что-то сегодня хочет сказать ему омега? Может... что-то позволит, раз и сам соскучился? Хонджун оделся потеплее, с расчётом, что укроется в пхо , если вдруг пойдёт дождь. Сан отчего-то был хмур и молчалив, он нетерпеливо перебирал бусины на своём поясе и крутил драгоценное кольцо из нефрита, недавно появившееся у него на руке. На все осторожные вопросы, которые задавал ему по дороге Хонджун, он отвечал односложно, что всё в порядке, просто его беспокоит, что может разразиться настоящая первая весенняя гроза. Хонджун поднял его на смех, спросив, на самом ли деле один из самых первых воинов его армии боится грозы. — Я-то нет, — с каким-то странным выражением на лице ответил Сан. — Впрочем... может, всё и к лучшему. Непонятно было, что он имел в виду, однако Хонджун уже мысленно был рядом со своим прекрасным Сонхва, который в тот раз с Уёном ждал их прямо в роще, на полюбившейся им небольшой цветочной полянке. Там омеги разложили покрывала, и в двух корзинках у них были ими самими приготовленные домашние сытные и очень вкусные яства. Хонджуну, который, как и всегда, не мог глаз отвести от одетого сегодня как-то особенно изысканно Сонхва, отметил для себя, конечно, что омега странно напряжён, кидает на него то тревожные, то слишком задумчивые взгляды, однако Уён трещал без умолку, а Сонхва смеялся над его шутками, и вроде как всё было как всегда. А потом небо потемнело, за несколько мгновений ясная солнечная полянка оказалась в сероватой полумгле, и на них обрушился яростный весенний ливень. Они вскочили, смеясь и переругиваясь, стали собирать в корзинку недоеденное, и вдруг через всё небо над ними, раскалывая его надвое, явила себя огромная молния — и почти сразу, отзываясь на её слепой белый свет, громыхнул, разражаясь многократным эхом, гром. Сонхва дико вскрикнул, так что Хонджун вздрогнул — и тут же, ещё не осознав себя, он ринулся к омеге и стиснул его в руках — дрожащего, белого, как полотно. Сонхва был чуть выше Хонджуна, однако сейчас в руках альфы он именно прятался, зарываясь лицом в ткань шёлкового чогори и стискивая в пальцах его завязки. — Эй, Хва, — осторожно позвал Хонджун, у которого всё в груди перевернулось от испуга и сладкой нежности к этому юноше, что трясся в его руках, — ну же, Хва, милый... Это ведь всего лишь... Гром громыхнул с новой силой, сердитый, яростный, словно прерывая Императора, словно запрещая ему преуменьшать свою силу. Сонхва снова вскрикнул и прижался к Хонджуну теснее, а тот метнулся взглядом по сторонам и увидел, что точно так же в руках Сана дрожит Уён. А потом Сан подхватил своего омегу и крикнул Хонджуну: — Тут недалеко хижина с сараем, помните? Нам надо... Дождь, шумящий отчаянно, хлещущий по листьям деревьев и по головам и плечам людей, съел остальные слова, что сказал Сан, уже пошедший вперёд с Уёном на руках. Но они были и не нужны. Легко, словно былинку, Хонджун подхватил слабо подвывающего и цепляющегося за него Сонхва на руки и пошёл за Саном, ступая осторожно по мокрой траве, чтобы не упасть и не навредить своему драгоценному грузу. Сан оказался прав: хижина — кривая, старая, с одним окошком без бумаги — была совсем неподалёку, но хваран отчего-то не пошёл в неё. Он решительным шагом направился к кособокому сараю, что стоял рядом, и, открыв пинком дверь, скрылся в нём. А Хонджун пошёл в хижину. Там на глиняном полу было несколько струганых досок и в углу стоял простой, грубо сколоченный низенький столик. Сонхва, который, видимо, плохо соображал от страха, даже когда они оказались под покровом низкого потолка хижины, не слез с рук Хонджуна, и тот вынужден был сам осторожно подтолкнуть его, присев, чтобы он встал на пол. — Ну же, мой хороший, — ласково и негромко сказал Хонджун, — давай... Ливень надолго, нам бы устроиться... Сонхва выпрямился и повёл замутнённым слезами и страхом взглядом по стенам. — Что мы тут... — хрипло начал он, но тут же прервался, так как над рощей снова яростно громыхнуло. В этот раз Хонджун сам подхватил его в объятия, прижал к своей груди и стал тихо-тихо шептать: — Чш-чш-чш... всего лишь гроза, мой хороший... Ну? Всё-всё, не плачь... Сонхва... Ты же такой смелый у меня, да? Ты такой славный воин... Ну же, ну же... Вспомни, как ты ловко помогал нам отбиться от пьяных бродяг у дальнего сульчиба? М? Ты же такой ловкий, такой смелый, ты у меня ничего не боишься, верно? — Нет, нет, — полным слёз голосом твердил омега, прижимаясь мокрым лицом к его шее, — только не это... только не это... Не это... Мой друг... Мой милый Союн... Он погиб тогда, тогда на горе в лесу, тогда была гроза... Он заплутал, его под деревом нашли... он весь был чёрный... чёрный... Сказали — молния... Сонхва задыхался, его колотил озноб, и Хонджун, позволяя ему держаться за повязки чогори, скинул с себя пхо, укрывая им доски, быстро снял с лепечущего омеги кат и потянул его за собой на пол. А там, устроившись спиной к стене, обнял Сонхва, прижал его к себе крепко и мягко окутал своим запахом — защищая, обещая покой. И омега стал постепенно дышать тише, но всё продолжал бормотать: — Это страшно, так страшно... Потому что ничего нельзя сделать, если так... уже ничего нельзя будет... Я не боюсь, ничего почти не боюсь, и отец... он говорит, что и на омегу-то иногда... не похож, но... если гром и гроза... Страшно, мне так страшно!.. Хонджун пытался вслушаться в это задыхающееся жалобное бормотание, но медленно и властно, помимо его воли и к его ужасу, он стал ощущать запах омеги... Этот запах был перепуганно-горьковатым, но от него тянуло и сладковатой свежестью апельсиновых цветов, и странной прелестью лимона, который был... тоже чуть сладковатым... "Это он так отзывается на мой запах! — осознал он, невольно сильнее сжимая омегу в руках. — О, Хва... Сладкий мой... Хва, милый... Не будь таким со мной, глупенький..." Он невольно склонился к виску омеги и вдохнул, голова чуть закружилась, его повело, и руки, не слушая его, стали мягко сжимать и поглаживать тело омеги — его бедро и плечо. И Сонхва, который ничего, казалось, сначала не замечал, затих на какое-то время, а потом завозился, пытаясь выпутаться из объятий альфы. Однако Хонджун ловко подвинулся вбок и вверх, и омега, не удержавшись, невольно лёг затылком на расстеленную под ними ткань. Его глаза взметнулись вверх, на склонившегося над ним тут же Хонджуна, а тот заглянул в них — и внутри у него что-то натянулось остро и сладко и лопнуло. — Сонджон... — низким едва слышным голосом растерянно произнёс Сонхва, — что ты... Его взгляд скользнул вниз, на губы Хонджуна, и они тут же накрыли его собственные, словно он сам их позвал. Хонджун мечтал об этом поцелуе так долго... Он знал, что будет сладко и нежно, а потом он пойдёт в атаку и победит, но что это будет так завораживающе остро, что они окажутся такими вкусными и сочными — губы Сонхва — нет, он не знал. И совершенно растворился в своих ощущениях. Он сосал эти пухлые губы, обхватив подбородок омеги, а пальцами второй руки, подложенной под его голову, тискал плечо омеги. Тот же, вцепившись в его бок, кажется, пытался оттолкнуть... сначала... Но потом Хонджун как-то ярко и осознанно увидел, как прикрыты глаза Сонхва, как румяны его щёки — от прежней бледности не осталось и следа. Когда в окне снова полыхнуло, а гром окатил землю тяжким грохотом, Сонхва коротко и жалобно простонал Хонджуну в рот и обнял его, пытаясь притянуть ближе. Альфа перехватил его руку и прижал её к полу около его головы. Он оторвался от губ омеги и, рвано дыша, снова заглянул ему в лицо. Глаза Сонхва были прикрыты, а из-под шёлковых ресниц к вискам стекали жемчужные слёзы. — Сонджон, — всхлипнув, прошептал Сонхва, — меня замуж выдают... Меня... У меня скоро будет жених... Отец нашёл... Наместник Чёрных земель... А я не хочу, Сонджон, не хочу!.. Что мне... Всё внутри Хонджуна болезненно затряслось и перевернулось. Он зарычал, не понимая, что с ним происходит, его глаза застлало красной яростью, он стиснул Сонхва в руках на несколько мгновений, а потом, ухватив его снова за подбородок, выдохнул ему в губы: — Нет!.. Не отдам! Мой! — И напал на него с жёстким, грубым, яростным поцелуем. Его пальцы быстро нашли завязки пхо Сонхва, и он смог, несмотря на то что омега не очень уверенно, но пытался оттолкнуть его, развязать их, а потом ухватил Сонхва за шею, оторвался от истомлённых ласками губ и сказал низким, бархатным альфьим голосом своим, пристально глядя в мокрые, отуманенные страхом и томной растерянностью глаза омеги: — Я никому тебя не отдам, Пак Сонхва, слышишь? Глаза Сонхва стали круглыми, губы приоткрылись в изумлённом выдохе, он быстро задышал и заморгал, а Хонджун продолжил: — Ты только мой, давно мой! Я виноват, но я всё исправлю. — Виноват... — пролепетал Сонхва. — Что ты... Сонджон... Откуда ты знаешь... Откуда меня знаешь?.. Выследил... меня?.. Ведь я просил... — Я всё о тебе знаю, — прошептал Хонджун и снова опустился на его губы своими, целуя мелко, скорее даже кусая, — я никому не позволю отнять тебя... даже ему, слышишь? Никому! Потому что ты мой... мой... мой... Его умелые пальцы уже развязывали на омеге чогори, добираясь до нежной кожи, однако Сонхва, почувствовав их прикосновение, вскрикнул прямо ему в рот и попытался оттолкнуть его. Но Хонджун был слишком опытным, чтобы это допустить. Он тут же опустил руку на заметный бугорок, который уже не могли скрыть шёлковые паджи , и стал его выглаживать. Сонхва издал мучительно сладкий стон, его руки вцепились в рукава Хонджуна, он попытался вывернуться из-под него, но альфа уже с упоением ласкал самое чувствительное его место, потирал, водил сверху вниз, старательно обхватывая становящуюся всё более откровенной выпуклость. И Сонхва послушно завздыхал, застонал, откинул голову подставляя нежное беззащитное горло альфе, чем тот тут же воспользовался и стал покрывать его горячими поцелуями, не переставая вынеживать любимого рукой. Он носом разметал полотнища чогори Сонхва и с глухим рычанием приник к тёплой, покрытой мурашками коже его груди. Омега пытался его отталкивать, но его собственные руки — слабые, лишённые уверенности необоримым желанием, подаренным ему губами и руками Хонджуна, — не слушались его. Он лишь жалобно постанывал и глухо вскрикивал, когда Хонджун не выдерживал и кусал его. Однако как только альфа расправился с завязками его паджи и, сунув в них руку, накрыл горячей ладонью его естество, Сонхва вскрикнул подстреленной птицей и стал стонать уже иначе — жарко выдыхая воспалённый воздух с самыми сладкими и желанными для уха Хонджуна звуками. Омега сдался, и альфа внутри Хонджуна торжествующе завыл и встал на дыбы, празднуя свою победу. Он получил своего желанного и теперь может делать с ним всё, что захочет. Хонджун развернул Сонхва на живот, не преставая щупать и целовать его, стянул с него чогори и замер над ним — обнажённым по пояс. Изящная спина омеги, от широких плеч до тонкой талии, манила его, он так хотел вылизать её, покрыть жадными поцелуями, чтобы пометить так же, как лебединую шею, прикрытую сейчас влажными растрепавшимися волосами. Он опустил руки на выпуклости омежьих половинок, с наслаждением стиснул их и припал губами к беззащитно выступающим лопаткам. — Не смей, слышишь? — вдруг услышал он задыхающийся от отчаяния голос. Видимо, засмотревшись на неземную красоту, открывшуюся ему, он упустил момент, когда Сонхва очнулся, и теперь он выгибался под ним, поворачивал голову, пытаясь оглянуться, и его пальцы больно стискивали Хонджуновы бёдра. — Я не прощу тебе!.. Не прощу!.. Хонджун яростно заурчал и навалился на омегу, прижимая его к полу. — Это потому, что тебе понравился твой жених? — задыхаясь от внезапной ревнивой злости, прорычал он. — Хочешь его теперь, да?.. Этого... как его... наместника? — Ты обманщик! — с отчаянием выкрикнул омега, извиваясь под ним и пытаясь скинуть его с себя. — Я верил тебе... А ты... Страхом моим воспользовался, да? Ты! Я думал, что ты честен, а ты... — Тебе понравился твой жених? — прошипел ему в ухо Хонджун. — Отвечай! Хочешь теперь быть с ним? — Я ненавижу его! — болезненно выкрикнул Сонхва. — Он лжёт отцу, притворяется добрым и честным, а сам... смотрит на меня как на кусок мяса! Отпусти меня! Отпусти немедленно! Иначе я убью тебя! Только тронь! От дрожащего, умирающего от страха в его руках омеги ничего в этом яростно противящемся ему юноше сейчас не было. Но в этот момент небеса, словно они были на стороне Хонджуна сегодня, снова разразились сияющим гневом и громыхнули яростью. Сонхва сжался, Хонджун увидел, как пальцы омеги в ужасе стиснули шёлк его пхо, а сам он замер, больше не пытаясь оттолкнуть альфу. И огромная, почти болезненная, дотоле незнакомая ему нежность к этому гордому и чистому красавцу затопила сердце Хонджуна. Он быстро поднялся над Сонхва на локти и колени, прикрывая его, но едва касаясь, бережно обнял его, словно спрашивая разрешения, и прошептал в горячее алое ухо: — Прости меня, милый мой, славный мой... Прости... Я безумен рядом с тобой, совсем безумен... — Отпусти меня, — всхлипнул Сонхва, — отпусти! — Не могу, — мучительно выдохнув, прорычал Хонджун, у которого отозвалась болью в груди мысль, что омега сейчас вскочит и убежит, исчезнет во тьме леса, оставив жаждущего его альфу навсегда. Он умоляюще заурчал, стиснул юношу крепче и стал нежно целовать его плечи. — Никак... не могу, Хва, милый... мой... мой... — Если ты... — задышал чаще Сонхва, — если посмеешь... если только тронешь... Он попробовал выпрямиться, столкнуть альфу, и на мгновение Хонджун поддался, позволил ему сесть на колени, а потом снова обнял его и, ловко перехватив его так, чтобы прижать руки к телу, скользнул коварной змеёй пальцами ему в развязанные уже паджи. Сонхва снова коротко и отчаянно выкрикнул "Нет!" — и тут же откинулся головой ему на плечо. Хонджун умело и быстро, жёстко водил ладонью по его естеству, а его зверь внутри довольно урчал от осознания: несмотря на все угрозы, на всю злость, с которой только что говорил с ним Сонхва, естество омеги было крепким, а сзади на паджи растекалось ароматное пятно смазки, о которой Хонджун тут же запретил себе думать, чтобы не сорваться. Он прижимал к себе своего желанного и ласкал его, понимая, что сам сегодня должен остаться ни с чем, потому что, когда Сонхва очнётся от вновь накатившего на него дурмана похоти, он именно так и поступит, как пригрозил: не простит ни за что. Когда омега выгнулся и с высоким сладким стоном излился ему в ладонь, Хонджун мягко и хрипло засмеялся, снова ощущая себя победителем: он был первым у Сонхва. Он будет рядом с ним в его первый настоящий раз. Он покроет его на брачном ложе и наполнит своим семенем, а взамен заберёт всё семя, которое сможет дать ему омега. Он и только он будет владеть этим юношей, который так отзывчив, так сладко стонет и никогда не забудет, как даже помимо воли ему было хорошо с этим альфой — Ким Хонджуном, Императором Золотой Империи. — Я люблю тебя, — прошептал он на ухо заполошно вздыхающему Сонхва, который ослабел в его руках и покорно склонил голову на его грудь. — Я люблю тебя, слышишь, Сонхва? Теперь я смогу претендовать на тебя, понимаешь? Ни один не притронется к тебе, пока на тебе мой запах, любой чужак его расчует... Я забираю тебя себе. Ты больше не станешь мне противиться, ты станешь моим. Я всё для тебя сделаю. — Спать хочу... — тихо пробормотал Сонхва, — спать... За окном шумел ливень, за окном бесновался в перепуганных грозой деревьях ветер, а в хижине Хонджуну было тепло и уютно, потому что в руках у него заснуло — доверчиво и сладко — его сокровище. И — да — он был уверен, что победил, что омега от него никуда не денется. Поэтому расслабился и заснул, прикрывая собой Сонхва. А проснулся от яростного обиженного крика Уёна, который за стенами хижины ссорился с Саном, никого и ничего не стесняясь. — Ты мерзавец! Ты бесстыжий и наглый мерзавец, Чхве Сан! — кричал Уён. — Неужели ты думаешь, что чего-то этим добился? — А ты думаешь, что, побывав на моём узле, теперь сможешь продолжать мне морочить голову, Чон Уён? — Голос Сана был скрипучим и злым, но он явно лучше держал себя в руках, чем омега. Уён в ответ на эти слова громко и отчаянно ахнул и закричал звонко и со слезами в голосе: — Да чтоб тебя громом разразило, бесстыдник! Ты... Ты! Ты запахом меня притравил, я знаю! — Врёшь! — рявкнул Сан. — Всё врёшь! — Неважно! — взвизгнул Уён. — После этого всё кончено между нами! Забудь меня! Я никогда не буду принадлежать тому, кто воспользовался этой поганой грозой, чтобы заманить меня и трахнуть с узлом в вонючем сарае, лишь бы добиться своего! — Я тебя добиться хочу, упрямый ты осёл! — заорал Сан, и Хонджун невольно вздрогнул, только сейчас проснувшись окончательно: до этого ему казалось, что он спит и видит дурной сон. Но этот сон продолжался наяву. — Я полгода тебя замуж зову! Любой бы омега рад был, что я честен с ним! — Ты честен? — истерично хохотнул Уён. — Ты соблазнил меня чуть не на третьей неделе знакомства! — Это ты дал мне чуть не на третьей неделе знакомства! — прорычал Сан. — И думаешь, что можешь ставить мне это в вину? Я не бросил тебя, не ушёл, получив, что хотел, я тебя замуж позвал сразу же! — Ненавижу тебя! — В голосе Уёна прозвучала боль, и Хонджун, встряхнувшись, быстро поднялся, поводя вокруг глазами и медленно осознавая: Сонхва рядом нет. — Ненавижу! Будь ты проклят! — Ну, и ладно! Проваливай тогда! Иди, иди! — Сана несло, Хонджун совершенно растерялся, слыша такое от своего невозмутимого обычно охранника, но в голосе у него было скорее горькое отчаяние, чем ненависть. — Думаешь, найдёшь кого, побывав на моём узле, а? Да ты пропах мной весь, тупой омега! Ну, и иди! Иди!.. Вали... Хонджун толкнул дверь хижины и увидел, что Сан сидел на земле около большого камня, который зачем-то лежал посреди двора, он задрал голову и закрыл глаза, а пальцы его сжимали до белого рукоятку меча. — Сан! — позвал Хонджун, пытаясь осознать, что только что услышал. — Сан... Альфа медленно открыл глаза и тут же вскочил. Он склонил почтительно голову перед императором, но бледное его лицо и прикушенные губы выдавали его огромную внутреннюю тоску. — Мне жаль, — тихо сказал Хонджун. — Мне правда... — Мне тоже, Ваше величество, — едва слышно ответил Сан. — Сан... Ты не видел Сонхва? — тревожно оглядываясь, спросил Хонджун. Сан помотал головой — нет, не видел. — Странно... — Голос Хонджуна невольно дрогнул: он никак не ожидал, что после всего, что было, он проснётся в хижине один. — Омеги, — тяжело вздохнул Сан. — Кто их поймёт... И в том, насколько правдивы были эти слова хварана, Хонджун убедился очень-очень скоро. Когда выяснилось, что в книжную лавку к Юну Сонхва ходить больше не собирается, что в лавке Уёна Хонджуна, как и Сана, демонстративно не замечают и говорить о чём-то, кроме товара, с ними отказываются, и только малыш Маён виновато таращил на них глаза, но тут же их опускал под орлиным взором Уёна. Однако именно Маён, догнав их в очередной раз после мучительного ожидания Сонхва у Юна, рассказал, что Уёна отец решил отправить к дяде в дальнюю северную деревню, так как омега плачет по ночам, а старший альфа, как выразился невинный мальчонка, "что-то там неприличное на нём унюхал и так накричал, так накричал..." А потом, когда Хонджун растерянно смотрел на мрачного, как грозовая туча, Сана, пытаясь понять, что им делать, Маён вдруг снова потянул его за руку и прошептал: — А дядю Сонхва собираются отдать замуж через два месяца. Уже и тканей у нас на свадьбу заказали, и вести разнесли по городу... — Хонджун мучительно выдохнул, стараясь не зарычать, а Маён добавил неожиданно жалостливым тоном: — А только дядя Сонхва тоже плачет. Меня Уён к нему тайно спосылал, чтобы я ему мазь передал от опухлых щёк. Так он мне сказал. А значит — плачет дядя Сонхва. Не хочет он замуж. Не хочет. Вы... — Мальчик тихо всхлипнул и дёрнул руку Хонджуна. — Вы ведь их спасёте? — Он перевёл взгляд на Сана. — Обоих их... спасёте? — Спасём, — твёрдо ответил Сан. — Когда Уёна хотят отправить в деревню? — Завтра на рассвете, — торопливо оглядываясь, сказал Маён и снова поднял на Сана влажные глаза. — Прошу вас... Он ваше имя шепчет во сне. Он... — Я заберу его себе, как и говорил, — перебил его Сан. — Ему отец и дядя в уши дуют, что вы ему не пара, — почти шёпотом выдал Маён. — Всё твердят, что счастья без благословения никогда нет, что посмеётесь да выгоните с позором, как родители найдут вам кого познатнее, что не сможете ужиться, раз привыкли к разному. — Маён почти плакал, и чтобы успокоить мальчика, Хонджун ласково похлопал его по плечу. Омега всхлипнул и продолжил: — Уён ужасно боится... без благословения. Небес боится, понимаете? Сан кивнул и зубасто улыбнулся ему. И Маён в ответ улыбнулся ему испуганно-мягкой, робкой улыбкой. А когда он скрылся за поворотом, Хонджун и Сан выдохнули и посмотрели друг на друга. — Я прошу у вас на завтра и последующие три дня отпуск, Ваше Величество, — твёрдо сказал Сан. — Я выхожу замуж. И иду за своим омегой. — Буду молиться за тебя, — кивнул Хонджун. Он тоже знал, что ему делать, и решил делать это с отчаянной уверенностью пропащего человека — рассчитывая лишь на везение и доброжелательность к нему судьбы.***
Пак Джемин, несмотря на возраст, был альфой в самом соку — высокий, статный, с мощным разворотом плеч. Он вошёл к своему гостю в беседку с широкой доброй улыбкой, низко ему поклонился и сказал удивлённо: — Я безмерно счастлив видеть вас в моём скромном доме, Ваше Императорское величество, однако совсем не понимаю, что привело вас сюда. — Я собираюсь выбрать себе мужа, господин Первый Советник, — твёрдо, не принимая мягкий полушутливый тон, ответил Хонджун. Джемин приподнял брови и растерянно улыбнулся. — Неужели? — осторожно сказал он. — Что же, это благая весть, однако я все же не понимаю, почему я удостоен такой немыслимой чести быть уведомленным об этом Вами лично? Мы виделись вчера на моём докладе, но Вы умолчали об этом. Хотя я, конечно, не имею отношения в ведомству императорских браков и семейного древа, так что... — Я хочу, чтобы все достойные юные омеги-дворяне принимали участие в отборе, — невежливо перебил его Хонджун и тут же прикусил губу и чуть склонил голову: ему нельзя было быть нетерпеливым и грубым с этим человеком, никак нельзя. Джемин не сразу понял. А когда понял, то нахмурился и сузил глаза. — Правильно ли я Вас понял, Ваше величество: все омеги, у кого нет ещё женихов? Они должны быть призваны ко двору на выбор? — Нет, все омеги, что не замужем на данный момент. Я введу запрет на свадьбы сегодня же вечером, как и положено по закону. Джемин молчал какое-то время, и у Хонджуна, который пристально следил за его ставшим непроницаемо-холодным лицом, тревожно сжалось сердце. Его слова не просто не понравились Джемину — они явно привели его в замешательство, а потом и в ярость. — Вы, Ваше величество, желаете, чтобы и мой сын участвовал в этом отборе? — наконец, тихо спросил Джемин. — Да, я хочу этого, — выдохнув, ответил Хонджун, надеясь, что голос его не подведёт и он сможет сказать это всё достойно и спокойно. — Более того, я точно знаю, что именно на него и падёт мой выбор. Джемин ощутимо дрогнул и плотнее сжал губы, явно борясь с собой. Однако взгляд его — полный возмущения и ярости — Хонджун выдержал и не отвёл глаз. Он понимал, что ему в этой ситуации может помочь исключительно наглая уверенность в себе и отчаянная его любовь к омеге, по которому за эти дни он успел истосковаться до смерти. Так что, глядя прямо в потемневшие от бешенства глаза старшего альфы, он твёрдо произнёс: — Я знаю, как это звучит и как выглядит в твоих глазах, мой друг. И я помню всё, что ты говорил мне о нём. — Хонджун стиснул пальцы в кулак: глаза Джемина стали отдавали красным, он явно едва сдерживался. — Но я также помню, что как-то ты мне сказал, что позволишь ему выбрать себе мужа самому, потому что никому не сможешь отдать его сам. — Не помню, чтобы говорил такое, — медленно, стискивая в руках изящную чашу с чаем, которую взял, видимо, чтобы успокоиться, сказал Джемин. — Он юн, неопытен, откуда ему узнать, что ему нужно... — Прошу тебя, Джемин, — тихо сказал Хонджун, — просто выслушай меня. Я знаю, чего ты боишься. Мой дворец, как и любой императорский дворец, полон опасностей и зла, но то, что я знаю о твоём сыне, говорит мне, что он со всем справится и не утратит ни чистоты своей души, ни гордой верности своему слову, ни горячей искренности своего сердца! — Что Вы знаете о нём, Ваше Величество? — явно замирая от страха, спросил неустрашимый Пак Джемин. — Откуда... — У него перехватило горло, но Хонджун понял его вопрос. И, решительно выдохнув, он снова начал: — Сейчас это неважно, Советник. Я прошу у тебя вспомнить о том, каким человеком является твой сын. Он умён, он так много всего знает — и это именно вы мне говорили, что он мудр не по годам, хотя и раним, и нежен, как все юные омеги. Я прошу у тебя одного: дай ему возможность сделать выбор. — Ему? — Джемин выглядел раздражённо растерянным. — Ему сделать выбор? — Ему, — кивнул Хонджун. — Прямо сейчас позови его, скажи, что ему нужно будет идти во дворец, чтобы стать претендентом на роль жениха императора, и посмотри, что он ответит. — Вы думаете, Ваше Величество, что ему этого может захотеться? — недоверчиво проговорил Джемин. — Вы считаете, что я настолько не знаю своего сына? — Ты знаешь его лучше всех, — помотал головой Хонджун, — но именно как сына-омегу. Он прекрасен, он идеальный сын для тебя! Но я прошу тебя посмотреть на него как на молодого человека, способного сделать ответственный выбор — один из главных выборов своей жизни — самостоятельно! — Хорошо же, — сдержанно ответил Джемин, явно из последних сил натягивая поводья своей праведной ярости, — я позову его прямо сейчас, как Вы и приказали... — Он подчеркнул последнее слово, и Хонджун слабо улыбнулся и опустил глаза, принимая этот упрёк. — ...но если мой сын откажется идти во дворец по Вашей прихоти, что его ждёт? В голосе альфы прозвучал вызов и отчаяние, и Хонджуну на мгновение стало невыносимо стыдно за то, что он делал с отцовским сердцем своего верного друга. Но он понимал, что должен добиться своего во что бы то ни стало, чтобы его собственное сердце не разорвалось от боли. — Тогда спроси его, почему он этого не хочет, — тихо сказал Хонджун. — Я хочу услышать причину его отказа. — У него есть жених, — твёрдо ответил Джемин. — Это молодой, славный лицом и добрый альфа, они познакомились недавно, но, я думаю, он понравился Сонхва! Что если он... У Хонджуна заломило зубы от желания обнажить клыки и зарычать, но он сдержался и лишь прикрыл подёрнувшиеся алым туманом гнева глаза. — Что же, возможно, — тихо сказал он, — и если твой прекрасный сын скажет тебе сейчас, что обожает своего жениха и мечтает о замужестве с ним, я отступлю. Даже и лица ему своего не покажу. — Хонджун отошёл к узорчатому заднику беседки и опустил кат ниже на лоб. — Скажи ему, что я всего лишь гость из дворца. Пусть говорит при мне смело и открыто. Именно этого я и хочу. — Я не знаю, чего Вы на самом деле хотите, Ваше Величество, — с горечью отозвался Джемин, — но я не в праве отказать Вам даже в этой просьбе. Однако... — Он склонил голову, но закончил твёрдо: — Мой сын — самое дорогое, что у меня есть. И я всё отдам за его счастье. — Я очень хочу в это верить! — ответил Хонджун, прямо глядя ему в глаза. — Поверь мне, мой друг. Ничего иного, кроме счастья твоего сына, я и не желаю. Джемин явно растерялся, но лишь поклонился и кликнул слугу, чтобы тот позвал в беседку Сонхва. Омега явился спустя короткое время, и Хонджун едва не задохнулся от жалости: чудные глаза Сонхва были укрыты пеленой тоски, а губы бледны и плотно сжаты. И не было больше на его щеках того нежного румянца, которым так любил любоваться альфа. Но Сонхва всё же тепло улыбнулся отцу, и сердце Хонджуна, который украдкой наблюдал за своим сокровищем, укрытый катом, дорогой одеждой и драгоценными притирками, напрочь уничтожившими его аромат, сжалось от нежности. Он должен завладеть этим омегой, он должен сделать так, чтобы это лицо снова зарумянело от его нежных слов, чтобы на этих изящно изогнутых губах снова появилась светлая шаловливая улыбка, чтобы в этих глазах сияло, купаясь в янтаре, солнце. Сонхва кинул на него лишь один взгляд, однако сразу опустил глаза и, повинуясь жесту отца, поклонился и отвернулся, готовясь слушать Джемина. А тот отчего-то медлил, на его лице была тревога, он внимательно вглядывался в Сонхва, а потом обнял его и погладил по уложенным в красивую причёску волосам. — Как ты себя чувствуешь, Хва? — ласково спросил он. — Ты бледен... Тебе всё ещё нехорошо? — Уже гораздо лучше, отец, — негромко ответил Сонхва, и душа Хонджуна дрогнула и сладко затрепетала от этого мелодичного голоса. — Я просил тебя не беспокоиться обо мне, всё это не стоит твоего внимания. — Ты стоишь всего моего внимания, мой мальчик, — тихо ответил Джемин, а потом отстранил Сонхва от себя и сказал: — Послушай меня внимательно и подумай, прежде чем ответить. — Он на несколько мгновений умолк, явно подбирая слова, а потом снова заговорил: — Всемилостивейший наш Император, как ты знаешь, альфа молодой, в самой силе, так что решил, что ему пора найти себе супруга. Хонджун метнулся взглядом по лицу Сонхва, но на нём не отразилось совсем ничего. Джемин продолжил: — И по традиции он хочет выбрать себе достойнейшего из омег, принадлежащих самым знатным домам Империи. — Сонхва вскинул на отца взгляд, в котором отразилась тревога и недоверие. — Да, милый. Ты правильно понял. — Голос Джемина треснул, и он продолжил скрипуче: — Он требует именно всех. В том числе и тебя. Джемин умолк и пытливо заглянул в лицо Сонхва, а тот нахмурился и тихо спросил: — Разве ты не говорил нам с папой... — Говорил, — с горечью перебил его Джемин, — однако это оказалось неважным для Его Величества. Хонджун нахмурился и решил, что однажды припомнит Пак Джемину эти слова. Тот же продолжил: — Ты ведь знаешь, что это значит, Хва? Ты красив, умён и образован, и если тебя выберет Совет и Император, то в твоих руках окажется большая власть и ответственность. — Меня не выберут, — тихо ответил Сонхва. — Я и дальше Белого дворца не двинусь. — Почему же? — удивился Джемин. — Я не достоин, — едва слышно прошептал Сонхва, и его щёки покрылись болезненным румянцем. Хонджун невольно тоже покраснел. Конечно, омега имел в виду осмотр императорского лекаря, который обязательно расчует на омеге запах альфы. Наверняка сейчас Сонхва покрыт благовониями, чтобы скрыть это от отца, но на тот осмотр ему придётся прийти совершенно чистым. И если на нём будет аромат альфы, его, конечно, не допустят дальше. Хонджун знал, что те, кто был вынужден пойти на этот отбор, хотя имел уже милого сердцу друга, иногда просили нарочно альф оставить на себе запах, чтобы их не пустили дальше Белого дворца, где располагались все женихи, не пройдя ещё первый отбор. Конечно, если омега слишком приглянулся Императору, который мог наблюдать за всеми этапами отбора из укромных тайных комнат, то даже вердикт лекаря не помогал, однако такое бывало крайне редко. — Поверь, дорогой, ты сможешь пройти все испытания, — негромко, пристально глядя на сына, ответил Джемин. — Мы достаточно сильны и знатны, чтобы некоторые формальности тебя миновали, если ты... — Он раздул ноздри, явно начиная подозревать правду. — ...если ты о чём-то таком беспокоишься. — Я не хочу, — проговорил Сонхва с неожиданной силой и мучительно выдохнул. — Отец, прошу выслушай меня! — Он поднял голову и прямо посмотрел в глаза поджигающего его взглядом Джемина. — Ты всегда был так добр ко мне, ты так много рассказал мне об этом мире и о том, как много можно сделать в нём. Я верил в то, что ты дашь мне в этом мире то, что может помочь мне стать счастливым. — Сонхва умолк и страдальчески свёл брови, а потом решительно продолжил: — Свободу! Отец, каждому нужна свобода в выборе своей судьбы! Не этому ли ты учил меня, читая древние предания о героях, о том, что человек не должен надеяться на небеса, а должен смело идти к своему счастью! — О чём ты говоришь? — растерянно и раздражённо перебил его Джемин. — Какая свобода может быть у юного неопытного омеги в этом жестоком мире?! Мире, который принадлежит альфам, тем, кто может лишь обижать, забирать и присваивать! И Хонджун поймал на себе короткий, но полный горечи взгляд Пака. — Отец! Неужели ты воспитал меня таким и дал мне столько, только для того чтобы выдать замуж против моей воли? — воскликнул, уже не стесняясь своего отчаяния, Сонхва. — Ты приказал мне быть любезным с жадным альфой, тем наместником, которого ты прочишь мне в женихи! Ты и не спросил меня, хочу ли я вообще замуж, решил, что раз пришёл возраст, то я хочу! А теперь, значит, ты хочешь, чтобы я шёл во дворец, как покорный жертвенный баран, как дань уважения и твоей верности, не более! И ты ведь знаешь, что даже если я попаду в Малый круг отбора, но не стану Избранником, меня отдадут за кого-то из высших чиновников, тоже не спросив моего мнения, за меня это решит Император! — Таковы наши традиции, — отрезал Джемин. — Но если ты не хочешь этого, назови мне причину! У меня она должна быть, чтобы отказать Его Величеству! Моих заслуг перед ним, как оказалось, мало для этого! — В голосе его снова прозвучала чёрная горечь, но Хонджун и ухом не повёл: он весь был сосредоточен на пылающем гневом и отчаянием Сонхва. — Так скажи ему, что я уже люблю другого! — с вызовом ответил тот. — Моё сердце, так же, как и сердца ещё десятка омег, которых приволокут на этот проклятый выбор, отдано другому! Да, нашим традициям, Золотому Дворцу, Императору на это наплевать! Мы всего лишь омеги, мы дань и подарки, мы утеха для ложа и развлечение, а если нам чуть повезло родиться в семье побогаче, так нашу судьбу определят старшие альфы этой семьи! Кто вообще думает об омежьем сердце! Но разве... — Ты влюблён?! — поражённо воскликнул, обрывая его речь нетерпеливым жестом, Джемин. — Ты... Но не в господина Нама, не так ли? По лицу Сонхва скользнуло отвращение. — Нет! Поверь, отец, такого, как он, нельзя назвать достойным человеком! Джемин невольно повёл подбородком и потянул край богатого пхо от горла. — Он тебя оскорбил? — прошипел он. — Этот мерзавец... Он... — Я не дал ему этого сделать! — вскинув подбородок, ответил Сонхва. — Как не дам и Императору разрушить любовь, которая уже живёт в моём сердце. У Хонджуна внутри ревела буря, но он пока не понимал — буря ли это гнева или буря радости, он замер, боясь пропустить не то что слово — любой вздох Сонхва. Он не мог оторвать взгляда от пылающего решимостью лица любимого и молил лишь об одном: имя! Пусть это будет правильное имя! Иначе... От мысли о том, что будет, если Сонхва назовёт не его имя, у него лезли клыки и из груди рвался отчаянный вой. Внезапно Сонхва чуть повернул к нему голову и его ноздри затрепетали, а на лице отразилась растерянность. Но его внимание тут же перехватил вопрос Джемина: — Но кто он? Как зовут альфу, который так тебе по нраву, что ради него ты идёшь против своего отца? И было видно, что о Хонджуне, скромно притаившемся в глубине беседки, Пак Джемин уже напрочь забыл, занятый только тем, чтобы выяснить всё до конца у своего сына. Сонхва же замялся. Внезапно в его глазах блеснула влага, а голос стал хриплым: — Я не... Я не могу сказать... Пока не узнаю, что ты намерен делать, отец... — Как ты смеешь такое говорить? — поражённо спросил Джемин. — Ты что же, пытаешься защитить какого-то непонятного молодчика от собственного отца? Этому я, по-твоему, тебя учил? — Я защищаю того, кто мне дорог, — тише и не так уверенно уже сказал Сонхва. О, да, не было в его голосе такого пафоса, той искренности, с которой он говорил до этого. И Хонджун точно знал, почему это так. Сонхва сомневался в нём. После того, что сделал с ним альфа в той хижине, когда покрыл его своим ароматом без разрешения, а потом заставил явить свою телесную слабость и подарить своё первое семя, Сонхва больше не был так уж уверен в чувствах Хонджуна. Более того, может, он и сказал-то о своих чувствах только для того, чтобы избавиться от необходимости идти в Золотой дворец? Эти мысли жестокими осами жалили измученную душу Хонджуна, но он не знал, что может им противопоставить. Просто ему безумно хотелось кинуться к омеге, упасть перед ним на колени и молить о прощении, клянясь в своей верности, произнося с отчаянием и упоением все слова любви, что он только знал. Он сжал пальцами перила беседки, удерживая себя от этого порыва. Имя... Оно не было названо ещё. — Я обещаю тебе, что ничего не сделаю твоему... — Джемин запнулся, о потом, дёрнув челюстью, закончил: — ...альфе. Имя, Пак Сонхва. Мне нужно его имя. — Сонджон, — тихо сказал Сонхва. — Ким Сонджон. — Ка-а-ак? — У Джемина глаза полезли на лоб, и он невольно оскалился, переводя загоревшийся алым взгляд на выпрямившего спину в своём бессовестном ликовании Хонджуна. Да! О, да! Слава вам, Небеса Высокие! Омега был его! Сонхва же, чьи глаза были опущены, да и стоял он к Императору спиной, не видел этого, как и того, что Хонджун медленно отодвинул кат дальше, открывая своё лицо. — Ким Сонджон, — повторил Сонхва, — его зовут Сонджон, отец. И я люблю его. В два шага Хонджун преодолел расстояние до него и обнял вздрогнувшего и вскрикнувшего омегу, прижал к себе и сказал, счастливо улыбаясь: — И я люблю тебя, Пак Сонхва. Я безумно тебя люблю. Услышав его голос, Сонхва торопливо, неожиданно сильным движением вырвался из его рук и отскочил на шаг, а потом его глаза зажглись страхом и диким недоверием и он растерянно пролепетал: — Что ты здесь... Ты... Как ты здесь?.. — И внезапно он подскочил к продолжающему глупо улыбаться альфе и толкнул его в плечо, а потом ещё и ещё раз, пытаясь непонятно зачем вытолкать за пределы беседки. — Уходи! Уходи быстрее! Глупец! Убирайся! — И при этом он отчаянно кусал губы и кидал испуганные взгляды на отца. "Он боится за меня, — мелькнуло в голове Хонджуна. — О, боги, этот омега защищает меня, недостойного, меня, так с ним поступившего... Да смогу ли я хоть когда-то заслужить его?.." — Пак Сонхва! — взревел Джемин, отойдя от дикого своего изумления. — Немедленно перестань! Как ты смеешь прикасаться так... так прикасаться к Его Величеству! Сонхва замер с широко раскрытыми глазами уставился на Хонджуна. И тому тут же захотелось подхватить полы своего драгоценного пхо и вприпрыжку убежать от этого взгляда. — Его... Величества... — беззвучно выговорили губы Сонхва, и Хонджун понял, что сейчас потеряет его навсегда. Он без слов рухнул перед омегой на колени, обнял его ноги и уткнулся лицом в его бёдра. — Прости меня, — страстно выговорил он. — Прости меня, мой прекрасный! Знают небеса, как я противился себе и своей порочной натуре, видели небеса, что не хотел так обижать тебя и твоего отца, но... — Он поднял на Сонхва взгляд и увидел, как из глаз омеги катятся по побледневшим щекам слёзы. Внутренне взвыв, он заговорил с новой силой и горячностью: — Умоляю, великодушный, добрый мой омега, прости меня! Я лгал, когда назывался чужим именем, я лгал, когда говорил, что мой отец — простой дворянин, я лгал, когда уходил от тебя и говорил, что это по семейным делам всего лишь. Но когда я говорил, что прекраснее тебя нет никого для меня — я говорил правду! И когда восхищался твоим умом и добротой — был искренен! И когда... — У него перехватило дыхание, он кинул украдкой взгляд на Джемина, убедился, что того всё ещё не отпустило и он по-прежнему стоит с выкаченным глазами и открытым ртом, глядя на своего Императора на коленях перед своим сыном, продолжил тише, но не менее горячо: — ...когда я говорил тебе... там... помнишь? Говорил, что люблю тебя... Я говорил правду! Только правду, Сонхва! — Зачем же... — Сонхва вдруг жалко всхлипнул и быстро отёр рукой слёзы, а потом попытался сделать шаг назад, но Хонджун его не пустил и снова прижался к его ногам. — Зачем же всё это... Про отбор... Про дворец... Ты, значит... ой, то есть... Ваше Величество замуж собирается? — Я ведь сказал тебе тогда, что заберу тебя себе, — ответил ему Хонджун и, взяв осторожно безвольно опущенную вдоль тела руку омеги, прильнул к ней губами. — Что... Что вообще здесь происходит? — наконец-то начал приходить в себя Джемин. Он чуть пошатнулся и отступил, а потом грузно опустился на перила беседки, не сводя растерянного взгляда с двоих в её центре. Хонджун быстро встал, не выпуская из ладони руку Сонхва, развернулся к Джемину и сказал, властно и уверенно: — Как я уже сказал тебе, друг мой, я хочу, чтобы твой сын участвовал в отборе в моём дворце. От ряда этапов он будет освобождён. — Он почувствовал, как дрогнули пальцы Сонхва в его ладони, но омега ничего не сказал, лишь опустил голову. — Такова моя воля, Советник Пак. — Хонджун на миг замер, пытаясь прочитать по лицу Джемина, что тот думает, но старший альфа был, видимо, просто пока поражён до глубины души, и тогда Хонджун твёрдо добавил: — Мой будущий свёкор, Пак Джемин, я прошу тебя... До того момента, как я назову твоего сына, любимого моего омегу Пак Сонхва, своим мужем, сбереги его для меня в добром здравии и расположении духа, потому что теперь от него зависит и моё здоровье и дух. — Мой сын... — Это получилось у Джемина скрипуче, он явно едва мог говорить. — Он только что при Вас, Ваше Величество, сказал, что хочет брак по согласию. Вы уверены в его согласии? Хонджун нахмурился и повернул голову, кидая полный тревоги взгляд на Сонхва. А тот, не поднимая глаз и заливаясь румянцем, едва заметно кивнул. — Уверен, дорогой отец, — ответил Хонджун и увидел, как на лице Джемина мелькнула озадаченное и чуть досадливое выражение. — Значит, с этим связаны слухи, что Вы приказали начать роспуск своего гарема? — негромко спросил Джемин. — Я думал, что это ложь... — Нет, это правда, — чуть смущённо покосившись на Сонхва, с интересом поднявшего голову, ответил Хонджун. — Не думаю, что в ином случае у меня что-то получится... с вашей семьёй. И Пак Джемин усмехнулся в ответ на эти слова. В этот раз — без горечи, почти по-доброму. А у Хонджуна отлегло от сердце. Кажется, ему не придётся силой выпытывать у отца своего жениха, куда того отправили, чтобы спрятать, как пришлось это делать Чхве Сану. Не придётся гнаться за Сонхва по лесной дороге, не придётся вырывать его из рук лесных разбойников и потом на плече нести в ближайший храм, чтобы там, смирив упрямого омегу сладкими речами, своим ароматом и, возможно, чем ещё, принимать брачные обеты без семьи и друзей в свидетелях. Впрочем... он и не на такое был готов ради Сонхва. А последние две части его вообще бы вполне устроили. Но так у него не получится. Всё же он — властитель Золотой Империи. Дьявол её подери.