Недостижимое

      И так каждый год, одно и то же. Она краснеет, мнётся, подходит, протягивает сделанные собственноручно, а может быть и просто купленные, шоколадные конфеты. Затем сбивчивое признание, и вот она уже ретируется, переполненная противоречивой смесью гордости и стыда. Кто она? Курама не уверен, что даже говорил с ней хотя бы однажды. Ему остаётся только спрятать шоколад в сумку и продолжить свой день.       А потом подходит ещё одна.       И ещё одна.       И ещё.       Курама мысленно благодарит небеса за то, что парни менее решительные, он лишь улавливает их взгляды, иногда завистливые, иногда ревнивые, иногда заинтересованные. Но вот какое дело — сам Курама в них всех, и девушках, и парнях, ни капли не заинтересован.       Коробку за коробкой, письмо за письмом, он складывает всё это в пакет и честно несёт домой, чтобы затем сделать опись — кто должен получить ответный подарок на Белый день. Ничего особенного или специально подобранного, просто жест вежливости, в знак благодарности, потому что так делают приличные молодые люди.       Письма неоткрытыми отправляются в урну, а сладкие подарки — вечернему гостю.       — Угощайся, чувствуй себя как дома.       — У меня нет дома, и ты это знаешь, — говорит Хиеи без капли драматизма, но всё же усаживается на край письменного стола и раскрывает одну из коробок.       — Это не проблема, я мог бы одолжить тебе одну из моих старых нор с макае. Некоторые очень хорошо спрятаны, и я уверен, их до сих пор так никто и не нашёл.       — По-твоему я ещё недостаточно похож на падальщика? — он криво, но беззлобно улыбается. — Я и так ем с твоего стола, Курама, ещё не хватало жить в твоей норе.       На это Курама только беспечно пожимает плечами — он не прочь дать Хиеи кров и еду, хотя тот не предлагает ничего ценного взамен. Ничего ценного по мнению самого Хиеи, едва ли он допускает даже мысль, что его компания и доверие могут быть чем-то дорогим. Кажется, он вообще мало знает о настоящих ценностях.       Курама не нуждается во внимании тех, кто совсем его не знает, но что-то в нём — возможно юная человеческая часть души, а может и самовлюблённая демоническая — жаждет ощущать тепло чужих симпатий. Конечно, Шиори, эта святая женщина, любит своего сына, но и она не может дать то, чего ему порой отчаянно хочется. Взгляд, нежно пронзающий насквозь, надёжное плечо товарища, понимание, не требующее излишних слов.       — Лепесток сакуры? — рассеяно спрашивает в пустоту Хиеи, рассматривая конфеты.       — Нет, это сердце.       — Человеческое сердце выглядит не так, — он фыркает, но всё же съедает шоколад. — Форма на вкус не влияет, в чём смысл?       — Символизм, — Курама ненадолго отрывается от домашней работы, и, подпирая ладонью лицо, смотрит на Хиеи. Тот непривычно расслаблен, беспечно покачивает ногой, полузакрытые глаза немного сонные. — Как будто они дарят мне своё сердце.       Усмешка Хиеи больше похожа на долгий выдох, словно сейчас тот редкий момент, когда бессмысленные человеческие нравы его лишь веселят.       — Еда — хорошее подношение, но ты ведь даже не любишь конфеты.       Курама беспечно пожимает плечами, и улыбается, чувствуя, как внутри беспричинно теплеет.       — В отличие от тебя, они этого не знают.       И тут вдруг веселье блекнет, взгляд в один момент становится пробирающим до костей как мороз, а то, что должно было быть вопросом, звучит жёстко и уверенно.       — Это раздражает.       Он знает.       — А может мне это должно льстить, — осторожно говорит Курама.       — Даже с лисьим тщеславием, людские сердца тебе не нужны.       Да, возможно так и есть. Всё, что они приносят ему сейчас в своих дрожащих от волнения ладонях — шоколад и бумага — бесполезная шелуха, не имеющая ни капли ценности. Даже чувства, которые они якобы питают к Шуичи, всего лишь прихоть юности, мимолётная и пустая, пресная, как еда, не имеющая вкуса. Ни одно из этих сердец не интересно Кураме.       Спустя столько лет он всё ещё вор.       Он всё ещё любит дорогие редкие вещи.       Он всё ещё чувствует покалывающее в желудке ощущение вызова, когда видит что-то, что тяжело, что почти невозможно заполучить.       И в отличие от всех поклонников Курамы, Хиеи это знает. Он встряхивает коробку с конфетами, а затем бросает её на стол, прямо поверх открытой тетради.       — Они напоминают. Они доступны, а то, что тебе действительно нужно, уже не вернуть. Разве это не должно злить?       Холод медленно подбирается сквозь внутренности, и во рту становится кисло, когда Курама спрашивает, сам не веря, что голос едва заметно дрожит.       — О чём ты?       И Хиеи с готовностью палача отвечает:       — Куронуэ.       На мгновение Курама задыхается. От печали, от боли, от гнева. Он жалеет о том, что желал иметь рядом кого-то, кто хорошо его знает.       — Он здесь не при чём.       — После вторжения мейкая у тебя всё на лице было написано, — каждое слово — правда, тяжёлой мраморной плитой падающее на голову. — А в макае про вас двоих много всяких слухов ходило.       Он даже не успевает закончить предложение, а Курама уже нервно смеётся, пряча лицо в ладонях, пока предательское человеческое сердце бьётся об рёбра как сумасшедшее. Куронуэ потерян навсегда, и каждое признание напоминает о спрятанных в сумерках клятвах. Каждое подношение напоминает о безделушках, которыми они обменивались. Каждая попытка одноклассниц вовлечь Кураму в мимолётный школьный роман напоминает о столетиях бесценного партнёрства.       Куронуэ нельзя вернуть. Никем не заменить. И как ни старайся, рано или поздно что-то напомнит о нём. Его тень всегда будет рядом, а сам он недосягаем, как и всё, что безвозвратно покидает бренный мир.       — Давай, смейся, — Курама сглатывает подступающую горечь. — Всё время попрекаешь меня новой жизнью, а теперь поглумись над тем, что я не могу отпустить прошлое.       Ему плевать на презрение, он цедит слово за словом, будто это яд, десятилетиями отравлявший его тело и разум. Тихо и обречённо он признаётся себе в том, что глодало как никогда сильно.       Да, он любил его. И всё ещё его любит. И будет любить всегда, всё равно, сколько лет пройдёт. Он один его понимал, и ни один человек, ни один ёкай ему и в подмётки не годится.       Куронуэ всегда был на его стороне. Знал, что сказать, умел рассмешить, и умел быть серьёзным, когда это было нужно. Их мысли всегда сходились так чётко, что они могли общаться без слов, а движения в бою и воровских вылазках столь синхронны, будто они были двумя идеально подходящими друг другу частями головоломки. И теперь никто и никогда не сможет дать того же чувства единства и лёгкости, той целостности, что Курама ощущал рядом с Куронуэ.       Курама хочет прокричать это во весь голос, но лишь молча втягивает воздух, заставляя себя дышать. Если он сейчас сорвётся, только растревожит Шиори, а Хиеи — он, кажется, знает каждое слово, которое Курама судорожно проглатывает.       — Думаешь, всё это жалко, да? — спрашивает он, не открывая лица и не ожидая ответа. Признание немного умерило тоску, но Хиеи всё же говорит:       — Думаю, он ценил твою верность.       И всего на насколько минут, но Курама позволяет себе заплакать, прислонив лоб к чужому колену. Прикосновение грубой тёплой руки на плече никогда не успокоит его так, как это делала озорная улыбка, но всё же на душе немного легче, когда ощущается безмолвное присутствие того, кто знает.