если будет снег

— вероника, ты такая красивая.       что ж, это смешно, думается веронике. смешно, потому что они сидят на лавочке в её родной воркуте. эта самая лавочка буквально трещит под их весом — наверное, она старше даже самой вероники. смешно, потому что всё, что есть вокруг — опустошенные хрущёвки, холодный ветер и надписи про любовь на кирпичных стенах. в понимании самой воркуты это совсем не красиво, но она не собирается спорить с никитой по этому поводу. в конце-концов, у них мало времени. веронике тошно от иронии судьбы. она, вроде как, существо бессмертное. если она прямо сейчас вонзит нож в сердце, то ей просто будет больно. беспокоиться о смерти в собственном бессмертии — нелепо. она младше даже некоторых людей на земле, разве это честно?       ей по-детски грустно. ведь ни москва, ни питер, ни любой другой город-миллионник не мог бы её понять. они просто родились в удачном месте, это лишь фортуна. фортуна воркуту ненавидит и хочет растоптать. — никита, — шепчет сысольева, грея свои руки ещё присутствующим дыханием. — я же всё равно умру, ты понимаешь? — с чего ты взяла? — норильск милый. милее, чем обычные мальчишки. — вспомни о новосибирске, вероник! он поднялся до города-миллионника за несколько десятилетий, может, тебе также повезет.       вероника мудро решает, что говорить о собственном вымирании она не хочет. и то, что они с новосибирском слишком разные тоже. енисейский ведь говорит это только чтобы успокоить её, он тоже не глупый, чтобы в это верить. — хорошо, что ты не в отца своего пошёл. ты хороший. — воркута слабо улыбается. девичьи косички треплет пронизывающий ветер, и вероника заходится в хриплом кашле. болеет она столько, сколько себя помнит. глупое человеческое воплощение. ведь даже непонятно, зачем оно воркуте. москве нужно быть человеком, чтобы держать всё в узде. питеру, ну, чтобы держать в узде москву. и веронике обидно до слёз, что именно она та, кому места в большой россии не нашлось. что она лишняя. не незаменимая. она уже давно смирилась, но не приняла. собственную бесполезность принять вообще тяжело. — никит, пообещаешь мне кое-что? — конечно! — норильск можно сравнить с щеночком. воркута собак любит, особенно тех, что живут в ней самой — хоть кому-то её крыло было нужно. — когда я умру, — вероника смотрит куда-то в грязное небо. — вспоминай меня, ладно? через сто лет людям едва ли будет интересно, что такое воркута, но ты, никит… ты помни, пожалуйста.       енисейский-младший с доброй улыбкой клянется, что да, вероник. он не забудет. они целуются совсем легко и смущенно, словно в первый раз.

***

      руслану, наверное, впервые за последние лет двести своей жизни нечего сказать. хочется отпустить что-нибудь колкое, да никак не получается — родственные связи пусть и условны, но норильск — парень хороший, едва ли хочется его расстраивать ещё сильнее. — я забыл, — в ужасе шепчет никита, ошарашенно смотря на холст, пятнами на котором выточена женская фигура. расплывчатая и смутная, и красноярск бы ни за что не признал в ней воркуту, но только он прекрасно знал, по кому названный сын убивается. — забыл, как она выглядела, её голос. — так бывает, малой, — пожимает плечами руслан. — влияние долголетия, шаришь? память меняется. не вини себя. — я не сдержал обещания, — севшим голосом отвечает никита, совершенно убито смотря на руслана. а руслан и не знает, что сказать. конечно, у норильска была целая коллекция фотографий, но это всё не то, красноярск знает. забыть внешность и голос — только начало, и никите страшно растерять крупицы оставшихся воспоминаний. руслан не знает, как ему помочь. время, наверное, вылечит.