***
— Надо было тогда в школе выстрелить сразу, — говорит Валерка. Пытается безразлично, но не выходит, всё равно видно по глазам, что ему очень страшно. Может быть, именно поэтому Лёва и не выстрелил тогда, из-за взгляда этого. Они вдвоём стоят на балконе в квартире Игоря, как единственного ответственного взрослого среди их команды, кроме Носатова, но тот уехал к отцу Глебу один, ворча, что этот детский сад его достал и хочется побыть в тишине. Да они и рады, честно говоря. Игорь вместе с Ритой что-то обсуждал в комнате и, кажется, они спорили и совершенно не заметили, что парни куда-то вышли, поэтому никто не мешал им сейчас любоваться видом ночного, медленно засыпающего города. Закат ещё розовел где-то на горизонте, провожая день вместе с ними. — Я не смог бы, даже если бы сказали, — признаётся Лева, продолжая смотреть на Лагунова. Тот выходит из своего транса, моргает и поворачивает голову, — И Валентин Сергеевич тоже не смог бы. — Почему? — А ты бы взгляд свой видел, — отвечает Лёва и внимательно посмотрел Лагунову в глаза. — Какой? Трусливый? — фыркает Валера. — Человечий, — совершенно серьёзно говорит Хлопов, — Мы пока с ним катались по союзу, знаешь каких чудищ видели? У них же в глазах ничего нет, кроме звериной жажды, им бы только людей жрать, а ты… — А что я? Я, думаешь, чем-то лучше? — у Валеры брови сходятся на переносице, он чувствует, как у него трескается маска хладнокровия, которую он старательно склеивает каждое утро. Он не успевает подумать о том, что спадает она только перед Лёвой. — Конечно, лучше, — легко отвечает друг, словно они говорят о чем-то несерьёзном, — Глаза — зеркало души, помнишь? Вот я сейчас в твои смотрю и не вижу монстра. — А кого видишь? — с нажимом спрашивает Лагунов. Непонятно почему, но хочется возразить, поспорить, поругаться, оттолкнуть от себя Хлопова, а зачем? Привязываться не хочешь, да, Валер? Чтобы если вдруг из-за тебя ещё кто-нибудь умрёт, не так больно было? Или если сам умрёшь, чтобы никто не жалел? Или чтобы самому легче было? Монстров никто не жалеет, а Валера именно такой. Лёва сразу не отвечает, смотрит, потом отводит взгляд, вздыхает, задумчиво вглядывается в городской пейзаж несколько секунд. У Валеры глаза бегают, следят за ним, как будто его сканируют, честное слово. Хлопов усмехается тихо, и Лагунов уже хочет сам спросить, но не успевает. — Очень уставшего человека, — он приподнимает губы в улыбке, — Очень уставшего, но человека, Валер. Чуешь разницу? — Хлопов отлипает от перил балкона, выпрямляясь. — Ты можешь сколько угодно рычать, показывать свой комариный язык и кого-нибудь об стены кидать, но вот здесь, — Лёва делает шаг ближе, сокращает расстояние и тычет пальцем в чужую грудь прямо в молчащее сердце, — Здесь ты всё равно остаешься Валеркой Лагуновым. А знаешь почему? — П-почему? — у Валеры дрожь в голове и, кажется, в ногах. Он правда не понимает, хотя возможно это мозг отказал из-за резкого нарушения личного пространства. Лёва смотрит ему прямо в глаза, настолько прямо и стоит настолько близко, что как будто бы вот-вот дыру в нём сделает или вообще насквозь пройдёт. — Потому что ты, в первую очередь, человек хороший, Валер, — говорит Хлопов, — Всегда им был и никакая вампирская кровь этого не изменит. Не спорь, я знаю, что ты хочешь сказать. Что я ничего не понимаю или что-то подобное, но скажи мне вот что, Валерка, — он понижает голос до шёпота и наклоняется ещё ближе. — Стал бы монстр жертвовать собой ради кого-то другого? Стал бы искать любой способ победить стратилата и людей спасти? Стал бы? И стал бы монстр, получив силу, сдерживать её столько времени? Валера молчал. Теперь он смотрел на Лёву с таким беспомощным выражением лица, что Хлопову самому стало некомфортно, перегнул походу, зато Лагунов как очнулся. Лёва сделал шаг назад, возвращая другу его законное личное пространство, чему тот был явно рад. Взгляд теперь у Валерки не стеклянный, осознанный какой-то, словно из купола вылез, словно проснулся. — Ты Настю тогда спас, — продолжает Хлопов уже спокойно, оперившись на перила уже спиной, — И меня, и ещё половину лагеря. Я людей успел повидать, Валер. Те, кто с катушек слетает от крови и при обычной жизни ангелами не были, поэтому и превратились в зверей, а ты не такой.Валер, ты же не такой
— Правда? — Ну конечно, — Лёва улыбается мягко, честно, — Ты хо-ро-ший. И найдём мы для тебя плиту, и будешь снова человеком, хоть поспишь спокойно. — Вряд ли, — усмехается Валера, но улыбается шире, облегчённо, по-настоящему, как тогда в лагере, когда они только познакомились, — Спокойно спать я ещё долго не смогу… — Я тоже, но хотя бы будет не так страшно. — Мне и так нестрашно. — Врёшь, — серьёзно говорит Лёва, — Боишься. Хлопов это тоже говорит легко, видимо, настолько очевидно. Валерка сразу поникает и отводит глаза.Да, боится
Но он никому об этом, конечно, не скажет.***
Вести душевные беседы на балконе в сумерках намного легче, чем где-то ещё, уж какая-то это магия балконов или очарование ночи, или очарование собеседника, Валера не знал, но говорить определённо легче, словно после захода солнца у него с шеи снимают удавку, даже как-то дышится легче, хотя, ему, вообще-то дышать необязательно, но очень хочется. — Знаешь, мне ужасно стыдно, — признается Лагунов. Вот, пожалуйста, ночь ему ещё и язык развязывает, — За… за ту подставу со святой водой, прости, я… — Ощутил, как это больно, святой водой получать по лицу, да? — Лёва усмехается по-доброму, без злобы и обиды, — Проехали, Валер, всё в порядке.Я на тебя зла не держу А я на тебя держу
— Ты же как лучше хотел. — А получилось как всегда, — Валера сглатывает и стыдливо отводит глаза. Вот оно как в жизни бывает ведь! За что боролись, на то и напоролись, или как там ещё говорят, неважно. Валерка боролся с вампирами, ненавидел их, а сейчас что?И теперь скажи, кто из нас зверь?
— Ну да, пожгло тогда хорошо, — Лёва смеется тихо, качает головой, проводит по щеке, словно трёт место старого шрама. Следов, конечно, не осталось, вампирская регенерация сделала своё дело, так что на месте ожогов гладкая кожа. — Мне стыдно, — честно говорит Валера. Лёва смотрит на него совершенно спокойно, понимающе. — Да перестань, — отмахивается Хлопов, — Я же… не в себе был. Считай, что это был кто-то другой с моим лицом, кто-то, кто жаждал крови. Я же дурак, повёлся на уговоры Серпа, не знал, куда лезу, вот и получилось как получилось. — Но я… — Лагунов хочет возразить, но Лёва перебивает его, бесцеремонно прикладывая палец к чужим губам. И не боится ведь, что откусить могут! — Слишком много думаешь, — заканчивает за него Хлопов, опуская руку, — Правда, Валер, для человека, которому я считай обязан жизнью ты слишком много вины на себя берёшь. Лёва в общем-то прав. Лагунов живёт с чувством вины уже три года. Он винит себя в смерти Насти, в том, что родители теперь тушки. Он винит себя за ожоги Хлопова, пусть их и нет, но он отчётливо помнит чужое замотанное в бинты лицо и хриплый голос. Больно ведь было. Винит себя в шрамах на лице Валентина Сергеевича, в смерти сторожа, перед Игорем тоже стыдно ужасно. Тот с ним таскается, себя под удар подставляет, каждую луну рискует стать ужином своего дорогого друга, терпит Валеркины закидоны и продолжает оставаться рядом, каждый раз сцеживая ему свою кровь, и за это Валера тоже чувствует вину, за то, что тянет Игоря на дно одним своим существованием, что втянул его в это всё. — От меня всё равно одни проблемы, — вздыхает Лагунов, подытоживая свои внутренние рассуждения, и ему вдруг снова пережимают горло, словно солнце взошло. Ком поперёк глотки не даёт ему сказать и слова, он замирает, пытается проморгаться, чтобы прийти в себя, но ничего не получается. — Валер. Нельзя, нельзя глаза поднимать, и так от тебя ничего хорошего, а ты ещё и слёзы лить тут собираешься? Не имеешь права! А Лёва зовёт его снова, несколько раз, и ведь понимает всё прекрасно, но продолжает, хочет чего-то, а чего? Непонятно, но Валера не собирается выпускать из глаз хоть слезинку. — Дурак, ты, Лагунов, — вздыхает Лёва и снова делает шаг навстречу. Понятно для чего и понятно зачем, поэтому Валера шарахается, словно он опять без оберега, словно от одного присутствия Хлопова рядом его физически выворачивает наизнанку. Физически перестало, а вот морально — нет, и это усиливается, потому что теперь Валера снова боится потерять контроль и вцепиться другу в шею. А Лёва вот ничего не боится, он не дает шанса на побег, хватает за руку, тянет на себя. Валера хочет уже начать брыкаться и шипеть. По-детски, но как иначе? Он ведь сильнее, Хлопов с ним не справиться просто так и наверняка сам отскочит на другую сторону балкона, стоит хоть раз рыкнуть. Не успевает. Лёва заключается его в крепкие объятия, и желание сопротивляться резко пропадает. Лёва теплый, хотя, наверное, это просто сильный контраст? У него за рёбрами бьётся большое молодое сердце, разгоняет кровь по организму, нагревая его, выстукивая пульсом какое-то послание Валере на ухо. Он чувствует, как по чужим венам быстро циркулирует кровь, как сердечный ритм от чего-то ускоряется. У Валеры у самого сердце будто оттаивает, начинает медленно стучать, вновь запуская собственный организм, разносит по нему кислород. Валера делает прерывистый вдох и закрывает глаза, чувствуя, как по щеке скатилась слеза. Холодная, как лёд, но у Лагунов трескается вообще всё внутри, словно он строил в собственной душе плотину, которую всё же прорвало. Он жмурится, из-под век ручьем текут горячие слёзы, исчезающие в чужой футболке. Валера сдается Лёве, сдается себе, обнимая в ответ. Он укладывает голову Хлопову на плечо, отворачиваясь от него — всё ещё боится не сдержаться. Он слушает ночной город, шёпот ветра, гудок машины где-то вдалеке, хлопот птичьих крыльев где-то над ними. Становится так неожиданно спокойно, что Валера пугается этого умиротворения, точно какая-то магия балконов и очарование ночи… Прерывать не хочется, но уловив чутким слухом шаги, Лагунов отстраняется на шаг, быстро вытирает лицо. Лёва сначала не понимает, а потом на балкон заглядывает Игорь. — Лёв, тебя Валентин Сергеевич зовёт, — Корзухин внимательно смотрит то на одного, то на другого, видимо, пытаясь понять, что тут происходило. Лёва переглядывается с Валеркой, Валерка с Лёвой, потом они оба смотрят на Игоря и снова переглядываются между собой, наконец Хлопов отвечает: — Да… Да, я сейчас приду. Игорь кивает, снова внимательно их оглядывает и, сделав какой-то свой вывод, молча уходит. — Легче? — тихо спрашивает Лёва. Валера сглатывает и кивает. И правда стало, словно часть груза спала с плеч, — Не держи всё в себе, ладно? Валера хочет сказать, что Лёва не хочет слышать то, о чём он порой думает, но Хлопов смотрит с таким искренним желанием помочь в глазах, что слова встают поперёк горла. Он не уходит, он ждёт ответа. — Да… хорошо, я… я скажу, если что, — заикается, у него почему-то трясутся руки, он пытается улыбнуться, хорошо ведь стало, отпустило ведь. Лёва улыбается мягко, очень красиво, кивает и уходит. Валера смотрит ему вслед и пытается связать в голове хоть пару мыслей, но бешеный стук собственного сердца сбивает их с пути.***
Валера устал. Он чувствует, как из него уходят силы. Он смотрит в окно и думает, что у него вот-вот сломается позвоночник. Его просто плющит под тяжестью всего происходящего. Может к чёрту это всё? Может отпустить себя и пусть застрелят — легче самим станет. Игорь сидит на кухне с Вероникой, ему бы её спасать от засранца-Плоткина, а он тут для школьника-вампира плиту святую ищет. Хочется уйти, оставить уже этих ни в чём не виноватых людей решать свои проблемы, дать им спокойно пожить, не создавая для них проблем, и что важнее — не создавать для них угрозы. Из-за этого он не может не чувствовать себя зверем. Обычный девятиклассник столько опасностей не создает. Обычный девятиклассник кровь у людей не пьет… Валера слышит хлопок двери, знакомые шаги, Лёва не успевает зайти в комнату, сруливает на кухню, откуда его позвал Игорь. Корзухин понижает голос, говорит что-то тихо, чтобы Лагунов не услышал. Ну и пожалуйста, ну и не нужно, он снова погружается в свои мысли, не вслушиваясь в короткий диалог за стенкой, но его быстро выдергивают. Хлопов подходит тихо, чтобы не мешать Игорю с Вероникой. Валера поворачивает голову, здоровается кивком. Лёва кивает и поднимает руку, а в ладони ключ. — Пойдем на крышу, — говорит Лёва и добавляет тише, — Им поговорить надо, да и я помню, тебе нравилось на звёзды смотреть. Да, нравилось, и дома телескоп остался. Мысли о родителях бьют под дых, но он кивает, пытается улыбнуться, но не получается и они молча выходят из квартиры. Воздух снаружи свежий, и небо на редкость ясное, хотя, возможно, это из-за грозы, которая оставила весь район без света, но им же лучше. Крыша ещё сырая, Хлопов дважды поскальзывается, и Валера берет его за руку. С крыши, конечно, не слетит, она достаточно пологая, но для надёжности. Садиться холодно, поэтому они стоят с задранными головами. Лёва глубоко дышит — у него болит голова из-за сбитого режима сна, по вискам как будто постукивают барабанными палочками, но порывы холодного ветра заглушают боль. Валера считает звёзды, складывает их в созвездия, сжимает крепче чужую ладонь. У него руки тоже теплые — нагрел, как бы это смешно или странно не звучало, но на улице и так холодно, а… а что? А зачем? Чтобы если Лёва снова его обнимет, то не околел совсем? И ведь дурак всё носится в своей ветровке! — Ты не простынешь? — спрашивает Валера, оглядывая чужую лёгкую одежду. Лёва улыбается, а почему? — Да что мне будет, — бросает он. — Это мне ничего не будет. — Ненадолго, — Лёва улыбается шире, смеётся над вообще-то страшной вещью, но почему-то хочется смеяться с ним, улыбаться с ним, даже если очень плохо, ведь рядом с ним становится хорошо. Хлопов задумчиво поджимает губы, хочет сказать что-то, но передумывает, молча продолжает улыбаться, смотреть глаза в глаза. Так странно, у него взгляд тоже уставший, но всё равно весёлый. Он каким-то магическим образом заражает этим весельем. Видимо, ночное очарование работает не только на балконах. У Лёвы глаза живые и от этого такие красивые, что просто невозможно не смотреть в них. В зрачках отражается неполная луна и мириады звёзд, в них отражается сам Валера со своим печальным лицом, совершенно не вписывающийся. Он сглатывает, хочется спрыгнуть с крыши и больше не вставать. — Немного ещё осталось, Валер, — шепчет Лёва, словно чует чужие плохие мысли, — Последнюю часть достанем, и всё это наконец закончится. — А если не найдем? — у Лагунов голос дрожит, у него начинают трястись руки и сердце начинает разгон. Хлопов меняет выражение лица на серьёзное, говорит чётко и уверенно: — Найдём. Даже не вздумай думать о чём-то плохом. — Я устал, Лёв. — Тогда тем более не думай. Валера вздыхает, он пытался. — У меня не получается, — говорит он, опуская глаза, — У меня ничего не получается, я не могу перестать думать обо всём этом. Мне плохо от собственных мыслей, от ощущений, я просто хочу, чтобы это всё уже закончилось, и я так боюсь, что отпущу себя, что накинусь на тебя, на Игоря, на кого угодно. Мне ужасно страшно, что однажды я открою глаза монстром, никого из вас не узнаю, и вам ничего не останется, кроме как выстрелить, вытолкнуть на солнце, да хоть в воде святой утопить! — голос у него хриплый, дрожащий. Он прислоняется затылком к кирпичной стенке, в которой прячется труба, бьётся о неё головой. Лёва это тут же пресекает, подскакивая и запуская руку на чужой затылок. Валера сразу тормозит. Больно должно быть ему, а не Лёве, тому и так досталось от него. Он, кстати, снова молчит, стоит рядом, совсем близко, слушает, ждёт продолжения, потому что знает — Валера слишком долго молчал. — Надо было сразу, — продолжает он, — Тогда в «Буревестнике» сразу, и всем было бы легче. Никого бы не тянул на дно, никого! И Настя была бы жива! И родителей бы не тронули! И Игорю бы мучаться не пришлось! А всё из-за меня одного! И если я сорвусь, то получается, что всё зря! Он говорил и говорил, выводил яд из своего организма через слова и слёзы, вытаскивал из себя самые страшные мысли, тянулся до них в самую глубь своей души. Если есть это, значит есть и душа, а значит человек он, а не зверь. Не зверь! Кажется, он кричит об этом на весь район, город и мир, но на самом деле лишь приглушенно шепчет так, что слышит только Хлопов. Он ведь вот он. Стоит близко-близко, держит за руки крепко, нежно обводит кончиками пальцев ладони, что вообще-то парадокс, но он и в вампиров раньше не верил. Он дышит часто-часто, глотает холодный воздух. У него кровь стучит в груди, на запястьях, на шее, а ещё стучит в ушах или это звон? Непонятно, да и неважно. Стучит, значит течёт, а раз течёт, значит он жив, и жив человек в нём. — Я умирать боюсь, — шепчет он рвано, — И зверем быть не хочу. — И не станешь, — наконец подаёт голос Хлопов. Отпускает чужие трясущиеся ладони, тянет свои руки, опускает на влажные от слёз щеки. Аккуратно поднимает чужое лицо вверх, не заставляет, а просит посмотреть на себя, прислоняется лбом к Валеркиному и также тихо шепчет, — Не станешь, слышишь меня? Человеком был и человеком будешь. Ты ведь к свету тянешься, Валер, к свету. Валера кивает, всхлипывает. К свету, а что такое свет? Настя была чистейшим белым светом, но её больше нет, но ведь родители остались, друзья остались, Лёва остался. Вот он, стоит ближе невозможного, и светит своими весёлыми красивыми глазами. И есть ради чего жить и ради чего бороться.***
Лёва стоит на балконе спиной к городскому пейзажу и вертит в руках оберег от дурной крови. Оберег от него. Неприятно на самом деле, Лёва смутно помнит, как выворачивает от дурной крови, но и так понятно, что сильно и очень больно. И вид трясущегося Валерки то и дело вставал перед глазами заставляя сердце болезненно сжиматься. Не самая лучшая ситуация для возобновления дружбы, тем более, когда вообще подойти невозможно. Грустно, сразу чувство, будто он самый неприятный человек на свете. Валера смотрит загнанно, трясётся, жмётся к стене. Лёве становится страшно, он отходит подальше, внимательно смотрит, вполуха слушая объяснения Корзухина. Оберег стал настоящим спасением, они оба облегчённо выдохнули, когда наконец можно было не держать друг друга на расстоянии. Теперь можно подойти, крепко пожать прохладную ладонь. — Здорова, Валер. Валера снова смотрит печально, пытается равнодушно, но не выходит. Лёва надеется найти в чужих глазах хоть чуть-чуть радости от встречи, хоть немного теплоты, но её словно прячут. Хлопов не верит, не может Валера Лагунов вот так вот холодно смотреть. Да, рука холодная, ну и что? Лёва смотрит внимательно, пытается считать чужую эмоцию, не думая, что выдает своё собственное волнение. Слишком сильное волнение, не должно так быть, даже с учётом… их ситуации. Лагунов не дурак, видит чужой взволнованный взгляд, тоже анализирует, делает свои какие-то умозаключения. Не отталкивает и хорошо, уже счастье, уже легче. — Знаешь, я рад, что мы с доктором ошиблись, — говорит он стыдливо, — И ты не тот, кого мы ищем. — Почему? — Ну, — Лёва от вопроса теряется, запинается в мыслях, пытается выбрать нужную для озвучивания, — Я же всегда хотел стать твоим другом. По-настоящему. Может теперь стану. У них в глазах вихрем проносятся воспоминания о том лете, об олимпийской смене, о роковой смене. Неловко даже как-то, вот ведь как жизнь всё расставила, что они в итоге местами поменялись, только Валера не лезет со своим навязчивым предложением дружбы, как это делал Хлопов. За себя стыдно до ужаса, Лёва сглатывает, хочется извиниться, но он молчит. — Может, — соглашается Валера и тут же отрезает, — Только это ненадолго. — Почему? — Лёва смотрит непонимающе, наверно, слишком жалобно, да и плевать на самом деле. — Потому что я стану тем, кого вы будете искать, — звучит слишком обречено, Лёве не нравится. Валера смотрит прямо, но с такой тоской, словно прощается. За рёбрами снова неприятно ёкает. Неужели сдался? Вот так вот, когда надежда появилась? Спросить он не успевает. Из дома выскакивает Артём и на считанные секунды сгорает в лучах заката, истерично вереща. Зрелище ужасное, у них у всех глаза по пять копеек, у Валеры особенно. Несколько раз же сам дымился, а тут увидел как оно от начала до конца. Жуть, да и только. Жуть это ещё и мысли Лагунова, и его тяжёлый взгляд тоже первое время напрягал будь здоров. Под ним иногда становилась так некомфортно, словно иголками в тебя тыкают, но самое шокирующее — просьба, с которой Валера подошёл к Хлопову перед поездкой в лагерь. Лёва молча готовил арбалет, заряжал серебряным болтом, ставил на предохранитель и делал это достаточно ловко. Валера наблюдал за этим от начала до конца, а когда они остались одни, он спросил: — А сам стрелять умеешь? — Ага, — вопрос напрягает, Хлопов поднимает глаза, внимательно смотрит, выискивает подвох, а его и не прячут. — Тогда застрелишь меня? — прежде, чем челюсть Лёвы достигла пола, Лагунов быстро добавляет, — Если я… если я наброшусь на кого-нибудь. — В сердце надо целиться. Чтоб не мучился, — мрачно говорит спустившийся за ними Валентин Сергеевич, — Не думай о плохом, Лагунов, времени нет, пойдёмте. Он уходит наверх, что-то крикнув Игорю, они двигаются за ним, но у лестницы Валера тормозит и слишком серьезным тоном говорит: — Обещай мне. Лёва молчит, не знает что сказать. Сжимает арбалет и хмурится, думает, что бы ответить, но снова не успевает. Их опять окрикивают и вопрос остается без ответа.***
У Валеры непонятное чувство тревоги, но он не чувствует никакого источника опасности, просто стоит и смотрит. У Риты лицо почему-то испуганное, ошарашенное, она зачем-то отскакивает от него и кричит. Валера поворачивает голову и видит Игоря, за которого прячется Шарова. Он тоже напуган, у него в дрожащей руке крест, но зачем? И выставлен ещё на него, на Валерку. Валентин Сергеевич что-то кричит. Невозможно разобрать, в ушах какой-то шум, как будто кровь громко стучит, но не может такого быть, сердце-то он не запускал. Он поворачивает голову в другую сторону и видит Лёву с арбалетом и тот тоже направлен на Лагунова. Валера хочет обернуться, посмотреть, в кого это целиться Хлопов за его спиной, но пространство вокруг начинает сужаться, красная пелена медленно подступает к центру глаза, он хочет крикнуть, открывает рот, и не узнает собственного голоса. Низкий, хриплый, чужой, звериный. Валера вдруг понимает: он не слышит ничего, и не чувствует ничего, кроме голода…Я человек, а не зверь
Проверь.
Тебе кажется
Он смотрит сквозь красное стекло на своиНе надо!
Валера кричит и закрывает глаза.***
Лёва смотрит на розовеющий горизонт и вздыхает. Давно он не встречал рассветов, тем более таких чистых. Ветер разогнал облака и солнце вот-вот должно было подняться, осветив город своими лучами. И погоду сегодня передавали хорошую, тёплую и радоваться надо, а от чего же тогда так тошно? Он стоит на крыше один, опирается прямыми руками на перила, в одной из ладоней он сжимает оберег от дурной крови, скучающе смотрит, чувствует прикосновение ветра к вискам и слышит лай собаки где-то вдалеке, прикрывает глаза. Ужасно хочется спать, но нельзя, да и не получается, вот ведь парадокс. Он вымотан морально и физически, у него ломит кости, чертовски болит замотанная шея, но больше всего, конечно, болит сердце и душа. Можно было бы закурить, было бы красиво и по-киношному, да только он не курит и не в кино, а в суровой реальности, которая за последнее время, кажется, избила его ногами. Город медленно просыпается, и до его ушей доходит чей-то отдаленный крик, который тут же перебивает выпрыгнувшая на балкон Рита. — Проснулся! Хлопов сует в карман оберег, резко разворачивается, проноситься мимо девушки обратно в квартиру. Она быстро идёт за ним, они слышат какой-то приглушенный шум с кухни. В проходе, оперевшись на косяк стоит Игорь, он поворачивает голову на них, молчит, потом проходит на кухню, пропуская Лёву. Валерка сидит спиной к окну и лицом к ним. Лохматый, какой-то потерянный, хлопающий сонными глазами. Перед ним пустой стакан, который Корзухин наполняет водой явно уже не в первый раз. Лагунов жадно пьёт, словно через пустыню прошёл, залпом осушает стакан, тяжело дышит, смотрит на них. Лёва делает шаг вперёд, стоит и смотрит. Боится, что Валеру снова скрутит, начнет трясти и глаза покраснеют, но ничего не происходит. Он остается спокойно сидеть и смотрит также в упор. Через оконное стекло солнце опускает ему свои лучи на затылок и это тоже ничего не меняет. Валера резко разворачивается к ним, жмурится, но не чувствует боли. Он как пугается этого, настолько это кажется ему нереальным и невозможным. Валера обводит всех взглядом. Игорь начинает улыбаться, поворачивает голову к Хлопову и Рите. Девушка начинает улыбаться, а Лёва делает ещё два решительных шага вперёд. Валера быстро встаёт и до боли стискивает чужие плечи, чувствуя давление на свои. Он шмыгает носом, дышит глубоко, утыкается в шею Хлопова, не ощущая никакой жажды крови, не чувствует стука чужих вен. Валера тёплый и живой, как обычный человек, у него бьется сердце и текут горячие слёзы, дрожат губы на покрасневшем лице и глаза наконец-то живые, счастливые. Они смеются как-то нервно, осторожно, но с каждой секундой желание сорваться на радостный крик становится всё сильнее. Игорь тоже начинает смеяться, Рита широко улыбается, а из прохода выглядывает сонное лицо Валентина Сергеевича, с которого остатки сна слетают мгновенно. Вот тебе и Лагунов под солнечным светом, рядом с дурной кровью в лице Хлопова, а не больно ему, смеётся вон, радуется.Получилось
***
— А вон там Дракон, — Валера указывает пальцем в небо, ведёт сначала прямую, а потом изогнутую линию в воздухе, обрисовывая созвездие. Кучка звёзд от его слов как по волшебству превращается в настоящего дракона, расположившегося между двумя медведицами. Лёва вообще-то раньше, только одну из них и мог на небе найти и даже не знал которая эта, поэтому рассказ Лагунова он слушал внимательно, впитывая в себя чужие знания вместе с тихим голосом. — Когда ты только успел? — восхищённо говорит Хлопов, поворачивая голову. — Да я и раньше звёзды любил, — пожимает Валера плечами, — А потом… ну спать необязательно же, так что было время, — он тоже повернул голову и встретился с чужими глазами. У Лёвы взгляд задумчивый, но отчего-то неспокойный, он смотрит Лагунову прямо в глаза, поджимает губы. Они лежат плечом к плечу на крыше в абсолютной тишине, которую нарушают лишь их приглушённые голоса. Май в этом году выдался жарким и солнечным. Крыша, нагретая за день, сейчас отдавала им остатки своего тепла, только Лёвина олимпийка, ещё новенькая и яркая, лежала сложенная под их головами для удобства. — Теперь будет по-другому, — говорит Лёва, — Всё теперь снова будет по-другому. — Да, — соглашается Валера, — Но кое-что… кое-что осталось прежним, — боязно говорит он, и Лёва чувствует осторожное прикосновение к своей ладони, чувствует, как тёплые Валеркины пальцы размыкают его собственные и переплетают их руку. Лёва краснеет, смущённо улыбается. У него в глазах искрится влюблённость, нежная и робкая, но желающая стать чем-то большим. Он сжимает чужую ладонь крепко и надёжно, не собираясь отпускать. Валера улыбается тоже, у него сердце бьёт по рёбрам в такт чужому, такому же большому и живому, как его собственное. Лагунов чувствует бьющий пульс Лёвы и едва ли не давится воздухом, сам не понимая от чего. — Ты такой красивый, — шепчет Лёва. Он не может даже слов подобрать, чтобы описать, насколько прекрасны счастливые Валеркины глаза, насколько прекрасен едва заметный в сумраке ночи румянец на его щеках. Сердце нещадно щемит, хочется прижаться ближе и остаться так навсегда. Хлопов не может отказать себе в душевном порыве. Он так резко приподнимается, что у него немного темнеет в глазах. Лагунов вздрагивает, но не успевает задать вопрос, как расстояние между ними сокращается на несколько секунд. Хлопов прижимается своими сухими губами к Валеркиным. Ненадолго и несмело, но этого хватает, чтобы оба вспыхнули по самые уши. Неловко, ужасно неловко, но почему-то так хорошо. Они смущённые и покрасневшие по самое не хочу лежали и смотрели друг на друга, как на самое дорогое, что у них осталось, то, что хочется всегда иметь при себе, чтобы приносило удачу. — Это осталось прежнем? — спрашивает Лёва с улыбкой, поглаживая большим пальцем чужие. Руки они так и не расцепили. — Да, — выдыхает Валера, — И думаю, что навсегда останется. Они остаются лежать на крыше почти до самого рассвета, растворяясь в огромном ночном небе полным звёзд и галактик, желая вместе остаться в этой бесконечности навсегда и вместе