Танцы на стеклах

— Эркель, я надеюсь, что твоя произвольная программа будет куда удачнее короткой, - в надменном голосе высокой сухощавой женщины читалось подчеркнутое пренебрежение, обращенное на застопорившегося возле бортиков юношу.

На его напряженном лице, едва ли не перенявшем болезненную бледность ослепительной ледовой площадки, мелькнули проблески бесконечной усталости. В голове звенела оглушительная пустота, равнодушие, поглощенное едким отчаянием. Нескончаемые тренировки, прогон программы, которая вклинивалась между гнетущим долгом и собственными представлениями о чарующей постановке. Быть может, ему всего лишь кажется и его новая произвольная программа вовсе не безвкусица, нарочно желающая осветить фигуриста в невыгодном, оскорбляющим его истинный талант свете? Впрочем, много ли осталось от некогда утонченных, взращенных такими усилиями способностей? Наверное, тело не помнило, позабыло тот опьяняющий вкус торжества, в восхваленных песнопениях трогательно задевающем фибры души. Четверные прыжки его подводили. Раз за разом, как в той злосчастной программе, когда он был вынужден в ходе программы, осознавая степень одеревенелости собственного тела, сменить квады на уязвляющие самолюбие тройные. — Я постараюсь, - его голос звучал приглушенно. Он едва сумел выдавить из себя достойный ответ, а не позволить повисшему молчанию заявить о его нелепой растерянности. — Ты помнишь наш уговор? - с нажимом поинтересовалась Марина Викторовна, скрестив руки на груди в томительном ожидании ответа. — Если не попадаешь в первую восьмерку, то делаешь соответствующие выводы. — Я помню, - наспех надевая чехлы на коньки, после непродолжительной паузы выпалил Соколов.

Хотелось поскорее закончить с неприятным разговором, затеянным тренером с целью "прояснить" разум воспитанника. Впрочем, иной раз юноше казалось, что Марина Викторовна настойчиво желает собственноручно надломить его внутренний стержень, подорвать и так шаткую уверенность в "чистоте" предстоящего проката. Но разве тренер, с которым он некогда неоднократно завоевывал юниорское золото, способен на такие беспринципные ухищрения? Разве не в ее намерениях вновь вознести его на пьедестал почета? Однако, от фигуриста не укрылось, насколько показательно потеплел тон тренера, как только к ней приблизился Артем. По груди полоснули отголоски раскаленной обиды, и он поспешил скрыться в замысловатом лабиринте коридоров, не в силах вынести столь трогательную картину, играющую выразительным контрасте на его положении. Стены "Юбилейного", знакомые ему с отроческих лет, превратились лишь в невзрачное подобие отпечатавшихся в памяти воспоминаний прошлого. Победоносного, искрящего всполохами добрых знамений, не ведающего, насколько обезличенным, потухшим оказалось его будущее. Каково это — воплотиться собственной тенью? К сожалению, Эркелю это было доподлинно известно.

Тверь, к которой он уже должен был изрядно привыкнуть, не отзывалась в груди щемящим трепетом, воспринимаясь в абсолютно холодном ключе, как и Красноярск. Зачастую трудно предугадать, в каком городе будет проводиться приковывающий взгляды болельщиков Чемпионат России по фигурному катанию, поэтому к визиту сюда Эркель отнесся равнодушно, без показательного удивления. Мрачное, отдающее промозглой сыростью настроение не располагало к "кричащим" эмоциям, навевая какую-то неосознанную понурость, колкую слабость во всем измотанном теле. Сегодняшняя короткая программа была фатальной катастрофой, воплощением трагикомедии в ее самом нелепом виде. И, тем не менее, прерывать тренировочный процесс было запрещено, если он не желал окончательно запятнать свою репутацию позорной произвольной. По правде говоря, прогон постановки затруднялся нескончаемым потоком лихорадочных мыслей, укоряющих за неуклюжее падение с четверного тулупа. Казалось бы, легчайший квад! — и тот полетел в бездну, лишив столь желанных баллов. Единственное, что хоть как-то разбавляло черед неудач — безупречный тройной аксель, фирменный, не отягощенный помарками и уж тем более степ-аутом. Но этот разученный прыжок не противопоставит свою ценность более весомым в глазах судей четверным. Фигурист от жалящего безысходностью осознания готов был взвыть, пряча в замерзших руках раскраснешееся от декабрьского мороза лицо. Холод действовал отрезвляюще, понемногу прояснял спутанные мысли, но более помочь был не в силах. Задерживаться подолгу на улице он не стал, чувствуя, как слабость вновь подбирается непозволительно близко и неустанно его душит. Артем, как было замечено, еще не вернулся с катка, наверняка в сотый раз прогоняя компоненты и оттачивая и так идеальные прыжки, от которых едва ли не сводило зубы. Соколов не завидовал. Никогда. Разве что восхищался: иной раз тайком, иной раз в открытую, когда смелости хватало с лихвой и Артем пребывал в радушном настроении. Поначалу тяжело было свыкнуться с отстраненностью со стороны некогда близкого друга, который внезапно начал проявлять пассивную враждебность. Не имело надобности обнажать душу, выуживая откровения, когда пронзительный взгляд серых глаз уже свидетельствовал о многом. Жаль, Эркель не помнил, в какой-то момент все переменилось, категорично истончая прежнюю крепкую нить связывавшего их доверия. Теперь между ними редкие и короткие приветствия, взгляды, бросаемые в спину украдкой, и обрываемые реплики на полуслове, когда кто-то из них оказывался рядом. Атмосфера внутренней разобщенности давила, выматывала не хуже изощренных тренировок, особенно, когда Соколова преследовали извечно разочарованные вздохи остальных. Хотя, пожалуй, находились и те ценители, что наслаждались откровенным невезением двукратного чемпиона среди юниоров в прошлом. Эркель уже проваливался в дрему, когда телефонный звонок разрезал повисшую тишину неожиданной оживленностью. Он неохотно разлепил веки, на подкорке сознания отмечая, что звонок явно не вписывался в его расписание. Но, едва небесные глаза различили на экране смартфона "Марк", тяжесть бремени невольно отступила, прогоняя остатки сонливости. — Привет, Марк! - изображая нарочито бодрый голос, поприветствовал друга фигурист, морщась от приступа обострившейся мигрени. — Привет, Эркель. Прости, что так и не получилось присутствовать сегодня на твоем выступлении и вживую тебя поддержать, - чужой голос отражал проникновенное сожаление. Губы невольно дрогнули в мягкой полуулыбке, встречаясь с жестом искренней заботы. — Да брось, я все понимаю. К тому же, не сказать, что прокат был настолько блестящим, что стоит твоего перелета из другого материка, - усмехнулся Эркель, вкладывая в голос фальшивую беспечность. Но ведь эмоции труднее считать через трубку, верно? Его спектакль ведь утешит собеседника, усыпляя его настороженность? Эркель словно наяву представил, как Марк в задумчивости поджимает губы. — Ну, вообще-то ты был несравненным на льду. Так грациозно упасть не каждый сможет, - шутливый тон постепенно притуплял зудящую тревогу. Фигурист даже рассмеялся. — Надеюсь, что завтра я буду грациозно приземляться, а не подбирать всего себя со льда и чертыхаться, пытаясь подстроиться под ритм музыки. — У тебя ведь все еще впереди, верно, Эркель? Ты обещал, что выиграешь Олимпийские игры за нас двоих, так что я жду твоего золота с нетерпением, - вдохновленно проговорил Марк, мечтательно зажмуриваясь. — Да, может быть... Но, знаешь ли, Кэтсеро Минами в отличной форме и, пожалуй, захочет побороться за звание двукратного олимпийского чемпиона, - голос едва ли не подрагивал, но Соколов все еще держался, не выдавая своих роковых планов. — Придется японскому похитителю сердец тебе уступить. Уверен, ты войдешь в историю благодаря невообразимым рекордам... — Ага, еще скажи, что я первым исполню четверной аксель на международных соревнованиях, - закатывая глаза, хмыкнул Эркель. — А почему бы и нет?... Напряжение улетучивалось всякий раз, когда он слышал мягкий обволакивающий голос своего давнего друга, внимал его полубезумным, но определенно альтруистическим идеям. В какой-то степени Эркель желал перенять его необыкновенную воодушевленность, ведь он даже приблизительно не знал, с какой профессией ему стоит связать свою жизнь, как только он покончит с фигурным катанием. Отчего-то он был уверен, что завтрашний день обещает ему далеко не место в первой восьмёрке, а это лишь подтверждает условия договоренности с Мариной Викторовной. Его преследовали смешанные, еще совсем невнятные чувства, когда раздумья касались этой болезненной темы. Наверное, это нелепо — завершать карьеру, так и не добившись ни единой медали на уровне взрослых соревнований. Чего теперь стоят его юниорские достижения, чей вес столь незначителен при огласке его истории успеха? Да, он блистал, поражал воображение безукоризненно чистыми и иной раз очень смелыми прокатами, которые отпечатались бледными отголосками прошлого. Его имя забыто, вычеркнуто. И всякий раз, когда Эркель появляется на льду, зрители недоуменно вскидывают брови, морщатся, надеясь припомнить его прошлые выступления, надеясь припомнить его самого. Даже наступление ночи не приносит желанного облегчения, когда в тисках бессонницы его мучает нарастающая лихорадка. Температура играет с безвольным телом на контрасте, осаждая его то безжалостным ознобом, то невыносимым жаром, от которого назревала мигрень. Саднящее горло отзывалось неприятной, едва ли не противной сухостью, вкупе с прерывистым дыханием отправляя в обрывистую дрему. Она являлась короткими незапоминающимися вспышками, но отчего-то страдальческими, выворачивающими чувствительную душу наизнанку. Фигурист не мог восстановить в памяти мелькнувшие эпизоды, но нечто внутри опасливо твердило, что это определенно то, к чему не стоит возвращаться. Тревожное, кричащее, надламывающее всякую уверенность в завтрашнем дне. То, что почему-то поджидало его в сумеречных потемках, пряталось в обители его личных кошмаров, приближающихся с каждым днем. Принятые лекарства от простуды расстраивали своим бессилием. Наутро Эркель чувствовал себя абсолютно разбитым. Невыспавшийся, неестественно бледный, с трещинами, подрывающими его душевное равновесие — отличная форма для спортсмена, надумавшего возглавлять пьедестал. Нервный смешок вырывается из тяжело вздымающейся груди, еще не отошедшей от ночной лихорадки. Рассеянный взгляд встречается с ледяным прищуром тренера, который в очередной раз неудовлетворительно цокает и пренебрежительно подзывает к себе своего воспитанника. Тот, с усилием сжимая зубы и сдерживая отчетливый их скрежет, приближается к ней, украдкой отмечая разминающегося в зале Артема. Последний не удостаивает своего приятеля даже коротким взглядом, сосредоточенно растягиваясь и оттачивая прыжки. — Прекрасный настрой, Эркель, выглядишь неотразимо для своей произвольной, - он только подошел, но уже вынужден проглотить очередную сердечную "похвалу". Кулаки против воли сжимаются до болезненных отметин на податливой коже. — Все в порядке, я чувствую себя превосходно, - торопливо бормочет юноша. — Если вы закончили со своими наставлениями, то я тоже, пожалуй, разомнусь. Через два часа начнутся выступления, - отрезал он, на удивление, жестко и бескопромиссно. Их не пустят на лед, до тех пор, пока не начнется официальная разминка под прицелом камер. Но раскрутка на твердой земле тоже неплохой, стоящий внимания вариант, без которого невозможно достаточно "разогреть" мышцы для предстоящего выступления. Эркель старается не зацикливаться на том, что его имя возглавляет порядок очередности, ведь лишний мандраж действует отвлекающе, отрывает тело от привычных механических движений в пространстве. Стоит лишь понадеяться, что концовка не выйдет излишне смазанной или неоднозначной для беспристрастной оценки судей. — На лед приглашется Соколов Эркель, представляющий тренерский штаб Сенниковой Марины Викторовны, город Тверь, - громогласный голос диктора режет слух, вновь сосредотачивает все напряжение в чуть подрагивающем теле. Эркель ступает на лед, машинально поднимая руки в приветственном жесте и постепенно набирая привычную скорость. Он нутром чувствует, что программа абсолютно не его, абсолютно не соответствует его манере и одним словом передает вычурную безвкусицу, которая никогда не будет высоко оценена компанией судей. Тем не менее, получится ли у него хоть как-то подчеркнуть свое мастерство даже в свете не сочетающихся переходов между прыжками и вращениями? Сумеет ли Эркель исправить катастрофичную постановку, вдохнув в нее жизнь посредством ледового искусства? Юноша до сих пор не может поверить, что его карьера, его возложенные мечты решаются за ничтожные минуту, отдаются во власть непредсказуемой произвольной программы. Здесь и сейчас. И никогда более. Воздух до отказа заполняет легкие, силясь согнать с фигуриста влияние надвигающейся лихорадки. Он должен дать настойчивый отпор коварной болезни прежде, чем зазвучат первые волнующие сердце аккорды. Соколов встает в исходную позицию и зажмуривает глаза, пропуская через себя струящуюся мелодию, ослабляющую хватку цепкого напряжения внутри. Исполненные грацией движения руками — и вот уже Эркель описывает круг на месте, пускаясь в противоречивый одиночный вальс. Лезвия коньков бесконечно очерчивают замысловатые узоры на ледовой арене, пока фигурист берет абсолютный контроль над собственным телом. Он выгибается навстречу ласковому ветру, изящно скользит по поверхности, испещренной чередой ледяных завитков, и продолжает следовать традициям фигурного катания. Эркель погружается в глубины своей души, взывает к собственным строптивым чувствам, раздирающих кровоточащее от сомнений сердце. Пожалуй, только он способен столь виртуозно подстраиваться под плетение музыкальных нот, на ходу выравнивая композицию. Прежнее сковывающее волнение уступает прицелу сосредоточенности, когда юноша в очередной раз готов вскружить голову зрителя своей поразительной гибкостью и вращениями на грани безумия. Очаровывающие плавные движения воссоздают картину полета над льдом, невидимых крыльев, одаряющих эфемерной легкостью такое хрупкое, но в то же время не сломленное ударами Судьбы тело. Здесь и сейчас фигурист не помнит ни собственных поражений, ни бесчисленных травм, угрожавших его здоровью. Перед затуманенным взглядом лишь лед, заставляющий воздух искриться от вспорхнувших по велению волшебства снежинок. Перед затуманенным взглядом лишь недосягаемый в нынешних реалиях пьедестал и смешанные чувства, причудливым коктейлем оседающие в сухом горле. Он сглаживал резкие переходы, прямо говорящие о том, что вся программа — сплошная смена поз и дорожки шагов, бессюжетная, без грамма смысловой нагрузки и лиричности в поворотах. Эркель воссоздавал историю сам, творил лезвием собственных коньков, вырисовывая переменчивый характер жизни и чередующихся с победами неурядиц. Он, как никогда, чувствовал себя живым в моменте. Увы, опьяняющее торжество длилось недолго: сначала сорванный лутц, перешедший в бессмысленную для очков бабочку, после четверной тулуп с грубым недокрутом. В технической части Соколов изрядно уступал отточенным компонентам и словно терялся в пространстве, подготавливаясь и совершая прыжки. Единственная отрада его души — тройной аксель — оставалась безупречной в исполнении, хоть на подкорке сознания взбодрив расстроенного неудачными элементами фигуриста. Но что-то внутри с мучительным стоном оборвалось, когда ноги предательски подкосились, смазывая приземление второго четверного тулупа в программе. Эркель невольно касается льда, удерживая опору двумя ногами, а виски пронзает болезненное "Степ-аут. Все кончено", наводящее бесповоротное опустошение. В раскаленную переживаниями грудь ударяет холод, и кажется, будто сердце, подобно арене, превращается в ледовую пластину. Юноша заканчивает программу, надеясь скрыть мелкую дрожь, касающуюся каждого сантиметра тела. Взгляд обращается в сторону недовольного тренера — и одинокая слеза против воли обжигает бледную щеку. "Не справился" - по губам читает он, когда приближается к бортикам ледовой площадки, не чувствуя ног. В остальном Марина Викторовна предпочла сохранить многозначительное и вместе с тем еще более уязвляющее достоинство молчание. Однако, холодную отрешенность во взгляде оттеняло мрачное, тщательно спрятанное торжество. Расстроенный Эркель лишь мимолетно отметил его вкрапления в сдержанном настроении наставницы. Или, вернее уже сказать, бывшей наставницы? — Вы раньше никогда не оставались смотреть программы других фигуристов, Петр Степанович. Решили подыскать замену Ярику, пока он восстанавоивается после травмы? - шутливым тоном поинтересовалась рыжеволосая фигуристка, чуть наклоняя голову на бок, дабы рассмотреть перемены в мимике своего сдержанного наставника. Верховенский не удержался от кривого смешка, одаривая свою подопечную снисходительным взглядом, разбавленным нотками лукавого удовольствия. — У него потрясающее скольжение и очень красивая дорожка шагов, - словно невзначай обронила Влада, искреннее восхищаясь чужим, пусть и не лишенным неудачных падений, прокатом. — Зато с техникой не дружит совершенно. Такие грубые ошибки, словно морально не был подготовлен к прыжкам, - обнажил свое беспристрастное мнение относительно выступления мужчина, сцепляя затянутые в элегантные перчатки пальцы и качая головой с некоторым пренебрежением. — Программа отвратительная, кто в здравом уме мог поставить эту безвкусицу? - продолжал жалить язвительным тоном тренер, даже и не думая снизойти до более аккуратных и смягченных выражений. Черкасова уже успела изрядно привыкнуть к его прямолинейности и в какой-то степени даже перенять ее часть, но здесь и сейчас она вводила ее в невольную растерянность. — Мне кажется, у него очень тонкий музыкальный слух. Он действительно хорошо справлялся, - убежденно вторила она, нисколько не сомневаясь в своей объективности. — Да, пожалуй. Будь на его месте кто-нибудь другой, вряд-ли исправил бы эту корявую композицию. Похвальное сохранение центровки во время столь быстрых вращений, но этому мальчику чертовски не хватает уверенности в себе, - скупые комплименты все же вырываются из его уст, и фигуристка лукаво прищуривается. — Хотите переманить его к себе? - голос насквозь пронизан присущей ей игривостью, которую она не стремилась спрятать под вуалью незначительного любопытства. Верховенский не знает, не может отдать отчет своей внезапно пробудившейся заинтересованности в сторону, казалось бы, невзрачного подростка. Да, пожалуй, в нем есть нечто цепляющее, затрагивающее огрубевшие струны души, но разве таких одаренных не тысячи по всей стране? Еще более пылких, куда более упорных и дерзких по своей строптивой натуре, служащих отражением его самого в годы профессиональной карьеры. Но всякий раз, когда Петр Степанович силился обратить внимание на выступление остальных претендентов на пьедестал, его одолевала неутешительная скука, уж точно не отмечавшая его любопытство. Он приметил его еще вчера, словно бы невзначай, когда юноша поразил его безупречным тройным акселем, технически настолько превосходным, что создавалось впечатление, будто фигурист без замешательства мог совершить еще один оборот. Но, разумеется, все это настолько поддето дымкой нереальности, что даже задумываться о серьезности исполнения четверного акселя — верх непозволительного безрассудства. Слишком сложно, слишком неоправданно, чтобы рискнуть медалью на международных стартах в угоду собственного тщеславия. Впрочем, ему ли об этом заявлять? Не будь Верховенский заядлым ценителем азарта — не обзавелся бы такой исключительной репутацией и полным мировым признанием. — Если я чего-то захочу, то это непременно будет моим, - проникновенным голосом сообщает Петр Степанович и вскользь касается плеча своей ученицы. — А тебе ли не стоит подготовиться к короткой программе? Твой четверной риттбергер бывает с тобой слишком жесток, - не без издевки бросает он, подталкивая ее в сторону выхода. Влада морщится, но послушно следует наставлению и скрывается в коридоре на пути к тренировочному залу. Она здесь, чтобы завоевать национальное золото второй год подряд. Петр Степанович в свою очередь впивается заинтересованным взглядом в экран, считывая каждую тень от эмоций, отразившихся на лице фигуриста после оглашения баллов. — 153,7 баллов за произвольную программу получает Эркель Соколов, общая сумма — 232,2 балла, - зычный голос диктора раскрывает интригу, и по юноше видно, как его худые плечи едва заметно вздрогнули, понуро опускаясь. Волна огорчения затапливает его сердце, которое еще по-детски уповало на чудо, уже несбыточное. Он столь... Непохож на Верховенского в его годы, что мужчина еще более сомневается в своей безумной идее в свете возможной напрасной траты времени. Нечто трепетное, щемящее в груди пробуждает намеренно позабытое сострадание, обращенное к потухшим небесным глазам, раскрасневшимся под давлением отчужденной наставницы.

***

Чувство опустошенности, нагрянувшее позавчера, когда Эркель настойчиво пытается свыкнуться с пятнадцатым местом в списках. Да уж, никудышный из него претендент на пьедестал, который не дотянул даже до первой десятки фигуристов, столь показательно демонстрирующей пропасть в баллах. Через час состоятся показательные выступления с особенно отличившимися дарованиями, а уже после — заветное награждение, которое юноша планирует коротать в запертой, изводящей тревожным одиночеством комнате. Он цепляется за бортик, выдавливая из себя унылое подобие улыбки: Артем завоевал серебро, заручился путевкой на международные соревнования и полным признанием со стороны Марины Викторовны. Тренера, который, словно крадучись, оказывается у него за спиной и прерывает поток безрадостных раздумий: — Я надеялась, что ты попадешь хотя бы в первую восьмерку, как мы и договаривались. Видимо, недостаточно выложился на произвольной, пусть и помнил о том, что провалившаяся короткая программа уже и так тянет тебя в конец списка. Такие ободряющие слова наводили на нервный смешок, от которого Эркель, к своему же удивлению, все же удержался. Бесцветное настроение совершенно не располагало даже к самому вялому участию в диалоге, который с каждым мгновением все пуще напоминал гневную тираду. Правда, сбавленную в тоне из-за снующих неподалеку фигуристов на тренировочной площадке. — Я не забыл, не волнуйтесь, - сиплый голос требовал усилий для каждой произносимой фразы. — Я ухожу из фигурного катания, раз уж все мои попытки безрезультатны. Вы это жаждали услышать? - раздосадованный Эркель стиснул ладони в кулаки. — Как только мы вернемся в Тверь, я подпишу все надлежащие документы. А теперь извините, мне что-то нездоровится, - справляясь с очередным приступом слабости, закончил Соколов, чья фигура вскоре затерялась в оживленной толпе. Марина Викторовна удовлетворенно кивнула, провожая бывшего ученика хищным взглядом и впуская в сердце окрыленное воодушевление. Еще одна проблема благополучно решена. Пожалуй, Эркель нарочно не спешит к своей комнате, за два дня и так насквозь пропитанной вырванной изнутри отчаянной безысходностью. Его душит здешняя атмосфера, душат обязательства, ныне вычеркнутые из его жизни за ненадобностью. Чувство невыполненного долга отягощает воспаленное лихорадкой сознание, но юноша силится выровнять сбитое дыхание и возвратить себе шаткое по ощущениям спокойствие. Поворот. Еще один. Неторопливый подъем по лестнице и привычная встреча с невзрачными серыми стенами, словно подчеркивающими его расположение духа. Но на горизонте внезапно маячит чья-то фигура, яркой вспышкой рисуясь на фоне прежде безликой картины. Соколов невольно замедляет шаги, осознавая, что в мужчине угадываются черты его воспеваемого кумира. Неужели к нему пожаловал Верховенский в манерах своей звездной персоны? Или, быть может, он заплутал в этих одинаковых постройках и решил дождаться хоть какого-нибудь путеводителя, дабы обозначить маршрут? Впрочем, это звучит так нелепо, что фигурист отбрасывает свои неуклюжие догадки и машинально поправляет взъерошенные белокурые волосы. Мысленно хочется отчитать себя за то, что первая встреча с легендой фигурного катания застанет его совершенно неподготовленным, едва ли не сбитым с толку принятым решением. В голове все еще зреет вполне обоснованный вопрос: к чему нетерпящему чужие опоздания Верховенскому чинно ожидать его в непримечательном коридоре, соединяющем жилые комнаты? — Здравствуйте, Петр Степанович, вы... Кого-то ждете? - голос неосознанно дрожит, когда Эркель все же приветствует своего кумира, с которым его извечно разделял экран, вживую. На лице мгновенно загорается местами наивная, но небывало искренняя улыбка, отзывающаяся трепетным теплом в груди. Он норовит задать еще с тысячу вопросов, но его останавливают выставленные рамки приличий и лисий прищур со стороны знаменитого собеседника. — Да, верно, жду одного юного фигуриста, который, увы, еще не пригласил меня в комнату, - чуть насмешливо, но без злобы замечает мужчина. Эркель, одумавшись от растерянности, торопливо вставляет ключ в замочную скважину и открывает дверь, пропуская дражайшего гостя вперед. Руки мелко подрагивают от ознобом дразнящего волнения, но Соколов старается его не замечать. Вниманием безотказно завладевает трехкратный олимпийский чемпион в личном зачете, олимпийский чемпион в командных соревнованиях, семикратный чемпион мира и шестикратный победитель Финала Гран-При... Тот, кто первый в истории фигурного катания приземлил четверной лутц и четверной риттбергер на международных соревнованиях, без единой помарки в исполнения. Тот, чьи достижения и заслуги можно перечислять бесконечно, чьи хореографические постановки каждый раз разжигают в зрителях безоговорочную любовь и благоговейное восхищение. Эркель не верил собственным глазам, которые неустанно твердили о том, что перед ним человек, вдохновивший посвятить себя пусть и жестокому, но столь несравненному виду спорта. Петр Степанович вскользь, словно скучающе ощупывает скудный интерьер тесной комнаты, предназначенной для двоих. Скрипучие кровати с жестким матрасом, выбеленные картонные стены и потолок без узорчатых вкраплений, понемногу радующих глаз. Единственная тумба да узкий вытянутый шкаф, не вместительный для любителей громоздкого и массивного гардероба. Верховенский хмыкнул, брезгливо озираясь по сторонам, но даже при таком тоскливом раскладе не теряя своей обаятельной улыбки. — Жаль, наверное, когда красивая история снежного волшебства заканчивается, а ты вынужден расставаться с любимым спортом, осознавая всю безуспешность стараний, - оброняет он словно невзначай, присаживаясь на краешек одинокого стула. — Но... Откуда вам известно? - пересохшими губами интересуется Эркель, растерявшись от такой откровенной осведомленности. Он ведь ни в каких источниках официально не заявлял. Впрочем, вряд-ли даже при таком случае это получило бы широкую огласку и всполошило бы публику. — Да, вы правы, конечно, но... - мнется фигурист, подбирая более правильные, уместные для характера такой беседы слова. Смешанные чувства не позволяют ему здраво рассудить и настроиться на такой неловкий разговор. — Я не лишен проницательности и эмпатии, мой дорогой Эркель, а твоя судьба, знаешь ли, нежданно стала мне небезразлична, - заявляет мужчина непринужденно, словно затрагивая самые обыденные и уже давно известные вещи. — Твой тренер, безусловно, болезненно перенесет твой уход, но, я думаю, она только поддержит тебя, если ты вдруг вознамеришься вновь выступать, покоряя международные старты, - елейным голосом подчеркивает Петр Степанович. Изумление подкралось к Соколову слишком резко, необычайно ловко сковывая его в сети замешательства. Неужели ему не послышалось?... — Я не совсем понимаю... - сомнения отражаются в оживившихся васильковых глазах, словно боявшихся спугнуть волшебство снизошедшего момента. Пальцы все крепче стискивают покрывало, выдавая нервозность, перекликающуюся с напряженным сгустившимся воздухом. — Все просто: я приведу тебя к блестящим победам, которые потрясут все мировое сообщество. Представь себе, взамен я даже не требую твою душу, - разбавляя свое предложение шуткой, усмехнулся Верховенский, сцепляя руки в причудливый замок, на который опирается острый подбородок. Хрустальные глаза буравят выжидающим взглядом ошарашенного провинциального фигуриста. Фигуриста, о котором он теперь знает все и даже чуточку больше. Эркель не верит услышанному, не верит, что все происходящее относится именно к нему и ни к кому более. Сердце мечется в грудной клетке, как сумасшедшее, перекрывая своей взволнованной мелодией прочие доводы, исходящие от пытливого разума. И он бы с удовольствием ответил согласием, заливаясь радостными восклицаниями, если бы не нечто гложущее, отрезвляющее его запредельные мечты. — Простите, я... Вынужден отказаться, - Эркель даже поначалу не узнает тихий шелест собственного голоса, в котором читается нескрываемое разочарование. Разочарование в самом себе. Верховенский вскидывает левую бровь, явно не удовлетворившись отказом и чувствуя, как накаляются некогда успокоенные нервы. Впрочем, отступать он не намерен. Никогда. — Образовательная программа будет покрывать все расходы, а уж если постараешься — даже порадует тебя стипендией, - моментально осознавая, в чем заключается проблема, вклинившаяся в ход их договоренности. Откровенная ложь, конечно, ведь Петербургская области невыгодно поощрять выходцев из Тверской области, но кто сказал, что Соколову станет известно об этих ничтожных делалях? — Все еще стойко уверен в том, чтобы расстаться с фигурным катанием раз и навсегда? Со своими нежно лелеемыми мечтами, надеждами близких, которые сопровождали тебя весь этот путь... - использованные козыри и впрямь дурманят белокурую голову, который в упрямой задумчивости поджимает губы. Дышит через раз, словно пьянея от такого нереалистичного предложения. Верховенский, более не проронив ни слова, протягивает затянутую в перчатку руку. И Эркель попросту не в силах сказать "нет", попросту не в силах не ответить на рукопожатие, скрепляя его согласием. И все остальные мысли кажутся до боли незначительными, когда перед взглядом маячат смеющиеся от удовольствия глаза, сопровожденные лукавой улыбкой. Улыбкой его идеального кумира.